О рассказах Зои Согриной
Рассказы известной новгородской журналистки и писательницы Зои СОГРИНОЙ, собранные в книге «Жила-была девочка», написаны в одной из популярных сегодня манер. Это воспоминания женщины о своём детстве и юности, суждения о людях и событиях, претендующие на истинность в той же мере, что и любое другое частное воспоминание.
Отчего сегодня эта форма стала столь популярной? Ответить сложно, но факт остаётся фактом. Например, Людмила Улицкая собирает со всей страны воспоминания простых людей о своём послевоенном детстве, Андрей Понизовский вводит такие же свободные повествования в канву своего романа «Обращение в слух», а Нарине Абгарян своими воспоминаниями покорила читателей еще несколько лет назад. Возможно, в полудневниковой форме нас привлекает именно её субъективизм, полное отсутствие модной некогда попытки быть непредвзятым.
В рассказах Зои Согриной нашлось место и радостям, и обидам (а детские обиды, как известно, — самые сильные), юмору и грусти. С автором порой хочется спорить и не соглашаться, но на это желание она отвечает на последних страницах своего сборника: «Не рядитесь в тогу критиков, если ваши восприятия не совпадают с другими. Значит, не дано. А на это не обижаются. Как там говорят, никто не обижается на ум, все обижаются на память… Так удобнее».
Урок немецкого
В пятом классе у нас появился новый предмет — немецкий язык. Учителем оказался высокий, стройный мужчина с седой головой. Он был настоящий немец, с немецкой фамилией Асмус. В нашей глуши оказался после Ленинграда. То ли выслали, то ли сам уехал...
И вот начали мы изучать неведомый язык со слов: стол, школа, обезьяна. Эти слова на немецком мы услышали и запомнили. Я — на всю жизнь.
— Не буду говорить этих слов, — сказал Генка Кошкин.
— Почему? — вскинул брови учитель.
— Немецкий — это Гитлер, — сказал Генка и шмыгнул носом.
— У меня батя погиб.
— И у меня.
— У меня тоже.
Поднялось едва ли не полкласса. Учитель на какое-то мгновение растерялся, потом сел за свой стол.
— Правильно, Гитлер говорил на немецком.
Как и фашисты. Но на нём говорили, писали и другие люди. Гёте, Шиллер...
Мы продолжали стоять, все, у кого отцы не вернулись с войны. Ни Гёте, ни Шиллера мы не знали, а вот про Гитлера — да. В каждом доме, куда приходила похоронка, слышались проклятия в адрес этого изверга. И мы все наши беды, нищету, безотцовщину связывали с этим ненавистным именем человека, говорившего на немецком. Мы молчали, потом кто-то из девчонок всхлипнул, ей вторила другая, третья...
Сколько десятилетий прошло, а я помню этот первый урок немецкого языка, наш протест, не очень осознанный, но идущий через ребячьи души, опалённые войной.
А немецкий всё-таки учили. Нам сумели внушить, что язык не виноват в том, кто говорит на нём.
Девять копеек
До стипендии оставались ровно сутки, и их надо было прожить. Но как? Сколько мы ни искали по углам и закоулкам нашей комнаты — денег найти не удалось. А есть хотелось. К счастью, у Зульфии в сумке нашли затерявшиеся когда-то... девять копеек. И стали гадать, что на них можно купить, чтобы поесть вчетвером? На буханку хлеба не хватало целой копейки, как и на кило картошки. А то, что картошки можно было купить целых девятьсот граммов, — не подумали.
— Бросим жребий, кому идти в магазин, пусть тот и думает, — авторитетно заявила Кумура.
Кумура — дочь ответственного работника Монгольской партии, в нашей комнате оказалась год назад. Поначалу спала, в чем ходила, а по ночам, под одеялом, жевала вяленую баранину, которой у нее под кроватью был целый мешок. Жевала, смачно чавкая, пока мы (без неё) не извлекли мешок и сварили всю баранину. Ели двумя комнатами. Обнаружив пропажу, она ничего не сказала, съездила в консульство и привезла еще мешок.
Его мы тоже съели. И ждали, что будет дальше? Она опять съездила, привезла круг копчёной колбасы и положила на стол:
— Жрите.
Мы вежливо съели по ломтику. С этого дня наша монголочка вошла в «коммуну», стала раздеваться на ночь и варить на всех, когда наступала её очередь.
Бросили жребий. Отоваривать девять копеек выпало мне. Куда идти, как превратить эти копейки во что-то съедобное? Пошла на Василеостровский рынок, а там, при входе — длиннющая очередь за яйцами. По 90 копеек за десяток. И я решила купить яйцо. «Сварим болтанку», мысленно успокаивала я себя. И — сунулась к продавщице.
— Мне одно яйцо.
Она ничего не поняла, а очередь зашумела.
— Стань в очередь!
— Молодая, а бессовестная!
Наслушалась я всякого.
— Мне одно яйцо, — тихо повторила я.
Меня услышали.
— Как одно?
— Завтра стипендия, а у нас на всю комнату только девять копеек.
— Вот до чего довели студентов!
— То-то смотрю, ты такая тощая.
Я отдала продавщице свои копейки, она протянула мне яйцо.
— Ты это, дай ей десяток, мы заплатим, — сказал пожилой мужчина с тросточкой.
— Мало десятка, пусть два даст, — заявила женщина с авоськой.
— Дай, заплатим, что мы, не люди, что ли!
Настроение в очереди развернулось совсем в другую сторону. Удивительные все-таки у нас люди. Под влиянием минуты готовы осудить, но тут же и пожалеть.
Я взяла протянутый продавщицей кулек и... девять копеек сдачи, на которые я купила полбуханки хлеба. Ох и обед у нас был — на целых две комнаты...
Почаёвничали
Не в Мытищах, как на известной картине, а в большом городе, где я студенткой проходила практику. В одном здании с редакцией газеты располагалась и местная писательская организация. Случился у них праздник — вышла книга стихов местного поэта. Событие большое, которое и решили отметить «инженеры человеческих душ». Да с выдумкой, на кои писатели оказались горазды.
Купили в магазине «Старку» — была такая водка с цветом коньяка. Соблюли и «конспирацию» — бутылки опорожнили в... самовар, который писателям кто-то презентовал за редактирование опуса.
И стали подставлять под кран, естественно, стаканы, не рюмки. Капает вожделенная жидкость в стаканы, писатели, а с ними и поэт, улыбаются, предвкушая удовольствие. И тут очень уж некстати зашла уборщица с ведром и шваброй.
— Припозднились что-то вы, я уж всю редакцию убрала. Никак чаевничаете?
Писатели дружно закивали головами. Уборщица подошла к столу, прикоснулась к самовару.
— Да он у вас холодный!
И включила в розетку... Перечить писатели не посмели, чтобы не вызвать подозрения.
— Вот, теперь в самый раз, — довольно молвила уборщица, потрогав горячий самовар. Ждать, пока содержимое самовара остынет, писатели не стали. Пили дымящую паром «Старку». С трудом опустошив по стакану, дружно отключились...
Спасла их все та же бдительная уборщица, заглянув к писателям перед уходом, и — вызвала «скорую». Потом скорбно смотрела, как люди в белых халатах выносят почти бесчувственные тела «инженеров душ», первым вынесли поэта — слабее всех оказался.
— Сердечные, гляди, как умаялись, — покачала головой уборщица.
Фотограф
В нашу деревню какими-то неведомыми путями приехал фотограф. И это сразу стало самым главным событием — всем захотелось запечатлеть свой облик на карточке. Даже очередь выстроилась. Мы вертелись рядом. На меня в кои-то веки надели платье, пригладили отрастающие вихры. И мы с мамой и сестрой сфотографировались.
Остальные тоже снимались, сосредоточенно глядя в объектив фотоаппарата, откуда должна была вылететь птичка. Это сейчас фотоаппараты, в том числе и цифровые, едва ли не у каждого школьника. А тогда...
О приезде фотографа услышала и бабка Матрена. И решила она перещеголять всех деревенских — сфотографироваться в... гробу.
— Хочу посмотреть, какой я буду в нём лежать после смерти.
Приволокла в горницу гроб, который ей соорудил сосед по её просьбе. С помощью соседки улеглась в него, свечку в сложенные руки взяла. Соседка возилась на кухне, когда пришёл фотограф снимать «покойницу».
— А где гроб?
— Иди в горницу, я печку только затоплю и приду.
Фотограф вошёл, увидел гроб, покойницу и стал устанавливать свою треногу. А свечка в руках Матрёны возьми да и потухни.
— Хозяйка, где спички, темно тут у вас? — крикнул он соседке, что растопляла печь.
— Спички за занавеской, касатик, — ласково молвила лежавшая в гробу Матрёна...
Фотограф присел, потом как-то диковато взвизгнул и — вон из избы, забыв про треногу с фотоаппаратом. Бабка Матрёна полежала в гробу, потом вылезла из него и пошла во двор — курей кормить или ещё по какой надобности. Гроб из горницы убрали — не удалось Матрёне увидеть себя в роли «преставившейся». Фотограф же лишь на другой день пришёл за своей треногой и — сразу уехал. Не понравилось ему у нас...
Футбол
Обком профсоюза работников культуры ежегодно проводил спартакиады среди коллективов. Участвовала в ней и команда «Кировской правды», где я была спорторганизатором. Играли в шахматы (среди женщин мне удалось занять первое место), волейбол, футбол, настольный теннис, стреляли. Мы выигрывали, оставался один вид — футбол. Играть предстояло с командой радиокомитета.
Болеть за своих пришла вся редакция во главе с редактором. Но самой отчаянной болельщицей оказалась наша буфетчица, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор. Знать бы.
Сначала, во время первого тайма, она неожиданно выбежала на поле с... пирожками, подкормить наших футболистов. «Чтобы шибче бегали», — сказала она потом. С поля ее быстренько убрали, но поболеть за своих она мысль не оставила.
В перерыве — исчезла с трибуны, вместе со своим ящиком. Пирожки нашим ребятам вручила, а радистам — якобы кваску, «с устатку». Квасок холодненький, ароматный.
— По глоточку, по глоточку, — приговаривала она, угощая вспотевших футболистов. Те и приложились, в том числе и тренер, кстати, спортивный комментатор.
И вот второй тайм. Наши после пирожков с приливом свежих сил резво бегали по полю и даже пару раз попали мячом в ворота. Буфетчица радовалась больше всех — даже свистела.
Радисты же играли с ленцой, передвигались не очень уверенно, а вскоре и совсем остановились.
— Гляди, подействовало, подействовало! — радостно завопила буфетчица.
— Что подействовало? — подозрительно спросил редактор.
— Да я им в квасок-то чуточку водочки капнула.
— Какой водочки?
— Обыкновенной...
Матч прервали. Футболисты ушли с поля. После долгих споров, ругани матч решили переиграть. Была ничья — 1:1. А буфетчицу на второй матч не пустили...
Старая партизанка
Улица, на которой мы жили поначалу в городе, носила имя партизана Бойко. Дело в том, что во время гражданской войны в здешних местах против белых очень активно действовали партизаны. Им даже памятник потом поставили, у самой железнодорожной насыпи. Наш дом был рядом с домом Бойчихи, как её все звали, жены главного, героического партизана, в честь которого и была названа улица.
Бабка она была вредная, строгая. Всю свою большую родню держала в руках. Железных. С её внуком, Борькой, мы дружили, как вся ребятня, что жила в околотке.
Иногда, под хорошее настроение, после бражки, которую Бойчиха очень уважала, рассказывала нам о партизанах, сражениях, всяких приключениях. Все мы учились в одной школе, с некоторыми — в одном классе.
Классная руководительница знала про Бойчиху и предложила нам написать о ней, партизанах. Писали в основном мы с Борькой, он — внук, я — соседка.
Написали самыми героическими, красивыми словами, нарисовали всякие веточки-цветочки и пригласили старую партизанку в школу.
Она пришла, опираясь на палочку. Долго про всё рассказывала, а потом достала из сумки сверток. Развернула. И мы увидели кофту, всю в дырочках и бурых пятнах.
— Хочу показать вам, ребята, свою кофту, которую сохранила. В ней меня беляки пытали штыками. Требовали, чтобы я рассказала, где партизаны скрываются.
— Не рассказали?
— Нет. Меня после пыток в сарае заперли. А тут и наши подоспели, освободили. Так-то вот.
Мы молчали, смотрели на старую партизанку и ее истерзанную кофту. С тех пор уже никто не называл ее Бойчихой — только по имени-отчеству.
