Выставка документов из личного архива писателя открылась в Великом Новгороде
Многое не сбылось в связи с трагическим уходом Дмитрия БАЛАШОВА (1927—2000) из жизни. Новые исторические романы — их в его замыслах был добрый десяток. Публицистика, очерки — в последние годы жизни писатель эмоционально реагировал на события в современной ему России. Слишком сильно изменившейся в 1990-е и продолжавшей меняться.
Репетиция юбилея
Строго говоря, выставка — мимо дат. Не стало Балашова 17 июля 2000 года. А родился он осенью, в аккурат на красный день календаря — 7 ноября. Идейно ни с революцией, ни с ее творцом не совпадал. Чего там говорить, не жаловал Балашов Владимира Ильича. Как, впрочем, и сокрушителя ленинского наследия Бориса Николаевича.
И невелика эта выставка. Не будем придирчивы, ведь она — о несбывшемся. Наброски к новому роману о времени Ивана III, заметки по хронологии династии Рюриковичей, блокноты — крымский и сербский — с рисунками Дмитрия Михайловича. Блокноты не распухли от записей, и тут сам хозяин виноват: имел обыкновение делать пометки отрывисто, тезисно, выделять главное. Что до остального — память у него была прекрасная.
Что-то большее, соразмерное масштабу личности и творчества, может быть, родится на будущий год. Все-таки 90-лет исполнилось бы. Ожидается открытие памятника — бюст работы скульптора Сергея Гаева уже готов. Музей, посвященный жизни и творчеству? Это вряд ли. Но так — много с кем, не только с Балашовым.
Даже в большей степени не хватает книги о нем. Вдова писателя Ольга БАЛАШОВА, надо полагать, не единожды слышала вопросы: а почему бы вам и не пора ли?..
— Вы знаете, — говорит она, — мне и сам Дмитрий Михайлович когда-то предлагал начать литературные опыты. Не насчет его персоны, конечно, а вообще. Я попыталась. А потом сказала ему: «Давай так договоримся: писатель у нас — ты, а читатель — я».
Как положить на бумагу память? Не скучную биографию — близкого человека с его характером, таким живым. Неспроста Дмитрию Михайловичу легла на душу теория этногенеза Льва Гумилева, проповедовавшего цикличность жизни и развития народов с подъемами и упадками вплоть до угрозы потери самости нации, растворения ее в толще матушки-истории. Он и сам был похож на гумилевского пассионария, рожденного работать на расцвет. Только где он? Больше всего Балашова удручала молодежь — гедонизм, равнодушие. Саморазрушение — пьянство, наркомания.
Мучился вопросом: а для кого я все это пишу? Кому нужна его Россия, немалую часть которой — весь русский Север — он сам в лучшие лета исходил пешком, занимаясь этнографией, фольклором. Писателем стал в зрелые годы, но каков был багаж!
Ольга Николаевна не берется судить, увидел бы он повод для оптимизма, доживи до наших дней. Но она такой повод видит. В молодежи! Все-таки есть, находятся ребята, их все больше — тех, кому Балашов нужен и интересен. Работая в библиотеке, встречаясь со старшеклассниками — как этого не заметить?
Балашова остается хранительницей памяти. Это ее цель, пласт жизни. Мы присели чуть в сторонке от несбывшегося, я включил диктофон:
Сойдёт для сельской местности
«Оля, я начал XV век», — Дмитрий Михайлович сказал мне об этом, приступив к роману «Воля и власть». Я ему ответила, что очень рада, ведь мы стали на целый век ближе.
Он погружался в работу полностью. Очень не любил, когда его что-то отвлекало. У нас как-то радио в доме завелось. И вот он сидит в своих Средних веках, а в соседней комнате — буги-вуги какое-то. Громче, чем следовало. Выскочил, никому ни слова, но радио полетело в стенку.
Телевизора долго не было. Где-то в середине 1990-х обзавелись. Смотрел! Не засиживался, конечно. Правда, к сериалу «Улицы разбитых фонарей» пристрастился. Пояснял так: «Приятно посмотреть, что хоть одно отделение милиции в стране работает!». С юмором у него все в порядке было.
Помнится, Владимир Иванович Поветкин из Прибалтики привез ему поршни — это вроде кожаных лаптей. Он их обул, собрал брюки завязочками, надел свою русскую рубаху. И в таком живописном виде мы пошли с Суворовской на улицу Горькогоко, в универмаг. Весь город был наш. Зашли в универмаг: продавщицы сбежались смотреть. Пока они разглядывали Балашова в лаптях, наверное, из магазина можно было выносить все что угодно. Вернулись домой. «Нет, — говорит, — вещь хорошая, но больше для сельской местности. Мне и в голову не приходило, сколько камушков у нас на асфальте».
На войну с Прохановым
Дмитрий Михайлович — блокадник. Он и невысок был поэтому. Хотя судя по папе и родне должен был куда выше подняться над землей. Но в 14 лет весь его рост прекратился.
Подростком рвался на войну. Может, сбежал бы даже. Но умер отец — от голода, и он вдруг понял, что стал старшим в доме.
Сбежал он, когда ему уже было 65. Соврал, мол, его Проханов приглашает в Москву на писательские встречи-выступления. А на самом деле вот что было. Действительно, позвонил ему Проханов: «Дмитрий Михайлович, мы тут хорошей компанией, с Шафаревичем, к примеру, едем в Приднестровье. Ты с нами?».
Неделя прошла, вторая — все выступает. Звоню Проханову: «Александр Андреевич, а где же Дмитрий Михайлович?». «Не волнуйтесь, — отвечает, — с ним все нормально, мы только что расстались на Киевском вокзале». «А почему на Киевском? Как вы туда попали?». «Так из Тирасполя!».
Приехал и давай мне пенять: «Оля, все мужики ехали с курицами, а ты меня без курицы в дорогу отпустила». «Какие мужики? Какая курица? Ты же в Москву ездил!».
Потом рассказал, как в Приднестровье все замечательно, какие там люди, какая организация — женский комитет здорово работает. Помогает держать оборону от «румын». О том, что там нашим писателям всяко пришлось — под обстрелами были, это я уже узнавала от других.
Равенна
Любовь к поэзии — это у него от отца. Михаил Михайлович Гипси, это его актерский псевдоним, был знаком с Волошиным, Маяковским, входил в клуб футуристов. Бывший участник белого движения, а снялся в «Чапаеве». Есть там эпизод: капелевцы наступают, и тут подымается красавец в тельнике и папахе: «Врешь, не возьмешь!».
Дмитрий Михайлович знал всего Блока. Из самого любимого — стихотворение «Равенна». Вот это:
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Когда мы всей семьей поехали в Италию, а Равенна не значилась в маршруте, он сорвался и хоть на перекладных, но посетил. Нанял какого-то пожилого таксиста-итальянца. На ломаном английском что-то пытался ему объяснить. Ну, Равенну таксист, конечно, разобрал. А больше ничего.
Они стали говорить каждый на своем и нашли общий язык! «Мы друг друга прекрасно поняли», — уверял Дмитрий Михайлович. По возвращении он был в полном восторге. Вечером в ресторане читал «Равенну» на бис. Там были две русские тургруппы. Читал вдохновенно.
Одно немного испортило ему впечатление от поездки. Схлестнулся с москвичами на тему политики. Пытался весь автобус уговорить голосовать за Зюганова — хоть коммунист, но патриотично настроенный товарищ. Но Москва стояла за Ельцина. Сами не проголосовали и Балашову не дали «завернуть» в консульство.
Домашние заготовки
Он очень любил что-то мастерить. Не выносил безделья: если голова отдыхает, хотя бы руки должны быть заняты. Естественно, найти себе работу — это для него была не проблема. Как-то я уехала на неделю к родителям, забрав детей. И тут пошли расти огурцы. Посмотрел он на огород — пропадет же добро. Позвонил моей подруге, та ему дала телефон своей мамы, и уже она подробно проинструктировала моего мужа о том, как надо закатывать огурцы.
Приезжаю — банки в ряд. Он же и ягоды еще закатал. Только в отличие от огурцов мыть их не стал. Как снял, так и в банку. Почему? «А надо было? — спрашивает. — У меня этого почему-то не записано». Но все стояло, ничего не испортилось.
Кстати, готовил вкусно. К кухне у него тоже был явный талант. Сам доил корову, мы ее завели, когда у нас появился дом в Козыневе. И не то чтобы в крестьяне очень хотелось: время было такое, что надо заботиться о прожитье. Представьте, получил он гонорар за шеститомник, мы сразу купили холодильник. И все, кончился гонорар.
Есть и Божий суд
За неделю до смерти исповедался и причастился. Не сказать, чтобы аккуратным прихожанином был, но так случилось — праздник в Козыневе, часовенку как раз поставили. Туда шел — раза три присаживался. Сил нет, и все. Незадолго перед тем в аварию же попал. А пройти-то — метров двести. Я его отвела и вернулась домой, чтобы наготовить ему на неделю, поскольку в поездку собиралась. И вдруг он чуть не бегом в дом: «Оля, давай банку, там святую воду дают!». Вот как хорошо ему стало от того, что на службу сходил. Кто не верует, тот не поймет.
Я не верю ни в какие официальные версии его гибели. Свели все к заурядной бытовухе. Свалили вину на, извините, придурков, насмерть отходивших Дмитрия Михайловича деревяшкой. Удобно, что говорить...
Я же думаю, что беда Дмитрия Михайловича в том, что он был неудобный. Всюду лез, устраивал гражданские протесты, сорвал одному печально известному политику выборы — тот хотел Новгород в Москве представлять, да не вышло. Есть и Божий суд...
А Балашов всегда такой был. Говорил, что думал. И в глаза. Когда в Карелии жил, одному большому начальнику, не убоясь, просто дал в морду. За снос старинных церквей. До союзного министра культуры Фурцевой дошел, требуя оставить в покое памятники деревянного зодчества. «Кижей» тогда еще не было.
И несправедлив бывал, и грубоват — все мы люди. Вот он — заводной по натуре. С годами, правда, становился менее импульсивен, даже спросил меня как-то: «Оля, это возраст или я заболел?». Но никто рядом с ним не чувствовал, что ему — за 70. Со всеми на равных, душа компании.
* * *
— Сейчас он был бы там! — Ольга Николаевна махнула рукой в сторону соседнего помещения, где началась репетиция у любителей народной песни. — Очень это любил.
Он ушел, недопев, недоговорив. И не поставив точку. Рукопись романа про Юрия Звенигородского обрывается на незавершенной фразе. Совершенно не по-балашовски: он никогда не отходил от письменного стола, недописав предложения.
Выставка в ЦГБ имени Д.М. Балашова будет работать по 20 января.
Фото Владимира МАЛЫГИНА и из архива «НВ»
