Три сбывшихся желания

Сколь невероятным ни казалось это, но факт остается фактом: живущий на нищенскую пенсию Сергей Борисович Мантейфель недавно приобрел картину за рубежом. Да не за ближним рубежом каким-нибудь, а за самым дальним — в США. Причем как без привлечения спонсоров, так и без особого ущерба для своего финансового «могущества».

Прибывшая из-за океана картина уже пятый месяц украшает стену, заботливо защищенную тяжелыми шторами от прямого солнечного света. Это акварель размером 37,5х52 сантиметра, изображающая церковь Рождества Богородицы нашего Антониева монастыря. Не Пикассо, конечно, но для сердца жителя Великого Новгорода наверняка роднее, ибо принадлежит она кисти замечательного новгородского (и даже, может быть, самого новгородского) художника Семена Ивановича Пустовойтова.

Пустовойтов был не просто талантливым местным художником, одним из многих, он — явление особого порядка, новгородская легенда второй половины XX века. С 1951 года обитал этот странный живописец-бессребреник в своем любимом городе, где он, казалось, знал всех и каждого и где каждый знал его. Что, впрочем, неудивительно: когда он приехал, Новгород еще только восстанавливал после войны свое население. Всем друзьям, знакомым и малознакомым людям с удивительной щедростью раздаривал Пустовойтов свои акварели. А сюжет тех акварелей всегда был один — Новгородский Храм.
Рисовал художник новгородские церкви и соборы всегда и в любую погоду. Трудно представить себе работу над акварелью, к примеру, в лютый мороз или под проливным дождем, но — как уверяют многие очевидцы — частенько случалось и такое. Была, разумеется, в его биографии и масляная живопись, однако именно акварель обусловила феномен пустовойтовского творчества. В ней Семен Иванович состоялся как художник истинный и неповторимый. «Неповторимый» — не мое определение: еще академик Лихачев, по свидетельству Владимира Ивановича Поветкина, утверждал, что «работы Пустовойтова скопировать невозможно». Храм у него — не просто архитектурное сооружение или деталь городского пейзажа, художник умел поднять его до уровня образа обобщенного и одухотворенного. Галерея пустовойтовских храмов — это многоликий портрет Новгорода. Не современного и даже не древнего, а сущностный портрет святого города в его трагическом величии.
Пустовойтов совершенно не умел халтурить. Согласно преданию, даже в серию своих работ, изначально обреченную кинорежиссером Салтыковым на сожжение перед камерой, он вложил души не меньше, чем в прочие. И душу эту, как уже упоминалось, он раздавал направо-налево, не скупясь, причем хватило ее не только на весь Новгород, но, как выяснилось, и на самое дальнее зарубежье…
— Где оценить ее, душу, конечно, сумели по достоинству! — съязвил счастливый владелец вожделенной акварели.

Тут бы Мантейфелю, вообще-то, радоваться следовало, а не иронизировать: оценили б по достоинству творчество художника — век бы ему той акварели не видать.
А началась эта удивительная история минувшим жарким летом, когда позвонил знакомый и сообщил, что в Америке кто-то продает картину Пустовойтова через Интернет.
Чуждый новым технологиям Сергей Борисович тут же позвонил сыну Дмитрию, и тот, наведавшись в сеть, подтвердил существование требуемого сайта и наличие на нем выставленной на продажу акварели. Заметил только, что то ли сама акварель заляпана пятнами, то ли на снимке ее подали столь бездарно. Впрочем, возможно, там и в самом деле какой-то дефект, поскольку цена…
— Цену невероятную заломили: целых 700 рублей! Нашими, сегодняшними рублями! — аж захлебнулся возмущением Сергей Борисович. — Сразу видно, что человек не знает ни художника, ни цены его работ, что не дорога ему ни Россия, ни Новгород, ни его архитектура.
— А продавал кто?
— Анонимно продавали, никаких фамилий указано не было. Можно предположить, что некто, уезжая из страны, прихватил вместе с прочим имуществом и эту невесть откуда взявшуюся акварель. А там, в Америке, она оказалась ненужной — вот и решили от нее избавиться, да при этом хоть копейки какие-то получить.
— Так ведь хорошо, что копейки, а не доллары — радоваться надо!
— Обрадовался я, конечно. Да рано. Как Дима сообщил мне, продавец сделал существенную оговорку: он готов продать картину кому угодно и куда угодно, но только не в Россию.
С этого момента начался дипломатический этап сделки: нужно было договариваться, для чего требовалось, как минимум, знание языка. Пришлось продвинуться по родовому древу еще на один уровень и подключить к процессу внука Александра. Уж на каком языке и с помощью каких аргументов уламывал тот заокеанского русофоба снять унизительное эмбарго — ему одному ведомо. Главное — получилось: владелец согласился продать акварель в Россию. Но за это повысил цену еще на 200 рублей. Смешно, конечно, хотя в пересчете на проценты звучит весьма даже солидно.
— Куплена картина была 5 июля, а уже 6 августа появилась в этой квартире, — подытожил Сергей Борисович. — Прислали ее, как я и просил, не скрученную рулоном, а вот в этом большущем твердом конверте. Она оказалась чистенькой, без тех жутких пятен, что показаны в Интернете на снимке.
— Интересно, много еще таких листов по миру гуляет?
— Тысячи! А сколько из них погибло — и подумать страшно!

Однако радость от встречи с акварелью объяснялась не одними только ее художественными достоинствами: для Сергея Борисовича она — еще и драгоценное напоминание о талантливом человеке, с которым он лично был знаком. Причем «знаком» — слабо сказано.
— Я знал его с 1951 года, с первых же дней его пребывания в Новгороде, — вспоминает Мантейфель. — Приехав сюда, он сразу отправился в музей. Там познакомился с моим отцом, Борисом Константиновичем, и уже вместе они пришли к нам домой, в Никитский корпус, где мы тогда жили. И с этого момента он стал приходить к нам постоянно как человек, сразу ставший родным, ожидаемым, любимым, которого всегда хотелось и видеть, и слышать.
— Можно ли сказать, что вы дружили?
— Думаю, да. Хотя за четыре с половиной десятилетия и размолвки случались, без этого не бывает. Семен Иванович был старше меня на 16 лет, он ведь и войну прошел.
Помнится, в одной из статей, посвященных художнику, обнаружил я следующий пассаж: «В годы войны Семен Иванович Пустовойтов оказался на новгородской земле. Это была первая встреча с древним Новгородом. Памятники архитектуры этого города произвели на С.И. Пустовойтова такое сильное впечатление, что после учебы он решил сюда вернуться». Сразу вопрос возник, даже два. Во-первых, какой такой архитектурой в Новгороде времен войны можно было «впечатлиться», если вся эта архитектура начисто была сметена артобстрелами и бомбежками? И, во-вторых, на каком этапе войны Пустовойтов мог в Новгороде побывать? В освобождении города он, как известно, не участвовал, после освобождения действующим частям входить в город не было смысла. Остается, правда, еще период до освобождения, но посетить Новгород тогда он мог бы только в качестве военнопленного, а такого эпизода в биографии художника тоже вроде бы не было.
— Ерунда это всё, — прокомментировал Сергей Борисович, — чушь и бред! Семен Иванович, по его же свидетельству, «прополз по-пластунски» от Москвы до Холма, но в Новгороде до 1951 года, конечно, не бывал. В 44-м он был страшно, чудовищно контужен, потерял всё: зрение, дар речи, слух, память — живой труп! В госпитале под Калининым его сочли безнадежным и перевезли в родную Одессу, в дом для умалишенных под названием «Слободка». Но спустя года два, когда все уже окончательно уверовали, что он пожизненно обречен на бессознательное прозябание, к нему вдруг всё вернулось: и речь, и слух, и зрение, и память, и способность мыслить. Он закончил художественное училище, в которое поступил еще до войны, и только после этого впервые приехал в Новгород.
— Что же его сюда так влекло, если не помянутые «впечатления об архитектуре»?
— Впечатления другие были, еще отроческие: по книгам о русской истории, по былинам. Кстати, и дипломной работой его стал большой холст «Вольга и Микула Селянинович» по былинному сюжету. А потом однажды как внутренний голос какой-то позвал, как колокол прозвучало в голове «гудящее слово «Новгород». Я точно помню эту фразу из его письма.
Писем этих у Сергея Борисовича — целый архив, драгоценный не только содержанием своим, но и оформлением. Из одних только конвертов можно было бы устроить выставку, посвященную особому жанру пустовойтовского творчества — своеобразной почтовой графике. На каждом конверте пером или шариковой ручкой нарисован новгородский храм, каждый конверт — неповторимое, единственное в своем роде произведение искусства.
Одно лишь непонятно: как Сергей Борисович при такой любви к творчеству Пустовойтова, при таком понимании его личности и знании его жизни, не посвятил ему в своей книге «Бегство из погибели» ни единой строчки?

Эта книга вышла в свет стараниями, энергией и финансированием нашего известного мецената Александра Одинокова. Жанр — воспоминания, стихи. Представлен Сергей Борисович здесь еще и в третьей ипостаси — как художник, но четыре его акварели поданы весьма скромно, почти незаметно. Стихов значительно больше, но и они носят скорее подчиненный характер, являя собой поэтические размышления автора на заданные в воспоминаниях темы. Поэтому говорить следует прежде всего о собственно воспоминаниях.
Книга выстроена в духе мемуарных традиций: довоенное младенчество в Новгороде, детство в кировской эвакуации, кремлевские отрочество и юность. В ней нет дневниковой непрерывности, хотя соблюдена хронология. Главное же место отдано самым ярким впечатлениям о людях, событиях, времени. Написано все человеком, который, безусловно, владеет словом, не без некоторой даже художественности. Наиболее же заметной особенностью этих воспоминаний я бы назвал резкую и даже, может быть, умышленно подчеркнутую контрастность.
Разумеется, ни один из мемуаристов не может быть до конца непредвзятым, но, как правило, претензия на объективность в их оценках все же присутствует. Сергей же Борисович отметает все компромиссы изначально. Где он говорит о дорогих ему людях, о любимом деле или о светлых минутах своей жизни — там и слог идиллический, и юмор мягкий, и поэзии не меньше, чем в приведенных рядом стихах. Но горе всему тому, что оказалось по другую сторону композиции: тут уж автор не жалеет ни громов, ни молний, ни эпитетов. Крайности эти соседствуют бок о бок и порою даже переплетаются, поднимая эмоциональный накал до не свойственных мемуарам высот. Уместно даже предположить, что авторский максимализм здесь используется как сознательный и запланированный литературный ход.
— Книга вообще не планировалась, — возразил Сергей Борисович, — ее появление на свет — исключительно заслуга Одинокова. Я специально для нее и строчки не написал: всё, что вошло в книгу, уже было написано много лет назад, оставалось всего лишь собрать.
Впрочем, в этой книге важнее не зависящие от эмоций и трактовок факты. А уж к фактам Мантейфель, по его же выражению, происходящий «родом из музея», с детства приучен относиться свято и трепетно. Так что документальная ценность этих воспоминаний бесспорна.
И все же как так вышло, что фамилия Пустовойтова упомянута в книге лишь дважды, да и то вскользь, в контексте совершенно иных сюжетов?
— Семен Иванович Пустовойтов — отдельная, большая тема, — объясняет Сергей Борисович. — Если собрать то, что у меня о нем уже написано, книга получилась бы пообъемнее этой.
— То есть можно надеяться, что она тоже появится когда-нибудь?
— Дай-то Бог, — отозвался автор не очень уверенно.

Минувший год, таким образом, ознаменовался в жизни Сергея Борисовича двумя выдающимися событиями: чудесным обретением заморской акварели и выходом долгожданной книги в свет. Отрадно, что двумя, а не одним. Но еще лучше было бы, если б тремя — для полноты сюжета, как это принято в жанрах народного творчества, в анекдотах и сказках. Неужели ж за весь 2010 год не припомнится какого-нибудь еще третьего сбывшегося желания, пусть бы и менее грандиозного?
— Не знаю даже. Разве что вот это, — сказал Сергей Борисович, протянув мне книжку небольшого формата в мягком переплете.
Книга оказалась воспоминаниями Порфиридова, выпущенными в Лениздате довольно большим тиражом. Хорошая книга, нужная, в Новгороде известная, но что в ней особенного? Ведь и вышла почти уж четверть века назад, и приобретена явно не в Америке, а в букинистическом отделе каком-нибудь…
— Смеяться будете, но приобретена она по Интернету, как и акварель, — говорит Мантейфель. — И за те же примерно деньги. И в той же, представьте, Америке. Только не в Штатах, а чуть посевернее — в Канаде.

 

Подпись к фото Сергей Борисович МАНТЕЙФЕЛЬ — новгородец как минимум в третьем поколении: дед его, подполковник Константин Эрнестович Мантейфель, еще в позапрошлом столетии служил здесь, в 85-м Выборгском пехотном полку.
Вырос в семье русских интеллигентов: мать Антонина Михайловна — художница, отец Борис Константинович — ученый с широчайшим кругом интересов (метеоролог, археолог, реставратор, орнитолог, краевед и т.д.), член 32 научных обществ. Оба родителя начали работать в Новгородском музее еще до войны. Когда она началась, вместе с сослуживцами подготовили к эвакуации и сопровождали последний эшелон с музейными сокровищами, чудом вырвавшийся из осажденного города.
После трех голодных лет эвакуации семилетний Сергей Мантейфель вернулся в Новгород. Жизнь с родителями в разрушенном кремле сделала его свидетелем послевоенного возрождения музея. Трудился в нем он и сам — по сей день в экспозиции древнерусского искусства и в главном иконостасе Софийского собора можно видеть отреставрированные им иконы.
Помимо реставрации Сергей Борисович перепробовал множество профессий — на заводах, предприятиях, даже на речном флоте. Однако подлинное свое призвание он всегда видел в литературном творчестве. Им Мантейфель занимался всю жизнь.