или Поскреби японца — найдёшь русского
Театральный режиссёр — не самая массовая из профессий. А быть русским режиссёром в японском театре... Он такой один — Леонид АНИСИМОВ, заслуженный деятель искусств России, президент Международной академии театра Станиславского, лауреат Государственной премии Японии.
.jpg)
Удивительная вещь: именно Анисимов, будучи на протяжении последних полутора десятков лет художественным руководителем Токийского нового репертуарного театра, поставил спектакль «Кодзики» по мотивам одной из основных книг традиционных японских верований, включающей в себя мифы о возникновении страны Ямато, сотворенной богами-прародителями. Книга — святая святых для жителей Страны восходящего солнца. До Анисимова «Кодзики» не ставил ни один режиссер. Постановка так понравилась японской публике, что театр приглашали выступать в старинных храмах.
В дни традиционного фестиваля Достоевского с театрализованным японским эпосом смогла познакомиться и новгородская публика. Конечно, Токийский театр привез на фестиваль и «русский» спектакль — по роману «Идиот».
— Леонид Иванович, прежде всего, хочется спросить, как вообще все это случилось? Я имею в виду ваш японский этап в жизни.
— Человек предполагает, а Бог располагает. Иначе этого не должно было быть! Я учился в Москве, собирался жить на Урале. Там моя родина, в Екатеринбурге мой старший брат, тоже театральный режиссер. Но меня почему-то очень звали во Владивосток. И я согласился, но только на месяц, на дипломную постановку. Приехал и... Меня поразили красота этого города, его особенная культура, уже не чисто русская.
— Как и сам пейзаж.
— На Урале такие сосны! А тут лес больше похож на кустарник. Но я незаметно стал к этому привыкать, задержался, стал режиссером Камерного театра драмы. К нам стали приезжать театры из Японии: хотим учиться у вас системе Станиславского! Стали приглашать меня к себе, я давал мастер-классы, ставил спектакли. Однажды мой японский коллега, довольно известный режиссер, взял с меня слово, что когда он умрет, я заберу его актеров, буду с ними работать. Потом меня пригласили в Америку, жил в Сиэтле, преподавал, открыл новый театр. И вдруг ко мне прилетает гостья из Японии, маленькая женщина с большим вопросом: «Вы помните о своем слове? Мы вас ждем». Я в неделю собрался, оставил все дела в Америке.
— Чем так близок Станиславский японцам?
— Он востребован во всем мире. К великому моему сожалению, в нашей стране классическая театральная школа на протяжении ряда лет целенаправленно разрушается. Но я оптимист, верю, что возрождение обязательно наступит. Японцам в системе Станиславского особенно близко то, что она учит переживать, чувствовать.
— А в чем особенность их восприятия русской литературы, в частности, Достоевского?
— Они воспринимают ее как очень человечную психологию.
— Препарация души?
— Совершенно верно. Точно так же они очень трепетно относятся к Чехову. В их представлении он даже больше японский писатель, чем русский.
— Антон Павлович — тот редкий наш классик, кто бывал на Дальнем Востоке. До Японии, правда, не добрался.
— Ему это и не надо было. В японской культуре существует такое понятие, как «моно-но аваре». Это очень тонкая вещь. Буквально переводится как «очарование печальными вещами». Что невероятно точно совпадает с чеховским миросозерцанием.
— Умирающий «Вишневый сад» — уходящая форма жизни вообще и с нею тот отрезок, который отпущен каждому из нас.
— Именно так, это же трагедия для любящего природу японца: будут рубить сакуру! Поэтому они говорят, что Чехов рассказал о нас лучше, чем мы сами могли это сделать.
— А как насчет его юмористических рассказов?
— Читают. Но понимают с трудом. Еще из наших классиков ими любим Горький, в его произведениях они находят философию ценности человека. В Японии даже есть «кабачки» с названием «На дне». Ну а Достоевский уже тем им близок и понятен, что, может быть, как никто, умеет проникать глубоко-глубоко, находя и показывая боль.
— Если судить по такому жанру, как текущие политические новости, создается впечатление, что Япония — страна, у которой «болят» наши (по итогам 2-й мировой войны) острова.
— После войны там был период, когда русское, мягко говоря, особой популярностью не пользовалось. На ту же систему Станиславского смотрели сквозь призму политики. Всё это прошло, а острова... Молодежь они абсолютно не волнуют. Только некие промилитаристские круги и стариков, чье время уходит.
— В Японии живут долго.
— Да, мы так не умеем. Канэто Синдо, известнейший японский режиссер, прожил сто лет. Я его застал, мы общались, это много мне дало для понимания ценности нашего русского искусства для японцев.
— Что еще мы не умеем?
— Так хранить свои традиции, как они. Очень древняя культура и очень живая.
— Токио с его более сумасшедшим темпом жизни, чем в нашей Москве, это не страна Ямато.
— Но женщина в кимоно на улице — это так же естественно, как встарь. А их ритуалы? Чайная церемония, которую мы показывали в Великом Новгороде. Удивительное действо, проникающее в сердце. Они стараются хранить гармонию, чувство равновесия. Древняя духовность, как ключ к миру.
— Кто дал им этот ключ?
— Вопрос! Еще в советское время один ленинградский физико-математический институт, исследовав «Кодзики» с его пантеоном богов, пришел к выводу, что человеческому разуму создать это не под силу. Там есть математическая закономерность гигантской мудрости.
— В одном из своих интервью вы сказали: «Говорят, в здоровом теле — здоровый дух. А я считаю, что здоровый дух дает здоровое тело». Вы уже немного японец? Владеете японским?
— Нет! Я многих этим удивляю, ведь уже давно живу в этой стране. В театре у меня есть переводчик. Я занимаюсь метакультурой. Это не мультикультурализм, прогоревший на Западе, как теперь ясно. Это соприкосновение культур, поиск единого общечеловеческого, не теряя себя. Иными словами, я хочу оставаться русским, хочу сохранить свою идентичность. Метакультуре посвящают научные конференции, нас
изучают — что происходит с нашим театром, как он развивается. Но практик я один.
— Не могу в таком случае не спросить: как ваша идентичность чувствует себя в Великом Новгороде?
— Потрясающе! Я ведь здесь впервые. Был в Софийском соборе. Мне этого показалось мало, я пошел еще. Потому что впервые в жизни испытал ощущение полета. У меня никогда не возникало такого чувства, хотя я бывал во многих русских храмах. Это что-то удивительное. Это слезы. Это гордость за наших предков. И потрясающая радость. Испытав всю гамму чувств, ты вдруг ловишь себя на том, что начинаешь прощать. Всю прошлую и нынешнюю дурь, которая беспокоит ум и ранит душу. Даже то хамство, которое развелось с нашим капитализмом, если уже не диким, то всё ещё диковатым. Здесь в Софии ты вдруг чувствуешь настоящее, глубинное, сущностное. Ведь было же, ведь могли.
— И значит?
— Всё ещё будет. Да-да-да!
