Литератор в России не может быть над схваткой
Петербуржца Вадима ЛЕВЕНТАЛЯ, посетившего новгородскую областную библиотеку в апреле в рамках «Библионочи», принято представлять как молодого и перспективного участника современного литературного процесса.
Литературный критик, редактор издательства «Лимбус Пресс» и исполнительный директор премии «Национальный бестселлер», он в прошлом году со своим дебютным романом «Маша Регина» попал в короткий список премии «Большая книга». Филолог по образованию Вадим с оптимизмом смотрит в будущее русского языка и вставляет в свою речь англицизмы, пишет критические статьи и констатирует невостребованность критики.
— Вадим, вы до выхода романа были больше известны как литературный критик. Когда в прошлом году умер ваш коллега Виктор Топоров, высказывалось мнение, что в современной российской критике не осталось даже сопоставимой с ним фигуры. Что, на ваш взгляд, в профессии критика сегодня происходит?
— Виктор Топоров был больше чем критик. Он был последним из тех, кто читал всё и отзывался почти на всё и при этом отзывался настолько толково. Фигуры ему равной больше нет. Но проблема не только в этом, а ещё и в том, что литературная критика никому не нужна. В последние годы во многих журналах закрылись рубрики с книжными рецензиями. Всё меньше в центральных газетах, таких, как «Ведомости», «Коммерсант», «Известия», пишут о книгах, и даже на сайтах, которые позиционируют себя как сайты о культуре, мы читаем про премьеры кино и театра, но не про книги. Почему так происходит, однозначного ответа нет. По разным причинам. Во-первых, люди, видимо, не готовы читать три-четыре страницы о книге, которую они, может быть, и не купят. Во-вторых, если говорить о функции критики как навигатора в мире литературы, её давно взяли на себя соцсети, этакое усовершенствованное сарафанное радио. К тому же на сайтах, которые книги продают, есть рейтинги. Наш Ozon и, конечно, американский Amazon в этом отношении отличные примеры. Там на одну книгу можно найти до 200 рецензий, и только пробежав глазами несколько десятков, поймешь, стоит ли читать книгу. Так что в этом смысле функция критики отмерла.
— Возможно, вакантное место займут литературные премии, к которым все относятся по-разному, но многие за ними следят?
— Они это место уже заняли. В литературном процессе во все века существовали свои точки сборки. Это могли быть монастырские скриптории средних веков, литературные салоны XVIII века или редакция журнала «Современник» XIX века. А сейчас, к худу ли к добру ли, этой точкой сборки стал институт литературных премий. Это не значит, что он идеальный и все хорошие книги попадают в премии, а в премиях все книги хорошие. Это просто место притяжения, куда сейчас направлены все стрелки литературного процесса.
— Правда, в самом количестве литературных премий легко можно запутаться. «Нацбест» вы хвалили за отказ запереться в башне из слоновой кости. Что именно вы имели в виду?
— У нас есть премии, которые сознательно в этой башне запираются. Так, например, старейшая в России литературная премия имени Андрея Белого функционирует, пусть и с перерывами, но с 1978 года. Идеология этой премии в том, что есть массовая литература, которую могут прочесть все. Это мусор и пыль, которые мы отряхнем со своих ботинок. Но есть и литература «не для всех», она-то и развивает литературный процесс, отыскивает новые смыслы и так далее. Чаще всего эти книги могут прочесть, хоть и без интереса, но до конца, человек 10–20. «Нацбест» от такой философии отгораживается, мы хотим найти книгу, которая не совсем треш, но будет интересна широкому кругу более или менее интеллектуального читателя. Мы, например, первые премировали Михаила Шишкина, которого сейчас в интеллигентных кругах считается правильным читать; премировали Проханова. Многие из писателей, кто был у нас в коротких списках, вошли в культурный слой того, что мы называем middlebrow (обыватель (англ.). — Прим. авт.).
— Вадим, trash, middlebrow. Странно слышать это от филолога, когда все только и говорят о том, что русский язык надо спасать.
— А я не считаю, что его надо спасать, хотя об этом говорят из века в век. Нельзя вернуть язык на какие-то предыдущие позиции, потому что он берется из объективной реальности. Это жернов, который перемалывает всё. Гораздо большую проблему я вижу в растущей неграмотности.
— Вернёмся к литературе. Вам как автору не обидно, что результаты литературных премий долго не живут? Только, казалось бы, все обсуждали вашу «Машу Регину» и «Лавр» Водолазкина, и вот — новая премия и новые герои.
— Это не совсем так. Есть такое понятие, как лонгселлер, то есть книга, которая продается не сразу 50 тысячами экземпляров, а каждый год по три тысячи, но стабильно. И таких книг много. Скажем, «Белое на черном» букеровского лауреата Рубена Гальего отлично продаётся до сих пор с 2002 года. Продано уже более 50 тысяч экземпляров, и продажи не падают. Это очень хороший показатель.
— Книги каких российских писателей можно назвать лонгселлерами?
— Павла Крусанова, Захара Прилепина со своими «Санькой», «Паталогиями», рассказами. Романы Пелевина, которые продаются сперва как бестселлеры, а потом как лонгселлеры. Роман «Путь Мури» Ильи Бояшова, который выиграл «Нацбест».
— Вы однажды сказали, чтобы в России появились новые литературные течения, у нас должна быть другая политическая обстановка. Получается, литература так сильно политизирована сегодня?
— Политизировано вообще все. Даже архитектура. А литература как искусство стоит наиболее близко к идеологии. Литератор не может быть над схваткой. Даже если он думает, что он над схваткой, он всё равно так или иначе участвует в схватке идеологий, так или иначе пропагандирует те или иные идеи. Поэтому литература — всегда немножко политика.
— Вы и себя относите к какому-то определённому политическому лагерю?
— Ещё Маркс говорил, что мы не можем выйти из-под гнета идеологии, но может осознавать, под гнетом какой идеологии мы находимся. И это дает нам большую степень свободы, чем если бы мы думали, что находимся вне всякой идеологии. Я с этим абсолютно согласен. Когда говоришь: «Я вне политики», больше всего увязаешь коготком в этой сеточке.
— И тем не менее политические взгляды Захара Прилепина легко читаются в его публицистике и прозе, а ваши — нет.
— Я не скрываю, что я — марксист. Слово левый мне не нравится, оно слишком многое в себя включает, поэтому предпочитаю считать себя просто марксистом.
— Когда вы писали свой роман, вы оставались в чём-то критиком, пытались предугадать, как к нему отнесётся аудитория?
— Нет, за это отвечают разные отделы головного мозга. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружён». В сущности подённая критика и статьи — это заботы суетного света, другой режим существования. Если бы, работая над романом, я думал о чём-то суетном, ничего бы не получилось.
— Ваш роман мало того что о молодом режиссёре, так ещё и о женщине, а ощущения недостоверности по прочтении не возникает. В чём секрет?
— Режиссерского опыта работы у меня нет никакого, но в кино я немного снимался. На самом деле придумать ничего невозможно. Даже придумывая кентавра, человек соединяет уже знакомых ему человека и лошадь. А чего никогда не видел, не придумаешь. Писатель, когда что-то пишет, всегда собирает пазлы, которые клал в свой заплечный мешок все прожитые годы. Прикол в том, как мелко ты разбиваешь детали и насколько грамотно их смешиваешь.
— Маша Регина производит впечатление фаталиста. Кажется, что весь ваш роман — о предопределённости будущего.
— Фаталист — это что-то лермонтовское и романтическое, а у меня речь о свободе воли. Вопрос появился с возникновением христианского сознания, это вопрос теодицеи. С одной стороны, Господь всё знает, и ни один волосок с вашей головы без его ведома не упадет. И в то же время он оставляет вам свободу воли, выбора между добром и злом. Как это совместить? Никак. Либо то, либо другое. Если мой сегодняшний поступок детерминирован огромным числом обстоятельств, предшествующих ему во времени, то и следующий мой поступок будет детерминирован тем, что происходит сейчас. Будущее предопределено. Ты думаешь, что у тебя куча вариантов и есть выбор, а вариант есть всего один. Вот я могу сейчас продолжить говорить с вами, а могу встать и уйти пить водку. Как эти две идеи совместить? Нет ответа, но в каждый конкретный момент, принимая решение, ты отвечаешь на вопрос. Поэтому нужно стараться принимать правильные решения.
Фото из архива «НВ»
