Глава из книги Геннадия РЯВКИНА «Апостолы и отступники»
«Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников…»
(Ветхий Завет, Притчи Соломона, гл. 28, ст. 2.)
1
В четвертом часу пополудни позвонил Сталин:
— Чем занят сейчас, Вячеслав? Здравствуй, дорогой!
— Здравствуй, Коба! В бумагах совсем зарылся, но себя убеждаю, что разбираю их… В общем, работаю.
— Совсем ты, друг, забыл, какой у нас с тобой, старых редакторов «Правды», день! Праздничный день!
Молотов улыбнулся:
— Ни о чем я не забыл. Думал, позже к тебе зайду, чайку попьем…
— А я вот предлагаю пойти погулять немного прямо сейчас. Сколько можно в камерах наших сидеть? Я вот почти три часа проговорил с нашими газетными магнатами Стецким, Моревским, Слепковым… Молодые ребята, но очень интересные!
— Молодые всегда интересные, когда умные, — согласился Молотов, начиная свободной рукой раскладывать документы по папкам. — Я не против того, чтобы проветриться. Да и денек сегодня хороший! А ты где сейчас?
— Там же, где и ты — в Кремле. В Сенате я, у себя…
2
«У себя» значит в кабинете на втором этаже, который Сталину еще Ленин отписал в 18 году как наркомнацу. ЦК сразу отправили на Старую площадь.
Драка тогда большая шла с Моссоветом, который не хотел, чтобы правительство въезжало в Кремль. Били на то, что переезд спровоцирует недовольство среди горожан, толпами слонявшихся здесь в выходные и праздничные дни. Ведь очевидно, что Кремль придется закрыть, а в нем больше трех десятков церквей и часовен, куда и прут богомольцы со всей Москвы.
Ленин раскусил хитрость спесивых москвичей. На одно из заседаний, кажется, 14 или 15 марта, он пришел с газетой и прочел оттуда: «Что такое Москва? — провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией… Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Тверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки, и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно русским духом, и интернационалистический ЦИК».
— Это вас страшит? Этого боитесь? — зажав в кулак свернутую трубкой газету, яростно обратился Ленин к Покровскому, которого сам и рекомендовал председателем Моссовета в конце ноября 17 года. — Окопались здесь, в сытой Москве, и революция для вас уже как головная боль! Зачем сюда эти питерские бегут, нам и без них неплохо живется!
— Откуда это, Владимир Ильич? — смешался Покровский. — Покажите, что за газета?
— Разве это, Михаил Николаевич, имеет значение, кто выдает ваши мысли? Не узнаю вас, старого большевика!
— Дело не во мне, — сопротивлялся Покровский. — Кроме того, съезд Советов еще не сказал свое слово…
— Не сомневайтесь, съезд примет верное решение, — вмешался Троцкий. — Необходимо перенести столицу из Петрограда в Москву. Временно! Этого требуют интересы всей страны. Германцы и после мира остаются смертельными врагами советской власти. Совету Народных Комиссаров невозможно больше оставаться и работать в Петрограде на расстоянии двухдневного перехода от расположения германских войск. Но разговор не столько о переезде, это дело практически решенное, а о месте дислокации Совнаркома.
— В Кремле ничего для этого нет, — подал голос начальник имущества Кремля Павел Малиновский. — Это не гостиница, а музей…
— Павел Петрович, вы опоздали, — иронически хмыкнул Покровский. — Товарищ Ленин уже занял со своим двором целый этаж в Сенате.
Ленин только сверкнул глазами в его сторону, но сдержался. Зато Свердлов, вскочив с места, заорал как иерихонская труба:
— Буржуи с мещанами пусть воют о святынях. Нас это меньше всего должно беспокоить. Интересы пролетарской революции выше церковных предрассудков!
3
Покровский, Смидович, представлявший рабочую секцию, и Будзынский от солдатской были сломлены. Совет находился на совещании в неполном составе (еще бы в полном: их тогда было бы 90 человек!), но Ленин настоял на голосовании об отставке Покровского. «Питерский» ЦК проголосовал за отставку, эти трое воздержались. И так без кворума, без формальностей председателем стал покладистый Смидович. Чтоб не дразнить гусей, Покровского бросили на формирование московского Совнаркома. А через два месяца этот Совнарком упразднили, в Моссовет же вместо Смидовича поставили Каменева.
Ленин, вспоминая потом эту операцию на каком-то заседании Политбюро, от души смеялся:
— Если б они все-таки увидели бы ту газету, неизвестно, сколько времени шла бы наша битва за Кремль!
— А что за газета была, Владимир Ильич? — спросил чопорный Каменев. И услышав в ответ «Новая жизнь», брезгливо поморщился: меньшевистский листок. — А писал Горький ваш, должно быть?
— Верно, Горький! — захохотал Ленин. — Только не мой, а наш, достояние советской республики!
Кстати, как отъезд из Петербурга — в глубоком секрете на трех поездах, — так и новоселье в Москве были проведены в военных условиях. При переезде в Малой Вишере между поездом, где ехали Ленин со Свердловым и домочадцами, и литерным № 4001 вклинился состав с пьяными матросами, самовольно оставившими позиции под Великими Луками. Дезертиры попытались захватить шестивагонный состав Ленина, приняв роскошный поезд за буржуйский. Хорошо, у латышской стражи было несколько пулеметов, которые они выставили в дверях вагонов и дали несколько длинных очередей поверх дурных голов. Потом к матросне спустился Бонч-Бруевич, который отвечал за охрану поезда, и что-то недолго объяснял. Вскоре те вернулись в свой состав, а через полчаса сквозь коридор латышей, под прицелом пулеметов по очереди проходили в здание вокзала: сдавали оружие.
Бонч обещал им свободный проезд до Твери в случае разоружения. Фронтовики поверили, нашлись такие, кто узнал Бонча. В Бологое поезд был остановлен, блокирован, безоружных матросов поместили в пакгаузе, чтобы выявить главарей и завернуть остальных на фронт…
Две недели, пока будущие правители России заселяли и обживали Кремль, по всему двухкилометровому периметру кремлевских стен тоже стояли пулеметы с расчетами из роты латышских стрелков, ребят молчаливых и суровых.
Быстренько освобожденные Свердловым от предрассудков народные комиссары принялись перестраивать Кремль: каждый на свой вкус. В Золотой палате поставили кухню, в Грановитой открыли столовую, в Чудовом монастыре — больницу. Потом пошли под снос храмы и часовни, что поплоше: от Сената до Ивановской площади, — вал битого кирпича и теперь только растет в длину и в высоту. Хорошо хоть квартиры почти перестали давать назначенцам. Плохо, что никого не выселяют. Вот Ленина родственники в Сенате почему живут, половину третьего этажа занимают? Дмитрий Ильич пьяненький по коридорам шатается, а никто — ни гу-гу…
4
— Ты, Вячеслав, бросай свои бумаги и давай ко мне, на уголок, — предложил Сталин. — Двадцать минут хватит на сборы?
— Уже почти готов.
Сегодня Молотов работал дома, в своей кремлевской квартире в Кавалерском корпусе с окнами на сталинское жилище в Потешном дворце. От «кавалеров» до Сената пройти нужно через центр Кремля, но это минут десять — не больше. «Уголком» Сталин называл закрытый для всех, кроме него и приглашенных, черный вход в Сенат, который напрямик по лестнице вел в приемную его кабинета.
…Несмотря на солнечный день, Сталин был в шинели. Правда, нараспашку, от чего свежий ветерок при ходьбе задувал полы назад. Это делало Кобу похожим на командира, который куда-то спешил. Наверное, на позицию. Молотов тоже пришел не налегке: набросил пальто, считая, что в одном костюме с затертыми до блеска локтями и брюками идти не следует.
— Мы с тобой как два осторожных старичка, — улыбнулся Сталин, протягивая руку. — Погулять хочется, да боимся простудиться.
— Не рассчитали, — согласился Молотов. — С праздником тебя!
— И тебя тоже, Вячеслав! Куда этот Паукер запропал?
— А зачем тебе Паукер, Коба?
— Хочу тебя в Москву пригласить… Идет наконец охрана моя сонная! Вот, Вячеслав, посмотри на него: как стал командиром, так работать перестал!
— Виноват, Иосиф Виссарионович! — подбросил руку к фуражке заметно взопревший от быстрого шага Паукер. — Очень ваши планы быстро поменялись, людей нужно было подобрать…
— Извините, Карл Викторович! Поздно согласовал!
— Да чего уж, Иосиф Виссарионович, — не понял шутки телохранитель. — Я же не в претензиях.
Сталин только пожал плечами:
— Где твои люди?
— По местам.
— Ну, пойдем, Вячеслав?
— Да куда же, Иосиф Виссарионович? — не понимал Молотов. При посторонних он обращался к Сталину только по имени-отчеству.
— Вперед! К Спасским воротам. А там посмотрим…
До Спасских шли не спеша, с удовольствием подставляя лица солнцу и встречному ветру. Они вдвоем — рядом, Паукер метрах в восьми-десяти поодаль. Молотов раза два обернулся, но никого больше из охранников, которые были «по местам», не заметил.
— Не смотри, — сказал Сталин. — Они в штатском. Уже, наверное, за воротами ждут нас.
Но и за воротами, направившись к собору Василия Блаженного, а затем — по Васильевскому спуску вниз от площади, никого не увидел. Ни сзади, ни впереди. Только немногочисленные прохожие.
5
Сталин был в благодушном настроении. Пока шли мимо Гостиного двора по Варварке, он молчал: достал из нагрудного кармана трубку, намереваясь закурить, но передумал и, кивнув в сторону углового дома, с усмешкой сказал:
— Смотри-ка, Вячеслав, а нэпманы скоро в Кремль въедут. Будут у нас в коридорах шерстью да чувяками торговать…
Молотов взглянул в ту сторону, куда он указывал, и тоже усмехнулся. Угол дома на пересечении Варварки и Рыбного переулка обнимала выполненная в два ряда явно не мастером надпись. Сперва крупно — «Шерстяная пряжа», а ниже помельче — «Козiй пухъ». Особенно рассмешили его непонятно каким образом сохранившиеся «i» и «ъ».
— А я и не замечал.
Прислушивавшийся к разговору Паукер не удержался, чтоб не вмешаться:
— Прикажете убрать, товарищ Сталин?
— Тебе бы только убирать, Карлуша. Он, хозяин-то, разве — контрреволюционер? Почему у него здесь лавка эта?
— Не могу знать, товарищ Сталин!
— Вот и мы с Вячеславом Михайловичем не понимаем. Если всё по закону, значит, хороший хозяин. Тогда нужно его попросить в порядок вывеску привести…
— Слушаюсь!
Сталин ухмыльнулся:
— Да не вздумай права качать, знаю тебя. Велю Власику проследить.
Сталин знал, как ревниво относятся к его поручениям Паукер и Власик, и специально упомянул второго, чтоб первый не наворотил в усердии своем дурацких дел. Он снова повернулся к Молотову:
— А это улица какая? Варварка?
Тот ответил, не скрывая удивления:
— Коба, я точно не знаю. Наверное, Варварка. Да, Варварка.
— Ну, Гостиный-то двор на Варварке. Торговые ряды. А это что за улица, куда уходит? На Ильинку, да?
— Знать не знаю, Коба. И не хочу.
— Вячеслав, ты в Кремле работаешь и живешь, а что рядом происходит, не знаешь.
— А что происходит? Козий пух полетел?
Сталин рассмеялся и слегка нараспев прочитал:
Шел я улицей Варваркою
Со знакомою кухаркою,
По причине воскресеньица
Завернул я в заведеньице,
Заказал чайку две парочки
Для себя и для кухарочки...
Молотов пожал плечами. Дескать, не понимаю, с чего ты развеселился.
— Тут где-то, мне Власик рассказывал, был трактир «Ветошная истерия». Вообще-то — аустерия. Но как метко народ этот шалман переименовал… А у нас — Варварка так Варварка, Ильинка, Маросейка… Мы же наш, мы новый мир строим… По старым адресам? Нужно, Вячеслав, вопрос поднять о новых и старых названиях улиц, площадей. Все-таки столица. Ты вот знаешь, кто Красную площадь назвал Красной?
— Луначарский, наверное, или Ярославский? Они любят таким делом заниматься.
Сталин опять коротко хохотнул:
— Луначарский! Народ назвал. Еще при царе-батюшке Алексее Михайловиче, потому что горели здесь часто торговые ряды. Эх ты, Вячеслав Михайлович, товарищ Молотов!
Опять вмешался непрошеный Паукер:
— Та улица, что вы спрашивали, товарищ Сталин, — Рыбный переулок. А дом этот по Варварке стоит, пятый номер. Он до самого Никольского переулка тянется… А Ветошный трактир, аустерия то есть, за ГУМом был. В
Ветошном переулке. Это вверх надо идти по Рыбному — налево, а потом — направо…
— Ты всё подслушиваешь, Паукер? — повернулся к охраннику Сталин. — Тогда скажи, где таблички с номерами и названиями?
— Не могу знать, товарищ Сталин!
6
Случайно попавшаяся на глаза шерстяная лавка — два окна на одну сторону и два на другую — властно напомнила Сталину Тифлис. Там таких крохотных предприятий и лавок было великое множество до революции. Торговали бурками, папахами, вязаными носками и платками; били на заказ овечью шерсть. Если очень надо, можно было по-тихому заказать и собачий пояс.
Городовые, конечно, строго следили, чтоб собаки на их участках не пропадали. Потому что хитрые мастера наладились не только целебные пояса из псов делать, но и чувяки. Даже шапки шили, выдавая за ягнячьи смушки шкурки белых щенков. Отец, знатный сапожник, когда был в настроении и трезвый, объяснял Сосо премудрости ремесла. И хитрости тоже.
Сейчас Сталину казалось, что именно эти задушевные откровения неудачливого отца, забросившего виноградники, которые возделывал еще его дед Заза и отец Вано, и уехавшего в Тифлис на кожевенную фабрику, породили в нем, мальчишке Сосо, неприязнь к евреям. Отец был очень зло настроен против них, потому что считал, что евреи захватили монополию на сапожное ремесло. Без одобрения их общины нельзя было даже в Гори, про Тифлис не думай, открыть сапожную или дубильную мастерскую. А если и откроешь, так не найдешь клиентов.
Наверное, это не было правдой. Евреи-сапожники жили не лучше и работали не меньше, чем Бесо Джугашвили. А сапоги тачали даже лучше. Сосо рано это понял. Однако горькое семя недоверия к уриям, как называли в Грузии евреев, отец заронил глубоко. Вот и главный грузинский «сапожник», святой Евстахий Мцхетский, погиб, по словам отца, потому что его как христианского проповедника выдали персам коллеги — башмачники и чувячники. Стало быть, урии.
Вообще Сталин по занятости и характеру не давал себе времени на самоедство, или, как сказал однажды умник Бухарин, на самоанализ. Неприязненное воспоминание о Грузии и евреях и сейчас лишь мелькнуло в его голове неким бледным огоньком. Пожалуй, он и сам не осознал, что этот огонек озарил такую сложную картину: отец-сапожник, соседи-евреи, борьба за покупателя, взятки городовым, чтобы не замечали собачий промысел… Если б Сталин остановился, зафиксировал свою мысль, то вспомнил бы и давний разговор с Лениным в Горках 30 мая 22 года.
7
Это был очень тяжелый разговор. Ленин только что пришел в себя после первого удара, который для всех был неожиданным: весь май Старик работал как проклятый — встречи, письма, телефонные и телеграфные переговоры. Смешно вспомнить: даже в Нижний Новгород звонил, чтобы сказать директору какой-то там радиолаборатории, что поддерживает их просьбу о награждении Бонч-Бруевича орденом. Или — Крупская говорила, когда провожала его в комнату, где ждал Ленин, — несколько раз справлялся, уехали ли в Крым фельдшерица с больной дочкой, за которых он хлопотал.
Окружение списывало ухудшение здоровья Старика на переутомление, забыв совсем простое. 21 мая Ильич со своими сестрами-наседками и женушкой пошел в Исторический музей, где среди документов, подготовленных для передачи в архив Октябрьской революции, отыскалось дело Александра Ульянова.
О находке директор музея Щекотов сообщил Марии Ильиничне: что с ними делать? Старая неваляшка не придумала ничего лучше, как позвонить Ленину. Тот сразу загорелся: посмотреть обязательно! Сталина тоже звал.
Он отнекивался несколько дней, ссылался на занятость, а за это время навел справки через Филиппа Медведя, которого только что провел в начальники особого отдела московского ГПУ: что за документы такие нашли? Оказалось, вовсе не дело, а протоколы допросов брата Ленина, обнаруженные случайным образом среди бумаг, спасенных при разгроме московской охранки в Большом Гнездниковском. Как и зачем они туда попали, если покушение на Александра III готовили в Петербурге? Большой вопрос.
По этой причине Сталин не поверил, что слова Медведя об охранке и протоколах были правдой. По конспиративному опыту он вывел для себя: протоколы подброшены в музей. И потом: в 22-м извлекать протоколы на свет нужно было бы только врагам Ленина. Извлекать? Могли просто изготовить фальшивки! Вынеси их на обсуждение, так грохнет, что отставка предсовнаркома станет лучшим выходом. Уж очень некрасивые сведения о поведении Александра Ульянова на первых допросах они содержали.
Кто принес? Кто изготовил? Эти вопросы Сталин поставил перед Ягодой. Тот вымаливал должность начальника особого отдела центрального ГПУ, томясь без портфеля в чекистском президиуме. Пришлось обещать замолвить слово перед Дзержинским. «Феликс, вокруг тебя одни инородцы. Почему?» — «Русские слишком мягкотелы, Иосиф. А сейчас необходима твердость».
Ягода первым делом арестовал находчивого Айхенвальда. Но почти ничего от него не добился, кроме сообщения, что Троцкий просил через своего помощника, нового начальника политуправления РВС Антонова-Овсеенко, все найденные в музее документы, относящиеся к истории революции, и такие, в которых упомянуты вожди этой революции, свести в отдельный архив. Так в руки бойкого журналистишки Айхенвальда попали те протоколы.
Сталин в первый момент, прочитав копии с найденных бумаг, хотел приказать Медведю «потерять» их. Но Ленин не поверил бы, начал бы расследование. Не посвящая в подробности, он попытался отговорить Ленина через Крупскую. Не получилось: младший брат очень хотел насладиться стойкостью старшего.
По ним получалось, что горе-террористов сдал Александр Ульянов, а ротозейство и длинный язык его главного сообщника Петра Шевырева ни при чем. Шевырева вообще арестовали в Ялте, куда он уехал лечиться от чахотки, через неделю после первых арестов участников группы.
К этому времени 20-летний Саша, ознакомленный с резолюцией своего царственного тезки: «Желательно не придавать слишком большого значения этим арестам. По-моему, лучше было бы, узнавши от них все, что только возможно, не придавать их суду, а просто без всякого шума отправить в Шлиссельбургскую крепость — это самое сильное и неприятное наказание. Александр», — уже начал свой рассказ о товарищах-революционерах. Очень подробный рассказ, после которого к нему и трем бомбистам с Невского в камеры Шлиссельбурга добавилось еще 70 человек. Ульянов решил, что все это лишь игра-страшилка…
А вот до отставки не дошло. Для тех, кто подвел к протоколам Айхенвальда и Машку Ульянову, вышло еще лучше…
8
Пройти через Красную площадь из Кремля — путь не далекий и не тяжелый. Тяжелым было возвращение после того, как Ленин узнал о торге брата за свободу, за милость к преданным товарищам, о слезах и истериках на допросах. И наконец — о согласии принять участие в судебном спектакле в обмен на ссылку вместе с сестрой Анной, проходившей по делу, в семейное Кокушкино. Пьесу написали для приглашенных по списку министров, сенаторов, членов госсовета, чтоб увидели, сколь опасны террористы и вездесущи. Только финал у пьесы оказался другой, чем ждал Александр Ульянов. Жандармерия не поверила, что он будет молчать…
Другой вопрос: для чего Ленину нужна была правда о смерти брата? Жил он в памяти героем и жил бы! Нет, наседки эти — поднесли подарок. Дескать, 35 лет со дня казни…
После того чтения в архиве Ленина сразу увезли в Горки. А 25-го Сталину позвонила Фотиева: «Владимира Ильича парализовало. Правые рука и нога едва двигаются. Приезжайте. Он очень просит».
У Ленина и так каждые две недели с марта месяца были припадки, головокружения, терял сознание, постоянно жаловался на мигрень и бессонницу. Именно тогда питерский невролог — как его? Ах да, Кожевников, из бехтеревской компашки. Этот первый раз и произнес слово «сифилис». Взяли анализы: симптомы подтверждаются, исследования говорят, что сифилитических изменений нет. На всякий случай, однако, назначили мышьяк.
Сталин не понимал, как и зачем нужно было назначать такое лечение. Предварительный диагноз («сифилитическое воспаление внутренней оболочки артерий — эндартермит со вторичным размягчением мозга») не подтвердился: реакция Вассермана была отрицательной. Однако назначили, «чтобы не упустить эту меру в случае, если бы такое положение подтвердилось». Это осторожный Кожевников записал на полях истории болезни. Алиби себе готовил, умник из психушки.
Эта осторожность его и подвела. С немцами Ферстером, Клемперером ничего поделать было нельзя, но они и документов с собой никаких не увезли. Им, чтобы врачебную тайну хранили надежнее, заплатили золотом. Не поскупились.
Они потом говорили в своих европах, что вся беда в двух пулях Каплан, которые не извлекли после ранения. И потому началось отравление организма свинцом. Какая чушь! Вспомните про Радищева. Того тоже мышьяком потчевали. И так усердствовали, что правдолюбец в конце концов умом тронулся. Умер запуганным идиотом в своем доме на Грязной улице, напившись «царской водки».
Кожевников тоже молчал, как было велено. Но прав был Мессинг: если есть возможность, лучше не испытывать судьбу. И товарищи из Петроградского ГПУ помогли доктору зимой 24-го (кажется, в начале февраля) провалиться под лед Невы. Что его завело на реку?
А случилось бы всё это, если бы документы давнего процесса из неизвестных подвалов не были найдены или подняты? Чего хотели добиться эти сестры и клуша жена, показав бумаги Ленину? Не исключено, что и Бухарчик к этому руку приложил. Очень уж хлопотал он 30 мая о поездке вместе со Сталиным в Горки, надеясь, что Ленин примет их обоих и что-то объяснит. А по дороге рыжий лис то и дело притворно, по бабьи подвывал: «Ой зря! Ой не надо было делать, не надо было его туда везти!». Ты-то от кого про это узнал?
Сосредоточенный на своих мыслях Сталин не сдержался и больно саданул его кулаком в бок: «Заткнись ты наконец!». Бухарчик согнулся от боли и с изумлением посмотрел снизу вверх на Сталина: «Ты что, Коба?» — «Надоел».
9
Ленин видеть слюнявую физиономию «любимца партии» не захотел. Когда Сталин зашел к нему в комнату и, поздоровавшись, сказал, что с ним приехал Бухарин, Ленин слабо махнул левой рукой:
— Пусть под дверью ждет.
Старик был слаб и бледен. Крупская сказала, что его через день рвет, а на горшок ходит кровью. Странные симптомы как для паралича, так и для сифилиса. Вот на отравление очень похоже.
Он был слаб, но при появлении Сталина спустил ноги с дивана, на котором лежал под пледом, и сел. Сталин отметил, что на ногах его были шерстяные носки грубой деревенской вязки, а в них заправлены серого цвета кальсоны со штрипками. Заметив его взгляд, Ленин улыбнулся и сказал:
— Форма одежды у меня, Иосиф Виссарионович, свободная. Никуда меня теперь не пустят. Да-с…
— Я — не девица, Владимир Ильич, меня можете не стесняться...
Он сразу заметил для себя, что диван стоит спинкой к окну. Чтобы лицо Старика оставалось в тени.
Но день был солнечный, и Сталин видел, что правую половину лица у больного перекосило: низко, вместе с несколько дней не подстригаемым усом, опустился угол рта, а правый глаз как будто косил, двинувшись вместе с бровью к уху. Говорил Ленин тоже необычно — глуховато выталкивал слова, накопив их во рту.
Они молчали не больше минуты. Ленин левой рукой прикоснулся к губам, словно вытирая их. Наверное, ему казалось, что из правого угла губ постоянно сочится слюна. Потом он не раз повторил этот жест.
— Разговор у меня к вам серьезный, Иосиф, — произнес Ленин. — Архисерьезный. Вы понимаете?
Он впервые за последние год-полтора назвал Сталина только по имени.
— Я весь во внимании, Владимир Ильич, — чуть севшим голосом отозвался Сталин.
