Из воспоминаний рождённого за колючей проволокой
«Только кто мне придумает новый Тайшет…», — щемящая строчка из когда-то популярной советской песни. «Спасибо, не надо это повторять», — новгородец Иван Гаврилов никогда не был романтиком комсомольских строек.
— Вот «Моя малая родина — одиннадцатый сельхоз», — протягивает машинописный текст. — Открытая форточка в то время. Для меня…
Сельхоз работал на строительство магистрали Абакан – Тайшет. Картофель, гречка, овёс, молоко, мясо. Исключительно трудолюбивый коллектив, на 90% состоявший из зэков.
«На дворе стоял 1950-й год», — начинает он свой рассказ. Сколько же ему тогда было?
— Год ещё. Но мне кажется, что я помню всё. Это висело в бараке, это было как воздух. Помню рассказы отца. Ну и оба дела против него — новгородское и иркутское — читал.
Из Сибири в Сибирь
Он думает, что отец, исполнявший обязанности главного агронома Новгородского района, действительно был… виноват. Племенной скот пал от недокорма. Компетентные органы арестовали группу должностных лиц. В ходе следствия «саботажники» стали «членами троцкистской группы».
— Ну не могли же они по глупости загубить скот. Ясно, что в райисполкоме окопались враги народа. Папа мой был молодой, малоопытный. Училище окончил в Григорове и — на такую должность! Дали 10 лет. Председателя РИК Бригадного и ещё нескольких человек расстреляли.
Агронома Гаврилова освободили досрочно, но оставили работать в сельхозе вольнонаёмным. Там он создал семью, один за другим родились двое сыновей. В 1950-м его представили к ордену Трудового Красного Знамени и… снова посадили. Сказал с трибуны «за дело Ленина и Сталина»? Думать надо, как фамилии расставляешь. Отказался передать часть заготовленного сена соседнему лагерю? Искупишь бесплатным трудом на благо страны.
Тем летом в лагерь приехал полковник для пересмотра дел осужденных по статье 58-й — за контрреволюционную деятельность. Агронома он арестовал. Иван Валентинович приводит список изъятого при обыске — «от шубы до подштанников». Детское одеяло — и то унесли.
— Нам оставили кастрюлю: соседка заявила, что тоже пользуется ею. И 500 заработанных рублей: директор сельхоза заступился. Но вот чего я никогда, даже на Страшном суде, не прощу железнолобому фанатику в погонах, так это его проверки политической благонадёжности мамы. Он узнал, что ей приснился Киров, сказавший, что всё будет хорошо. «А она не видела там, как американские крепости бомбят советские города?!» Тогда был общий психоз, ждали войны с Америкой. Но понимаете, какой жуткий абсурд: могли ведь посадить и за сон!
Капустин
Директор сельхоза — один из немногих, о ком Иван Валентинович счёл нужным рассказать поподробнее. В его описании Капустин предстаёт исключительно одарённым администратором: умело распределял бригады и как мог заботился о контингенте. Каждый заключённый при соответствующем поведении ежедневно получал литр молочной сыворотки или обрата. По утрам каждой семье по числу едоков выдавали хлеб из лагерной пекарни. Ею заведовал потомственный кондитер, который добавлял в тесто сыворотку, пахту и отходы масла из конопли. Хлеб получался маслянистым на ощупь и замечательно вкусным. Была возможность приобретать плиточный чай, сахар и даже самогон. Для этого каждый труженик лагеря-предприятия вносил 100 рублей из получки. Однажды бригадир спустил общак в карты. Кара была лютой: изрубили тяпками.
Капустин, поощряя трудолюбие, сократил агроному Гаврилову срок на полтора года.
— Хороший был мужик, — замечает Иван Валентинович. — Но в меру.
Зампотех воспротивился просьбе Капустина продлить рабочий день до 14 часов. Директор вызвал другого зама — по оперчасти. «Оформите товарищу лет девять». Молодой человек сразу всё понял.
«Девятка — число не случайное, — пишет Иван Гаврилов. — В лагере была женщина, получившая именно столько буквально за пару слов. Она убирала снег на центральной площади города, и когда бригадир распорядился очистить подход к памятнику Сталину, замахнулась на скульптуру лопатой: «Расселся тут!»
Лида
Она жила в бараке в соседней комнате с Гавриловыми — «всеми нами любимая тётя Лида, стоило ей появиться в коридоре, все дети висели на ней». Фронтовая медсестра, вытаскивавшая раненых с передовой. В госпитале она познакомилась с офицером после тяжёлой контузии. Получив известие о гибели жены-подпольщицы, он пытался застрелиться.
«Получилось, как по Шекспиру: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним». После излечения офицер был отправлен в охрану лагеря. Перед отъездом начальник госпиталя сочетал их законным браком, сделав запись в военных билетах. В лагере тётя Лида организовала фельдшерский пункт».
А дальше сюжет сделал поворот, который потряс весь сельхоз: у офицера «воскресла» первая жена. Ей удалось избежать казни, поменявшись местами с умершей женщиной и назвавшись её именем. Год в плену, потом допросы в НКВД о разгроме подполья… К жизни её вернуло лишь известие из военкомата, что её разыскивал муж. И она нашла его сама.
Вновь прибывшей дали один из домиков, строившихся для офицеров от майора и выше, обеспечили посудой и мебелью. Работу она получила в библиотеке. А выбирать между жёнами предстояло самому офицеру.
«Выбор его растянулся на несколько лет. Жил он с Лидой, но изредка заходил и к первой жене. Однако как-то неожиданно она родила, через год — ещё одного. И уже тёте Лиде пришлось свыкнуться с ролью гостевой жены. Только ночевать у неё он уже не оставался. Но однажды, упросив товарища сменить его на посту, задержался до утра. Выйдя из барака, вдруг упал, стал хватать снег, пытаясь глотать… Похоронили его достойно — воевал, имел награды. Капустин проследил, чтобы детям назначили пенсию. Вскоре тётя Лида, идя на службу, встретила свою соперницу с наганом. Револьвер прыгал в руке, пули летели, куда угодно. Народу было много, никто не вмешивался. Все любили нашу Лиду, но право, по общему понятию, было на стороне матери детей. Женщина швырнула пистолет в ноги Лиде. Наградной, за Халхин-Гол, с золотой пластинкой, с подписью от маршала Чойбалсана».
Валенки да валенки
«На волне трудовых успехов к нам прислали концертную бригаду Лидии Руслановой. Для подкрепления артистов накрыли столик: омуль, запечённый таймень, отварной картофель, специально испечённый белый хлеб. Был, конечно, и чудо-самогон, приготовленный в крещенские морозы. Наливали в огромный противень при температуре -45 и ниже, что не замерзало — разливали по бутылкам. Охотник Марцыз принёс жбан медвежьего жира, а Липатиха, у которой была дочка Галька, няньковавшая нас, братьев, — в зелёной бутыли облепиховое масло. Честно признаюсь, я проспал весь концерт на руках у матери».
И, наверное, не он один так — детей в лагере было немало. «Раздавленные морально, хронически больные, беззубые люди налаживали подобие семейного благополучия. Отмечали праздники — и советские, и религиозные».
Аборты преследовались. Детей крестили. Пока был батюшка, которого любили по обе стороны колючей проволоки. Даже в лагере он держал посты. Но однажды выпал из строя и уже не встал.
Оптимистическая трагедия
— Я бы назвал так не одну пьесу, а всю нашу жизнь, — говорит Иван Валентинович. — Многие искренне верили: заживём! Последних врагов покромсаем и… Многие не выдерживали. Особенно фронтовики. Был случай, один из них заключил сделку с часовым на вышке: я тебе — кожаное пальто, а ты меня убьёшь, сам не могу. Бросил пальто, нырнул под проволоку. У часового, видно, рука дрогнула: ранил только. Так оно и выплыло наружу. Эх, сколько осталось там народу. Легли в землю эту мёрзлую, как мамонты…
Родня теребит: давай, пиши продолжение! Иван Валентинович прямо как Достоевский — жене надиктовывает. Я спросил: «Почему под текстом, переданным в редакцию, стоит подпись — Иван Гаврилов, токарь?»
— Это моя единственная профессия. Было бы лучше — «начальник»? Нет, был когда-то и начцеха на заводе. До обвала в 1990-е.
Иван Валентинович не любит, когда ругают Хрущёва: он освободил. Не любит он и финал современной «оптимистической трагедии», когда построенное на костях оказалось в собственности у неких господ. И считает, что эту пьесу надо бы хорошенько отредактировать.
