Не стало самобытного писателя Валентина СЕРГЕЕВА
Свои рассказы Валентин Александрович нередко подписывал псевдонимом Сергеев-Горе. «А кто же я? Конечно, Горе», — говорил он.
В подростковом возрасте Валентин сломал позвоночник и на всю жизнь оказался прикованным к постели. Но не сдался, а начал писать рассказы. О жизни своей деревеньки Заднево, её жителях, родных и близких ему людях.
— Ну а о чём ещё я могу писать? Это у вас происходит постоянное общение, а мне приходилось материал искать вокруг себя, — говорил в одном из интервью «НВ» Валентин Александрович. — Изворачиваться, заново нарабатывать литературные навыки? В школе я был троечником. А потом перечитал всё — от Гомера до Мопассана.
Его рассказы с виду бесхитростные, но завораживают народным языком. Хотя, как признавался писатель, перерабатывать деревенскую речь порой было весьма затруднительно.
«В муках двадцать два года назад родился мой первый рассказ «Радость жизни». Под таким заголовком он был опубликован в районной газете «Ленинское знамя». Не скрою, я был счастлив и от поздравления, так сказать, с боевым крещением, и от предложения сотрудничать с редакцией, — читаем в рассказе «Через боль к вдохновению». — За эти годы были опубликованы десятки рассказов, очерки, зарисовки о природе и статьи о наболевшем. И пусть они порой были немного наивными, возможно, не соответствовали литературным требованиям, но во мне зародилось ощущение, что я не просто существую, а живу, и не лишний в этом мире».
По воспоминаниям друзей, «народная тропа» к дому Сергеевых в Задневе никогда не зарастала. Валентина называли не иначе как местной достопримечательностью, а иной раз и «мэром». К нему шли за советом, помощью и просто так — поговорить за жизнь.
— А мне кажется, люди шли к нему, чтобы получить заряд бодрости. Ведь жизненные неурядицы выбивают нас из колеи, — отмечает друг семьи Венера КИСЕЛЁВА. — А пообщаешься с Валентином, и становилось стыдно за свои слабости. Не зря ведь говорят: всё познаётся в сравнении.
Больше 30 лет он был прикован к постели. Но каждый день, каждый час, каждую минуту боролся за жизнь — активную, творческую. Четыре книги прозы «Дорога длиною в жизнь» (2005), «Спаси и сохрани» (2007), «Прыжок в бездну» (2009), «Он встанет и пойдёт» (2010), словарь диалектизмов — вот наследство, которое оставил землякам самобытный автор, член Новгородского отделения Союза писателей России.
Крестецкий район
Заднево — село не хлебное
Вот и отшумели праздничные дни, когда мы, сидя за богатым или скудным столом, под красивую мелодию, шампанское и гомон приглашённых немного отошли от повседневной действительности, какая порой вызывала головные боли в прошлом году. И вот уже подсчитываем: во сколько же обошлось нам это веселье и сколько осталось «деревянных» до положенного срока, когда вновь станем к маленькому окошечку и, расписавшись в получении, зажмём в кулаке разноцветные бумажки с развевающимся над Кремлем российским флагом.
И узнаем, что цены за время, пока мы беззаботно предавались празднеству, снова выросли. Водка-то, наша горькая голубушка, доходит теперь аж до трех тысяч. Хлебушек российского помола, выращенный канадскими или американскими фермерами, поднялся где на полсотни, а где и повыше. Не остались «без внимания» цены и на другие товары, как мы их порой называем, повышенного спроса.
Зима-зимушка. У бабушки Марии, матушки моей, одна забота: как бы заготовить дровец, чтобы не замерзнуть. А вот у бабы Нюты, что живёт напротив в своем маленьком, сгорбленном временем, как и сама старушка, доме, с потрескавшимися и нерадостно смотрящими на деревенскую улицу окнами, свои думы: у нее издох поросенок, за которого она отдала всю свою месячную пенсию.
Да, живём мы сегодня во времени перемен. Только вот каких? И едва ли кто из нас лет пять назад мог себе представить, что нечем будет протопить печку, не на что купить продукты. Что будет приватизация и можно потерять рабочее место на родном предприятии. Пройдет реорганизация, вернее, разрушение того, что было создано руками сотен и сотен рабочих совхоза. Крупный рогатый скот из-за бескормицы будет пущен под нож. Техника разойдется неизвестно в чьи руки. И невольно хочется крикнуть: да неужели для того, чтобы построить новый мир, старый снова нужно разрушить до основания?!
Завтра хлебный день, и старушки из моей крошечной деревушки, закинув за спину мешок, пойдут, прокладывая тропинку в снегу, за четыре километра в магазин за продуктами. А вернувшись домой уже в сумерках, затопят лежаночки и, пригревшись возле огня, будут вспоминать, в общем-то, больше горькую, чем счастливую часть прожитой жизни. И сколько таких бесхлебных деревень по России-матушке разбросано!
Ушёл в историю богатый событиями и переменами 93-й год задиристого белого Петуха, боевой дух которого, мы, к сожалению, в полной мере почувствовали на своей шкуре.
Петух передал эстафету году Собаки. Надеемся, она стабилизирует достигнутое. Что-то будет?
С милым рай и в шалаше…
Последним по Бору хутором осели Федор Сергеевич Сергеев и супруга его, венцом не обнесённая, Кристина Граник, уроженка далёкой Чехии. А необычная, даже для ко всему привыкших в смысле поворотов непредсказуемой человеческой судьбы крестьян, история их семьи такова.
Петр Андреев, призванный в царскую армию в 1914 году, как и Федор Антонов, оказался пленён немцами. Долго ли, коротко ли кормил вшей русский солдат в лагере для военнопленных, история умалчивает. Только, видать, повезло мужику, если он оказался не в могиле с безымянным, наскоро скреплённым крестом в десятке шагов от колючей проволоки, а на текстильной фабрике в Чехии. Там-то Петруха — Втулка, как его прозвали в Задневе, и познакомился с Кристиной. Больше того, знакомство переросло в любовь, особливо со стороны женщины.
Поди, и затерялись бы следы Петра Андреева на земле Чехии. Только однажды поутру, в помещении, забитом станками, перед расконвоированными русскими зачитали приказ, в коем было прописано, какую сумму могут они получить на руки для возвращения в Россию.
Петруха Втулка, разбитной и весёлый парень, позвал с собой в русскую далёкую деревню полюбовницу свою, Кристину Граник. И та, будто зачарованная открытой улыбкой да скороговоркой на непонятном языке мужика, собрала кое-какие вещи, подхватила на руки трёхгодовалого сынишку Антошку — плод любви её законного мужа Карла, да пустилась следом за Петром Андреевым в дальнюю дорогу, не ведая, что у того в деревне Заднево, какая затерялась среди леса да болот на Новгородчине, есть законная, в церкви обвенчанная, супруга. А на печке, прижимаясь к горячим кирпичам, отогревались вернувшиеся с крутой, раскатанной санками зимней горки, двое мальчишек.
Свёл разбитной парень двух женщин в одной избе — русскую, православную, не по годам рано состарившуюся от тяжёлой крестьянской работы, и чешку, католичку, уроженку города Брно, какая русским языком владела лишь несколькими словами, а в крестьянстве могла только что картошку из ведра в засек пересыпать. Сам же дальше по деревням и весям пустился свою судьбу пытать, мужское счастье отыскивать... И разве могли сосуществовать вместе, под одной крышей сведённые такой необычной методой две бабы — соперницы? В конце концов, вошла Кристина в дом бобыля Федора Сергеева — женой и хозяйкой.
Дед Фёдор
На созревшей траве переливались всеми цветами радуги капельки росы. Тонко, нудно звенели комары. Под мостками глухо квакала жаба.
Дед Фёдор уселся поудобнее на еловом опилыше, не спеша водрузил на нос старенькие очки, проверил воду в баночке и, захватив пятернёй обушок, опустил косу лезвием на «бабку».
«Эко, выводит, — подумал он про жабу. — Поди, к дождю. Ну, с Богом!» — прошептал он одними губами и слегка, словно лаская живое существо, ударил косным молотком по жалу.
Ноющий звон металла волнующе влился в сердце, и оно радостно затрепетало. «Тун-тун-тун» — разнеслось по деревне и, отдаваясь в избах многоголосым эхом, возвратилось назад.
Прошло лишь несколько минут, как первый удар молотка слился со звоном косы, а рука от волнения уже затяжелела, и бой выходил неровным.
Пот выступил на морщинистом лбу старика. Стекла очков запотели.
Дед Фёдор прислонил косу к стене избы и снял очки. Клетчатым платком он протёр стёкла, потом вытер потный лоб и, скомкав уже ненужную тряпицу, сунул её в карман пиджака, затем вновь неторопливо надел очки, положил косу себе на колени и любовно потрогал пальцем свежеоттянутое жало. Палец слабо ожгло, и возле пожелтевшего от табака ногтя выступила алая капелька крови. Старик смотрел, как она увеличивалась, темнела, часто мигал, будто влетела соринка, влажными глазами и счастливо, чуть слышно шептал:
«Эко, ведь, не дал промашки! Видно, не отвыкла рука. Бритва, как есть бритва».
Он растроганно покряхтел, затем вновь отложил косу к стене, взял её снова, смахнул с носка прилипшую паутинку, протёр очки. Все это проделывал не спеша, стараясь справиться с охватившим его волнением, и через некоторое время вновь звонкая трель отбиваемой косы разнеслась по деревне.
Покончив с отбивкой, старик осторожно, словно дитё, повесил косу на накосник, потоптался возле, ещё раз с любовью осматривая тонко оттянутое жало и довольно пожевав губами, шаркая валенками по утоптанной земле, поплёлся в дом.
Наутро ещё до восхода солнца дед Фёдор поднялся с постели. Нешумно ступая по крашеным половицам, прошёл на кухню. Поверх белой нательной рубахи надел гимнастёрку, подаренную внуком после армии, подпоясался солдатским ремнём и, уже нахлобучивая фуражку, услышал, как за спиной скрипнула дверь в спальню, и... зашаркали валенки по полу.
Оглядев мужа с головы до ног, старуха всплеснула руками:
— Э-э-э, старый, в такую-то рань! Да куда ж сено-то нам?! Не то чтоб коровушки-пеструшки во дворе, козы и той не числится.
Дед Фёдор, насупив седые брови, сердито засопел. — Помолчи, старая, — хрипло пробасил он. — Кудахчешь тут под руку.
Опасаясь новых упреков, он торопливо подпоясал кошолошник с бруском, подхватил полевую потрёпанную сумку с немудрёным деревенским провиантом, вышел в сени.
Туман стлался по земле, клубился густым облаком в низинах. Сонно попискивали ласточки в гнезде. Пахло полевыми цветами и росой на траве. Дед Фёдор потянул носом утреннюю свежесть:
«Хорошо! А дождю-то все-таки быть...».
Сия духовитость тугим облаком катилась по лугам, улице деревни, опушкой леса, по далёким нивам лишь во время покоса. Она жила в крови старика, жила в его памяти. Забилось, заспешило стариковское сердце. И как ни старался он унять его, не смог. Ведь хотелось не спеша снять с накосника косу, осмотреть её еще раз и уже потом, неторопливо, с достоинством пройтись улицей. Хотелось услышать людской говор: мол, смотрите-ка, дед Фёдор вышел на покос.
А сложилось все не так. И откуда только прыть взялась?! Спохватился уже за деревней. Смахнул пот со лба, перекинул косу с одного на другое плечо. «Как только голубушку под навесом не оставил!» — пожевал недовольно губами и пошел по лесной дороге, оставляя за собой темный след на белой от росы траве.
