Поозерье живёт, а поозёры доживают
Хороши в Поозерье закаты. Когда новгородское небо яснеет, будто смахнув с глаз хмурую свою поволоку. И медленно опускается красный шар, расцвечивая горизонт. Так было, так будет. В нашей же жизни человеческой — что есть неизменного?
Где тот народец, засуровевший на ильменских ветрах, с особым характером и говором своим — окающим да икающим. «Дидка въихал в ситку» — о чем это? Да запутался старый в снастях. Если не буквально, то иносказательно, но по-любому «въихал» не туда. Или это такой способ был выпутаться, что коренного люду в поозерских деревнях ныне раз-два и обчелся? Молодежь-то поколение за поколением съезжала с родных мест.
Свято место пусто не бывает: вместо старых домишек поднимаются коттеджи. Уже и бывшие сельхозугодья обрастают ими. Пригородное жизненное пространство осваивается быстро. Другой уже народ смотрит на закаты — сборный, пришлый. Отчасти — сезонный, дачный. Отчасти — с планами на ПМЖ, но с заработками городскими. И в том нет его вины.
Камень желаний
— Найду я вам настоящих поозеров, — пообещал мне Николай ВАРУХИН. — В Ямке живут, Сергове, Курицко, Васильевском...
Всего-то фамилии попросил. Зная, что Николай Геннадьевич родом из тех мест. И мысли не держал, что получу в проводники самого бессменного капитан-директора КЮМа, Почетного гражданина Великого Новгорода. А он — за руль. Поехали, говорит! Завела, значит, тема про «исчезающий вид».
— Верно говорите, исчезающий. Эх... А сколько было народу! Что ни дом — несколько детишек. И зажиточный был народ.
Рад бы согласиться с Николаем Геннадьевичем, но сторонние наблюдатели, в разное время наведывавшиеся в Поозерье, случалось, скупы были на похвалы. Вот, например, отзыв исследователя рыбных промыслов И.В. Кучина, оставленный им в 1904 году: «Грустную картину являет заметенная снегом поозёрская деревня, с темно-серыми покосившимися избушками, окутанными с боков и крытыми сверху соломой».
Советская власть, придя в Поозерье, сразу приметила, что не всякий дом крыт соломой. И что некоторые хозяева с классовой точки зрения недопустимо оторвались от коллектива.
— Норму придумали — не далее двухсот метров от деревни надо жить, — рассказывает Николай Геннадьевич. — А у Варухиных — с два километра было дистанции. Срыли! Дом, хозяйство, мельницу. Мой дед, не перенеся удара, помер. Старших братьев моего отца забрали — оба сгинули бесследно. И, заметьте, никакой Сталин тут ни при чем. Это еще до него...
При таком фамильном опыте — бежать было да подпрыгивать Варухину на радостях от крушения коммунизма.
— Здесь был магазин, здесь — школа, вон там скотные дворы колхозом были отгроханы, — мы медленно едем по одной из деревень.
Он не говорит «а сейчас...». Какое-то время молчим. А что говорить?
Я теперь знаю, что вон за тем полем — колодец, который делал его прадед. Что вон в той церквушке — есть иконы, которые рисовал его отец. И что вон тот огромный придорожный валун — не просто каменюка. К нему еще с детства было хожено с просьбами разными.
— Помогал, что ли?
— Конечно!
А почему нет? И никакой он не большой. Напротив, очень маленький. Маленький кусочек родины. Как и все вокруг.
Дядь Коль, как пароль
— Дядь Коль, ты, что ль? Я тебя сразу узнала. Видим, видим по телевизору...
Несколько слов на улице с первым встречным человеком. Несколько минут, и мы у «желтого домика» — старейшая жительница Сергова Прасковья ПОЛУШИНА в нем живет.
— Открывай, Григорьевна! Варухин. Знаешь такого?
— Пойдемте, только ноги потрите, а то у меня сегодня намыто, — хозяйка кладет ко входу «ситку», кусок настоящей рыбацкой снасти.
Тепло, печь с утра топлена.
— Я так рада, что ты пришел, — Григорьевна трогает земляка за плечо. — Как не знать, знаю. Отца твоего Енашкой все звали. Хороший был художник. Я-то новости слушаю, так сынок твой выставку открыл. Вон оно как повторяется-то.
Прасковье Григорьевне — 93-й. Память — дай бог школьнику каждому. Имена, даты... Молодая была, вела дневник — сгорел вместе с домом. Когда случилось-то?
— 8 июня 1957 года, — отвечает.
В дневнике том больше всего было про войну.
— В 1943-м погнали нас, никого на деревне не было. Кто в Прибалтику, кто в Германию, а кто и в Данию попал. А мы отстали от обоза, это папа так постарался, скитались по деревням. Все одно нарвались на немцев. Отконвоировали нас в Григорово, забрали маму — туберкулез у нее был. Совсем ослабла, весу в ней не было, я могла поднять. Больше мы ее не видели...
Лагерь под Порховом. Восемь рядов проволоки. Потом пришли наши и освободили. Вернулись домой, а дома нет. Потом — повестка из военкомата.
— И отправились мы с Машей Варухиной на курсы по разминированию. Идем на минные поля — плачем. Возвращаемся — смеемся. Много народу подорвалось. В Хотяже был случай: сложили мины на подводу, сами сели и повезли. Одному места не хватило, следом шел. Его-то только и смогли похоронить...
Май 1945-го. Победа! А отец улыбнулся и говорит: «Доченька, много чего еще будет, а легко не будет». До июня он не дожил. Слаб был здоровьем, еще с Первой мировой вернулся инвалидом. Осталась Паня с малолетней сестренкой.
Превозмоглось, наладилось, колхоз поднялся, техника пошла на поля. Не ходил уже никто по деревне, выкрикивая: «Серпы зубрить, пилы нарезать!».
Прасковья Григорьевна, считай, всю свою трудовую жизнь в сельсовете проработала.
— Поэтому окать окаю, а слова наши старинные почти не говорю — отвыкла.
Много от чего отвыкли. Праздники какие были! В каждой деревне — свой. Серговские — Николин и Иванов дни. Ярмарки. Гулянья под гармошку. Гостей — полон дом. Ведерный чугун щей, да рыбников испечено вкуснющих. За таким-то столом кто вспомнил бы поозерское «хлиба ниту, соли ниту, дити плачут»?
Были же, наверное, такие времена. Народ зря не скажет.
— Ой, не скажет, — соглашается Григорьевна. — У меня ведь девичья фамилия была Уксусова. Все потому, что прадед, говорят, большой любитель был выпить. Вот и прилипло к нему: Уксус да Уксус. Через него и к потомкам. До него Жарковы мы были.
Внуки, правнуки Григорьевны — в столицах. Есть и в Туле кровинушка родная. А тут, в Поозерье, только сын. И это хорошо, не одной век доживать, как часто ныне бывает.
— Пустая стала деревня, пустая, — вздыхает Григорьевна. — И жизнь такая, что не всякому теперь и дом можно открыть.
Оказывается, не раз уже бабушке приходилось «отбиваться» от аферистов. То с «подарками» к старикам явятся, то с «вопросами» от Пенсионного фонда. Бабу Паню не проведешь:
— Я им говорю, а у меня нет вопросов к Пенсионному фонду. Тогда они: «А как вас звать? Ой, мы ошиблись, нам к бабе Кате».
Как тут не вспомнить страшные легенды про суровых до крайности ко всякому ворью поозеров? Так правда те рассказы или...
«Прощалыгам тоже хоцца»
Об этом я стал допытываться у другого коренного жителя — Николая КОНОНОВА из Курицко. Живет он там на улице Береговой, вблизи озера своего. Кстати, Прасковья Григорьевна про Николая Филипповича с женой его Ниной Павловной мне подсказала. Больше, говорит, и не знаю, кого назвать.
— Чего ж не правда? — чуток насмешливо глянул на меня Николай Филиппович. — Как проведают, что завелся любитель чужого улова, да убедятся, кто именно, разговор был короткий. Могли мычку привязать, в угол пропихнуть, с другого конца вытащить, бросить, да и все.
— И что? — я как-то смутно это понял.
— И все. Если тебя метров сорок протащат подо льдом, живой ты будешь или какой? Вот тебе и а!
Мычка — это такая веревка. Угол... Ну, лунка там. Тут пошли прочие рыбацкие слова-дела. Филиппович, поняв, с кем имеет дело, принялся объяснять, как подо льдом сеть протягивается:
— Сперва жердину надо в угол пропихнуть. Шагов на двадцать семь она, связанная. Как в другом углу ее выловить? Выловим! Беру сяк и шарю, подошоццы или нет. Если в бок ушоццы, подтяну...
Кононов больше пятидесяти лет рыбачил в колхозе! Хотя что я говорю: ловил! В старину рыбаками поозеры называли продавцов. Они же — ловцы.
Вот вам здешний фольклор:
Рыбы много нам попалось,
А ловцам-то ничего и не досталось.
Ватаманы эту рыбу продают,
А ловцы остаются на краю.
Ватаманы — посредники.
Долго Николай Филиппович звеньевым был. В 72 года ушел. Мог бы, наверное, и еще поработать, да не те настали времена. Начался, как он говорит, «дуракстрой». Один сезон частникам помогал дело поставить — упросили. От продолжения сотрудничества отрекся. «А что делать-то будешь?» — спросили. «Коня в поле выводить. Картошку сажать. Найду что».
Попытал я старого рыбака-ловца, конечно, и про то, чего рыбы-то не стало. Жалуются же люди: не тот Ильмень.
— Сперва закона не стало, потом рыбы. В передрягу (в перестройку в переводе с кононовского. — В.Д.) все можно было. А таперичка как ловят? Моторы мощные. Врубят и тянут, траля. Знаешь, когда я самую большую рыбу видел? После войны. Как-то на два пуда щука попалась. В войну-то не до промыслов было, вот рыба и росла.
Ладно, а с людьми-то как вышло? Только ли в развале 1990-х все дело?
— Нет, при колхозе еще началось. Первым начальство подало пример, потихонечку выпихивая своих детей в город. А нам, прощалыгам, тоже хоцца.
Это ж за что он себя так?
— А ни за что. Два класса образования у меня. До войны еще в школу пошел. Болезнь кака-то пристала — скарлатин. Подлечил Явдоха — ну, Евдоким, доктор наш местный. Так я опять хворь поймал. Обувки-то не было путной. И босиком щеголять приходилось. Ноги, как у гуся. А в войну уже идем раз со школы — испанцы принялись по нам стрелять. Что тут за учеба? Я не один такой был, невыучившийся. Я тебе так скажу: довольно-таки хреновски жили.
— Трудно, да, — согласилась с мужем Нина Павловна. — Работали не покладая рук. Зато погляди, до каких лет мы с тобой дожили.
Они — из соседних деревень. Познакомились, как говорит Нина Павловна, «на ярманке».
Детей, как хотели, выучили. Пятеро их было: одного сына уж нет, директором школы он был.
— Сколько правнуков? — Николай Филиппович впервые задумался над ответом. — Погоди, это ж считать надо.
По счету вышло, что семь. Здорово. А пустовато-то как-то и в Курицко.
— Это до тепла, — говорит, — пригреет, червы закопошатся.
Тут я опять не понял.
— Да дачники съедутся!
Такой вот поозерский юмор. Господа новгородцы, не принимайте близко к сердцу.
Перед тем как нам распрощаться, пригласил Николай Филиппович в подызбицу (подвал). А там — корзин да сеток, понавязанных им!
— Вот я и думаю, а не сходить ли в озеро? Ну, разок хотя бы...
Заглянул я и в деревню Завал. Мельница там приметная стоит. Тоже Николай Варухин показал. Сожалеючи так, искренне думая, что и она как память о прошлом едва ли кому сегодня нужна. Так вот, уважаемый Николай Геннадьевич, докладываю: мельница та жива. Как и музей, открытый в ней еще в 1970-е годы. Благодаря председателю колхоза, герою соцтруда Николаю Андрианову. И заведует музеем тоже Андрианова.
То, что у музея хватает проблем, так это — да. Их уже с улицы хорошо видать. Но стоит, опершись на свой мельничный хвост. Правда, «якорь» этот, увы, аварийный. И не он один просит ремонта. Кстати, подчинение у музея районного уровня. Не знаю, как начальству, а народу тут нравится. Туристы бывают. Местные и слышать не хотят о перевозе мельницы в другое место, где, может, больше о ней будет заботы. Что сказать? Если уж и придется когда-нибудь сдавать Поозерье в музей, то лучше бы в этот. Так что сюда, в Завал, мы еще вернемся...
Василий ДУБОВСКИЙ
Фото автора и Владимира МАЛЫГИНА
