О творчестве и гонорарах, судьбах и лицах Родины и об олимпийском огне
Застать этой осенью Бориса НЕПОМНЯЩЕГО в своей мастерской нам удалось почти случайно: между двумя командировками.
Художник только что вернулся из Старой Руссы и готовился отправиться на открытие персональной выставки в Белоруссию. Разговор, впрочем, несмотря ни на что, получился неспешным и, как водится у Бориса Львовича, философским.
— Борис Львович, вы сейчас на просьбу нашего фотографа улыбнуться отказали, сказав: «Тогда это буду не я». И сразу за этим стали рассказывать анекдоты. В чём причина? Поддерживаете амплуа мистика и философа, иллюстрирующего Достоевского?
— Нет, конечно, я же не актер. Просто живу келейно, всё свое время провожу в мастерской, не делаю юмористических вещей, читаю серьезную, далеко не веселую литературу. Ведь чем хороша мастерская? Включаешь музыку и оказываешься в собственном мире, что бы ты при этом ни делал — пейзаж, портрет, иллюстрацию. Хотя, конечно, я люблю анекдоты, и посмеяться над самим собой тоже люблю.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Вновь над иллюстрациями, на этот раз Гоголя, а кроме того, в Старой Руссе мы с моим коллегой Николаем Исправниковым работаем над будущим музеем по роману Достоевского «Братья Карамазовы». Я ведь по профессии — художник по интерьеру. Концепцию музея мы уже защитили, в ближайшее время должны сдать проект. Музей будет располагаться в доме, где уже сделан ремонт и полностью выстроилось пространство для экспозиции. К слову, помимо классической экспозиции, от которой, с моей точки зрения, ни в коем случае нельзя отказываться, будут и элементы интерактива. Например, привидения.
— Привидения?
— Не буду подробно рассказывать. Сами потом всё увидите. Достоевский был мистиком, так что мы ни в коем случае не разрушим ни пространства XIX века, ни главную мысль писателя. Впрочем, когда в музей пойдут первые посетители, даже я не знаю. Тут всё зависит не от музейщиков, а от того, когда выделят деньги. К тому же необходимо подключить к работе и достаточное количество реставраторов мебели, которых пока не хватает, сшить костюмы.
— Снова ваше творчество оказывается тесно связанным с литературой. С Достоевским всё ясно, а что с Гоголем?
— Я работаю над иллюстрациями к его повестям «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Нос». В общей сложности шесть повестей. Издательство, во-первых, не торопит меня, во-вторых, делает книги очень хорошего качества. Платят, правда, мало, но что поделать! У меня в конце 80-х вышли три книжки в Лениздате, это были сказки английских, французских и немецких писателей. Я очень тогда старался. Но книги были напечатаны на бумаге очень плохого качества, и сейчас она стала желтой. Издание, а вместе с ним и моя работа, умерло. Поэтому очень важно, чтобы книга, над которой работаешь, была хорошей по качеству во всех отношениях. Ради этого есть смысл трудиться, а не ради денег и тщеславия.
К тому же в работе над иллюстрациями всегда есть право выбора. Я, например, никогда не иллюстрирую тех авторов, которые мне не близки. Я начал читать Достоевского довольно поздно, в 33 года, и сразу — «Братьев Карамазовых». Мне понравилось невероятно, и я до сих пор с удовольствием роман перечитываю. Люблю Чехова, а вот Тургенев и Лермонтов мне кажутся слишком сладкими. Я пытался работать над Лермонтовым, но не получилось. Просто сам я из другой среды. Я — генетический провинциал, потому мне, наверное, и близок Достоевский.
— Получается, что вашими героями становятся прежде всего вымышленные персонажи. А как же современники?
— Знаете, я со временем стал получать больше удовольствия, когда работаю не с натурой, а с собственным воображением.
— В современной литературе существует такая проблема: есть хорошие авторы, но нет героя. В живописи — то же самое?
— 19 сентября в Сыктывкаре открылась большая выставка «Российский Север-11», которая проходит раз в пять лет. Было представлено много работ, из одного Петербурга только около сотни, но вот парадокс: во всех этих картинах есть только лицо пространства, но лица человека в нём нет. Только отдельные фрагменты, портреты тех или иных людей без какого-либо взаимодействия. Потому что, а что изображать-то? В работе над иллюстрациями я вторичен, я следую за гением, который живописал какие-то взаимоотношения людей, вложил в произведение свою философию. А что изображать сегодня? Болотную площадь, что ли? Так я им не верю, и поэтому мне неинтересно. Крестьянку в умирающей деревне? Да было уже это, скучно. Раньше писали космонавтов, но сейчас никто не хочет идти в космонавты. Была серия гениальных портретов учёных, а сегодня выясняется, что учёные берут взятки. Я не вижу героев.
— В ваших словах ощущается запрос на всеобъемлющую натуру, на Героя с большой буквы, и уж никак не обывателя.
— Да не важно, что за герой. Самое главное, кому это надо? Как протестное изображение? Бессмысленно. Призывающая к чему-либо картина? Боюсь, что это тоже ни к чему не приведёт и ни на что не повлияет. Был такой художник Коржев, который писал несчастных и убогих, калек, ветеранов войны. Он — великолепный художник, но то, что он писал, было ужасом. На это смотреть нельзя даже на выставке. И прежде всего потому, что это правда. Кстати, возвращаясь к выставке в Сыктывкаре. Я на ней не увидел мажорных пейзажей. Ощущение от выставки: тихий минор. Север — он вообще минорный, чуть пасмурный. Изменились даже размеры работ, сейчас они и в пир и в мир, то есть можно и на выставку отправить, и продать. Хотя продать сейчас непросто.
— Я вот перед интервью задумалась, кому сейчас сложнее — художникам или музыкантам — привлечь к себе внимание. Решила, что, наверное, всё же музыкантам.
— Нет. В чем разница между художником и музыкантом? Музыканту тоже, конечно, непросто, но свою деятельность он осуществляет в общественных местах, которые оплачивает государство. А художник, арендуя у города мастерские, должен платить за коммуналку, никто ему не предоставит материалы, как актерам предоставляют костюмы. А возможность реализовать свой труд почти нулевая. Так уж повелось во всем мире, что покупателями наших произведений является средний класс. А у нас его нет. Он, конечно, как бы существует, это врачи, инженеры, целый ряд творческих специальностей, но они априори не могут купить хорошую картину. Наш потенциальный покупатель несостоятелен, и рынка у нас нет. Я, конечно, не имею в виду те картины, которые продаются в Новгородском кремле: они, наоборот, развращают вкусы людей, — я говорю про настоящую живопись.
— Боюсь, что уличные художники — не главные, кто развращает вкусы!
— Верно, я видел, как входят в мир искусства на Западе. Там просто с 4 класса детей приводят в музей, и искусствоведы, а не учителя, читают им лекции. Пока у нас искусство не придёт в школы, ничего не изменится.
— И всё же попыток что-то изменить делается много, вспомнить хотя бы ЛикВизБез Сергея Пухачева, или то, что музей-заповедник по четвергам открыт до девяти вечера. Но толку-то чуть.
— Потому что прилагают усилия профессионалы, а не государство. А нам нужна взвешенная госполитика. Вы обратите внимание, как изменились лица у людей оттого, что они перестали интересоваться искусством!
— Художнику, конечно, виднее, но мне всегда казалось, что изменились только прически и одежда…
— Нет, лица. Я это вижу. Лет 15 назад проходила замечательная совместная российско-американская выставка. Были представлены фотографии русского крестьянина и американского фермера 1913 года. Это были абсолютно идентичные лица и обстановка. Были и современные фотографии. И это уже совсем разные люди. К сожалению, не в пользу отечественных крестьян. Так что бытие определяет не только сознание, но и визуальную форму. Мне, честно говоря, жаль, что сейчас в России нет чётко выраженной идеологии. У китайцев вот есть, и посмотрите, как развивается их страна! И это отнюдь не коммунизм, а нечто большее.
— Просто китайцам никогда не придёт в голову, что они — испорченная Европа. Они ощущают свою исключительность и гордятся своей пятитысячелетней историей.
— Мы тоже говорим о своей исключительности, но и только. Кстати, я несколько раз, будучи в Европе, обращал внимание на то, как к нам и к нашему искусству там относятся — наплевательски. В Финляндии ещё в начале 90-х легко можно было сделать выставку. А теперь они ввели огромную таможенную пошлину, забирают 50% с продажи картины. Получается, что я от них уеду, да ещё и должен останусь. Мы неинтересны сейчас ни Европе, ни Америке. Но мы продолжаем им подражать. Я слежу за тем, что мы ежегодно представляем на венецианском биенале. И это всегда до дикости вторично. Наша преемственность у европейского искусства была всегда, даже иконопись пришла к нам из Византии, но эта преемственность тогда была логична, а сегодня дошла до абсурда.
— Не хочется завершать разговор на такой грустной ноте. Я, например, знаю, что в скором времени вы понесёте факел с олимпийским огнём. Причём неожиданно для себя.
— Верно, заявки на то, чтобы быть факелоносцем, я не подавал. Мне когда позвонили и сообщили это, я ответил: «Вы что? Меня со всех секций спортивных выгоняли, в бассейне я тонул, а теперь факелоносцем буду?!». Но обратного пути нет: побегу! 24 октября — 300 метров. Костюм мне подарят, тапочки куплю сам, а факел говорят потом смогу приобрести за 12 800. Надеюсь, что он не погаснет. Честно говоря, высокой миссии своей я не чувствую. Но это первый в истории Союза художников случай. Так что уже ради этого стоит бежать. Меня, кстати, спрашивал один корреспондент, как я готовлюсь. Пришлось сказать, что зарядку стал делать по утрам. Но это я пошутил, конечно.
Владимир БОГДАНОВ (фото)
