Ты тоже стонешь, Родина моя

Тем, кто не знал, что Заря бывает сытой

«Миг блокады пронесётся, грозный час не навсегда!

И над городом зажжётся снова сытая Заря».

Это строчки из дневника Алексея Матвеева, ученика 9 класса 91-й ленинградской школы. Запись от 2 января 1942 года. Первая зима блокады 1941–1942 годов — невыносимая, ужасная. Власть голода, холода и смерти. 22 февраля: «Воскресите! Помогите! Я гибну». «О, Господь, помоги перенести мне скорбь». И всё. Ни слова. Никогда. Ему было только 17.

— Тяжело далась эта книга, — Ирина ФЕОФЕНТОВА протягивает мне «Жизнь школьника в блокадном Ленинграде».

Она — сводная сестра Алексея. Домашние его называли почему-то не Лешей, а Леней.

200 страниц, перенесенных на печать из общих тетрадей, плотно и убористо исписанных. Ирина Ивановна — не редактор ему. Пусть будет так, как видел, чувствовал. Даже его обиды на отца, делившего скудный блокадный хлеб. Хотя Иван Матвеевич Матвеев и ей — папа.

Он служил в речной милиции, в конце сентября был ранен при эвакуации людей на Ладоге. После лечения на костылях вернулся к жене и сыну. Блокада их у него отняла.

У мамы Ирины Ивановны — похожая ленинградская судьба. Она тоже потеряла близких. В победном 1945-м два одиночества — Иван Матвеевич и Таисия Петровна создадут новую семью. У них родятся трое детей. Уже не ленинградцев, а новгородцев. В 1946-м Матвеев был откомандирован в город на Волхове. Разруха: первую жилплощадь получили в бывшем туалете...

— Я с детских лет знала, что от Леши остались дневники, — говорит Ирина Ивановна. — Дома тема была закрытая. Не скрывали, нет. Не ворошили.

Но приходит время итожить. Сама давно бабушка. Вот внук Саша, ученик 8-го класса 36-й школы Великого Новгорода, помогал читать дневники и собирать их в книжицу.

— Санек у нас родился в январе, ровно в тот день, когда была снята блокада...

100 экземпляров — весь тираж, осиленный Ириной Ивановной.

Но выкладывать «Жизнь школьника» в Интернет она не собирается. Просто не хочет рисковать посмертной памятью Лени-Леши.

— Наши «диванные политики» чего угодно понапишут. Какой только беспардонной и злой лжи не наслушаешься теперь о войне! Скоро кто-нибудь скажет, что это СССР напал на Германию, что это наша страна сама морила голодом Ленинград. Постыдились бы перед памятью принявших мученическую смерть.

Тираж уже почти разошёлся. Она их подарила, эти книжечки. Школам, библиотекам, музеям — Санкт-Петербурга и Великого Новгорода.

У нее только одна просьба к тем, кому дневники попадут в руки: не осуждайте, никто не знает, сдюжил бы он те же страдания и боль.

* * *

Из дневника Алексея МАТВЕЕВА

Первые записи в дневнике — еще довоенные. 3 декабря 1940-го: «Моя мечта — встретить Новый год во всеоружии, то есть поставить коронку и научиться танцевать».

Школьные предметы, которые не всегда даются. Девчонки, которые нравятся. 24 декабря: «Нина! Нина! Нина! Провожал ее до дому, вел под ручку».

Походы в театр и кино. «Смотрел «Антон Иванович сердится». Мне очень понравилась музыка. До сих пор она звучит в ушах. Я очень бы хотел уметь играть на рояле. О! Божественный Бах». Но здесь же — безобразная картина, увиденная по дороге домой: «...у милиции — черный ворон. В него сажали людей, они кричали, но их били и сажали. Их увезли, не знаю куда. Завтра иду на работу в Озерки». Это — трудовая повинность. Это 2 сентября 1941-го. Это уже война.

19 сентября: «В 18 часов отправился смотреть на разрешения на Гулярной улице. Дом семи этажей пробит насквозь...».

25 сентября: «Как плохо ходить по улице сейчас, неудобно, мужчин нет совсем, все на фронтах. А ты ходишь, как граф».

29 сентября: «Сейчас пришел из военкомата. Потерпел полное крушение. Признали негодным. Эх, черт возьми! Уши! Уши!».

4 октября ездил в Ириновку в больницу к отцу: «Он очень показался седым, но румяным. Я расстался с ним как-то не так. Вид из палаты чудный. Какая красивая природа осенью. Теперь я верю Пушкину. Листики, хоть их было и много, я не привез. Думал, что нарушу красоту, если увезу хоть один».

7 октября: «Читал книгу «Первая помощь в бою». Теперь всегда буду в очереди или где-нибудь читать».

23 октября: «Сегодня наши войска оставили Таганрог. Так что теперь не спеть «Едем, братцы, призываться в город Таганрог».

4 ноября: «Сегодня 2-й день нового учебного года. Пока все в порядке. Не спрашивали. Я не знаю, что будет завтра, ибо завтра немецкий язык. Как я буду изучать его?».

6 ноября: «Сейчас будут передавать речь Сталина, я еще раз послушаю. Интересно все же, дух поднимает патриотический».

14 ноября: «...где-то упали бомбы, чувствую, как трясется пол, абажур моей лампы качается».

15 ноября: «Мечтаю о конце войны. Как я куплю 2 кг пряников». «На фронтах без перемен. Голод чувствуется очень. Учитель географии, как он жадно смотрит».

26 ноября: «На улице часто везут мертвеца не в гробу, а прямо так, на телеге, покрытого рогожкой».

27 ноября: «Кот, куда ты залез ко мне на стол. Ведь ты мешаешь мне. Бедняга тоже голодает». «Вспомнилась замечательная статья Бориса Горбатова (Южный фронт) «О жизни и смерти». Вот у кого надо поучиться писать мой дневник. «Товарищ! Три часа осталось до рассвета». Ах, как хорошо, даже есть не хочется. А ведь и правда, Борис, что будет через 1 год, что будет? Найдем мы смерть как воины в битве честно иль как рабы под сапогом врага. О. Нет, нет! Не быть этому».

5 декабря: «Только что кончил читать Толстого гл. «Детство». В первой части очень много слез, которые текут без цели. Просто автор любит сглаживать сухость своей болтовни слезами своих дурацких героев. Не жизнь, а, короче, тюрьма».

9 декабря: «Вот уже три дня как я не писал дневник, нет никакой возможности. Уже 3-й день нет света...».

13 декабря: «На фронте ленинградском тишина, под Москвой мировые вещи. Да будет Гитлеру собаке крышка и холодно спать эту ночь».

16 декабря: «У магазинов очереди и драки, прямо жуть. Я очень жалею маму, как она бедняжка справляется, ест мало. Сильно ослаб, ходить очень тяжело по лестнице, иду 2 раза останавливаюсь».

17 декабря: «Быстро все же летят дни. Не успели встать, как уже надо спать, ибо свечку надо беречь». «Эх, Родина! Ты тоже стонешь, слышу я тебя... О, камушек под крутым склоном реки. О, год 1942, в какой ужасный момент ты родишься. Да поможет Николай Чудотворец победить!».

31 декабря: «Как радостно вспоминать встречи прошедших годов. Эх, будет ли снова? И всему виною Гитлер. Желаю ему оглохнуть, ослепнуть, заболеть девятью болезнями в 42 году. Желаю России укрепиться, возмужать, восстановить мир и свободу на всем континенте Европы Западной и Восточной». «Наши войска взяли Керчь и Феодосию. Ура! Ура!».

6 января 1942 года: «Я больше не могу так жить. Хочется лечь и ничего не делать, даже шевелиться. Таким образом умирают люди, я не хочу умирать. Клей, что ли, съесть? Цветы? Честное слово, нечего». «Кругом в разных видах смерть. Идешь по улице, тебе встречается по 10, иногда 40 похоронных процессий».

7 января: «Папа ругает меня, что я ем лекарство от кашля, а мне никак не оторваться, оно сладкое».

Ещё один голодный день
Я понапрасну провожаю
И наступившей ночи сень,
Как гостя умного, встречаю.

10 января: «На фронтах ничего существенного. В магазинах ничего. Опять в обед и ужин есть буду 100 гр. хлеба и чай с солью». «Клянусь, если мне придется дожить, всегда, прежде чем встать с постели, буду съедать кусочек черствого хлеба с солью».

11 января: «На улице мороз крепчает. Закат очаровательно красив. Эх, если бы не голод, зима 42 года была бы очаровательна».

27 января: «Бедная моя мама. Я никогда ее не забуду и буду ценить и уважать как зеницу ока. Вообще, слова мать, хлеб, пища, вода, тепло, соль, отец, жизнь, Господь Бог, Всемогущий Опекун мой — век не забуду».

11 февраля: «О, Всемогущий Опекун мой, скорее веди меня к восходу солнца, жизни новой. Всё всем прощу. Порву дневник свой грешный...».