14 нисана (4 апреля) 33 года, Йерушалаим
Глава из книги Геннадия РЯВКИНА «Апостолы и отступники»
Утро для Шаула началось весьма хлопотно. Он еще спал, слыша сквозь сон чьи-то голоса во внутреннем дворе. Шаул попытался противиться этому беспокойству, но ничего не получилось — проснулся. И почти тут же в спальню вошел старший слуга Агазон. Слегка обозначив почтительный поклон (Агазон был вдвое старше Шаула), он безразлично сообщил, что на месте вчерашней казни произошло чрезвычайное: исчезло тело одного из казненных. Раздраженный спросонья Шаул сел на постели и, протирая глаза, буркнул:
— Кто именно пропал? Отвори окно…
Агазон, старый седой грек, отбросил холстину с единственного оконца в тесной спальне и уточнил:
— Говорят, будто бы тот самый проповедник и лекарь…
— Как это могло произойти? Ведь там должна была оставаться стража, пока тела не предадут земле.
— По высокому указанию тело лекаря еще засветло было отдано то ли родне, то ли друзьям.
Шаул удивленно взглянул на слугу. Он не был на казни и даже не поинтересовался вчера ее подробностями у соседей-очевидцев:
— Кто же приказал, Агазон?
— Пока неизвестно. Наверное, игемон…
— Игемон? Странно…
Действительно, с чего бы Пилату становиться таким предупредительным? Да и кто мог обратиться так скоро к нему с дерзкой просьбой? Даже если прикинуть наспех: казненный должен был сперва умереть, потом проситель направился бы с Ульгелты к Пилату и был принят, потом вернулся бы на Ульгелту с подписанным(?!) прошением и получил бы тело. Ночью! Глубокой ночью — в лучшем случае! Но даже такое можно расценивать как чудо… Агазон же говорит, что засветло. Странно всё это…
2
Когда Шаул вышел во двор, чтобы омыть руки, там стоял гонец от Пилата. Видимо, он и принес весть об исчезновении тела казненного.
— Уважаемый Шаул, игемон приглашает тебя сегодня отобедать с ним, — доложил посланец и замер в ожидании ответа.
— Передай игемону, что я благодарю его и буду в урочное время, не позднее второй четверти.
Йерушалаим готовился к празднованию Песаха. Был шабат, и Шаулу следовало идти в Храм к утреннему благословению — шаариту, а потом, как предписал рабейну Моше, — усердно читать Тору. В душе Шаул был даже доволен, что это скучнейшее занятие он прервет не по своему желанию, а волей языческого властителя.
Тем не менее, вернувшись в дом, Шаул встал перед зажженными накануне вечером свечами и скороговоркой пробормотал себе под нос короткий стих из шаарита:
— Бог мой! Душа, которую Ты дал мне, чиста она! Ты сотворил ее, Ты создал ее, Ты вдохнул ее в меня, и Ты хранишь ее во мне, и Ты заберешь ее у меня и вернешь мне ее в будущем. Все время, пока душа во мне, я благодарю Тебя, Господь, Бог мой и Бог отцов моих, Владыка всех творений, Господин всех душ. Благословен Ты, Господь, возвращающий души мертвым. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Который освятил нас заповедями Своими и повелел нам произносить речи Торы. Сделай так, Господь, чтобы речи Торы Твоей были усладой в наших устах и в устах народа Твоего...
Решив, что ни в чем не слукавил перед Богом, Шаул позвал Агазона и велел готовиться к походу в Храм. Завтрак в это утро не был предусмотрен.
3
Собственно Агазон не нуждался в его указаниях, ибо сам Шаул только выполнял отцовский завет: перед тем, как прийти в Храм в этот праздничный день, он должен посетить пирамиду Йошуа, что находится на улице Эфоди. Еще ребенком Шаул вместе с отцом ранним утром приходили к этой скромной по размерам гробнице, сложенной из мрамора, отполированного до режущего глаз блеска. Там они стояли некоторое время, не произнося ни слова; потом отец высыпал из ладони на пыльную землю у подножия пирамиды несколько зерен злаков, и они шли в Храм.
Шаул сперва не спрашивал, почему нужно это делать. Он был ребенком и покорно совершал то, что велел отец. Но пришло время, и вопрос был задан.
Отец долго молчал, смотрел то на небо, то на сына. Потом сказал:
— Здесь покоится прах нашего великого сородича. Йошуа был греком по происхождению и первосвященником в Храме. Его назначил туда кесарь-завоеватель Антиох Эпифан, покоривший Йерушалаим в приснопамятные времена. Он хотел, чтобы Йошуа стал его слугой и отдал не только все сокровища Храма, но и одобрил постановку в нем статуи главного греческого бога Дия, или Зевса, как греки обыкновенно называли его. Кесарь настаивал, что это бог богов. Он говорил, что знает это точно от своего знатного предка Александра Великого. Но народ йерушалаимский не поверил ему, и Йошуа не поверил своему соплеменнику. За это он был казнен.
— А Дия поставили в Храме? — спросил Шаул.
Отец молча кивнул.
— И зачем была нужна эта смерть? — снова спросил Шаул.
— За веру. Сын, ты мал и не понял главное…
Теперь промолчал Шаул. Ему казалось, что он понял всё. Кроме странного слова «присно». Впрочем, оно не было очень важным.
Когда Шаул стал постарше, стал юношей, а походы к пирамиде продолжались, явился еще один вопрос: «Кто мы?» — ибо не мог не быть.
— Кто мы? — спросил он как-то отца. — Мы иудеи, эллины или ромеи?
Отец ответил так, что Шаул запомнил навсегда:
— Ты иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, возросший и воспитанный в Йерушалаиме при ногах Ахамлиэля бен Шимона и тщательно наставленный им в отеческом законе. И помни, что Ахамлиэль — твой первый и единственный учитель. Когда он уйдет, исчезнет уважение к Торе и перестанут существовать чистота и воздержание.**
А далее отец сказал совсем непонятное:
— Во дни машиаха наглость и хамство к учителям Торы неизмеримо возрастут, уважение исказится и обратится на пустых людей. Людей совестливых будут презирать, и люди правды станут редкостью. Великое государство искусит себя идолопоклонством и не сможет устоять. К ясной мысли не будут прислушиваться. Урожай винограда будет обильный, а вино — дорогое. Пожилые люди должны будут вставать перед молодыми. Сын осыплет бранью отца, дочь станет воевать с матерью…
— Что говоришь ты, отец? — удивился Шаул. — Я тебя совсем не понимаю. При чем тут машиах?
Отец грустно улыбнулся, только уголки губ чуть дрогнули вверх-вниз:
— Мне не видеть, — тихо произнес он. — Матери не видеть. Тебе придется найти и разглядеть, жить и умереть в исправлении…
4
Все последующие расспросы Шаула отец оставил без внимания и ответов. Вскоре Шаул забыл этот странный разговор. Почему же вспомнил теперь? Он мысленно спросил себя об этом, и яркой вспышкой ответ озарил его разум: «Ахамлиэль!». Вот кто просил игемона отдать тело лже-машиаха! И просил, видимо, заранее, кому-то передав разрешение игемона!
Испуганный разгадкой Шаул вспомнил странное поведение Ахамлиэля в санхедрине, когда решали, какой казни подвергнуть этого Йешуа: «Если то, что делает он, от человека, оно разрушится само; а если — от Бога, вам не по силам его разрушить. Берегитесь, чтобы не оказаться вам среди богопротивников».*** Что же получается?
Шаул почувствовал, что на лбу и затылке его выступил холодный пот, голову словно сжали чьи-то тяжелые ладони, и от затылка по спине скользнула ледяная струйка. Что же выходит?
Порыв ветра резко отбросил холстину на окошке. Солнечный луч проник в спальню и весело отразился от забытого на постели металлического гребня. Шаул наклонился и взял гребень. Это был подарок отца, некогда привезенный из Рима ему, мальчишке. Отец смеялся, когда передавал гребень Шаулу и показывал вырезанную на нем латинскую надпись Paulus. Шаул опять не понимал отца.
— Маленький! — объяснил отец. — На ромейском языке «паулус» значит «маленький».
5
…К игемону Шаул пришел практически в точно условленное время. Слуга встретил его у ворот и почтительно проводил в дом, откинув полог парадного входа. Шаул ступил в атриум, большую ярко освещенную полуденным солнцем комнату. Комната была пуста. Шаул сделал несколько тихих, почти крадущихся шагов и остановился.
Почти посреди атриума, где обычно Пилат принимал гостей, на сей раз стояли только два широких клинара — скамьи с подушками. Между ними — стол совсем низкий, ниже скамей. На столе Шаул еще от входа разглядел несколько традиционных блюд: истекающая жиром копченая луканица из ненавистной ему свинины с острыми и душистыми специями (их запах, кажется, заполнял залу) в окружении нарезанного тонкими ломтями желтого слезящегося сала. Колбаски помещались на знакомой Шаулу серебряной решетке, которую, по словам Пилата, ему подарил сам император Тиберий.
Кстати, это было почти единственное свидетельство тому, что Пилат получил назначение в Йерушалаим не в наказание, но как доверенное лицо императора. Шаул слышал, что однажды на пирушке Пилат выпил слишком много перебродившего вина, которое регулярно привозили ему из легионов, и стал рассказывать, как служил у Тиберия командиром преторианской кавалерийской когорты. Он якобы успешно выполнил несколько опасных заданий императора, за что тот пожаловал ему должность и прозвище — Пилат, что означает «копьеносец».
Интересно, что абсолютное большинство иудеев считало, что Понтиус Пилат — это первое и второе имена игемона. Но Шаул понял, что — второе и третье, то есть nomen gentilicium и cognomen — родовое имя и прозвище. Имя же, данное при рождении (praenomen), Пилат так никому и не назвал. Шептались, что оно – Tiberius, ибо Пилат стал пасынком Тиберия Клавдия, когда тот заточил себя в добровольную ссылку на Родосе.
Иные смельчаки утверждали, что Пилат — сын Тиберия, но рожденный от служанки. Как бы то ни было, говорившие сходились в одном: Тиберий не отпускал Пилата от себя, став сперва Тиберием Юлием Цезарем — наследником императора Августа, а потом и императором Тиберием Августом Цезарем. Пасынок рос в суровых условиях, воспитываемый более легионерами, чем отчимом… Впрочем, это были всего лишь сплетни, которые — не исключено — распространяли в Йерушалаиме по указке самого Пилата…
6
Гостиная игемона несколько отступала по своему устройству от классического римского канона. Отверстие в потолке, через которое в помещение попадали как солнечный свет, так и дождевые воды, было сделано не в центре.
Собственно отверстий было два: малое — для утреннего света, чтобы Пилат мог спокойно завтракать под лучами восходящего Солнца, и побольше — обеденное, в которое Солнце светило примерно через четверть своего пути пополудни почти до перехода во четвертую четверть****. Таким образом, малое и большое отверстия располагались по диагонали от восточного к западному углу атриума.
Под большим располагался бассейн для сбора дождевой воды. Малое отверстие в ненастную погоду слуги накрывали специальным щитом из смоленых эвкалиптовых досок. Стол с угощениями стоял почти под этим отверстием, сегодня открытым, неподалеку от бассейна, совершенно сухого, поскольку дождя не было уже несколько суток.
В иных обстоятельствах такое устройство гостиной было бы неудобным. Но пилатов атриум был огромен: приблизительно 30 локтей в длину и не менее 20 в ширину, что позволяло о комфорте не тревожиться. Причем третий из четырех углов атриума, что ближе к террасе, занимал очаг. Пользовались им только в холодное время — для обогрева. Пищу, естественно, не готовили и не разогревали, однако весь угол — стены и часть потолка — были черны от копоти, которая намертво въелась в изразцы. Слуги, по-видимому, смывали (или отскабливали) лишь жирные слои сажи.
В четвертом углу атриума расположилась узкая деревянная лестница, ведущая в помещения второго этажа. Сколько раз бывал здесь Шаул, ни разу не видел, чтобы по лестнице кто-то поднимался или спускался. Снаружи было понятно, что в доме Пилата два, а может быть, и три этажа: глухие стены были достаточно высоки, но вся жизнь происходила на первом. Более того — исключительно в атриуме, где игемон принимал не только гостей, но даже важных особ из Шанедрина, а также просителей и подчиненных ему чиновников и воинов. Впрочем, мелкие дела он рассматривал, спускаясь через террасу во двор или оставаясь на террасе, которая возвышалась над землей на два локтя.
7
— Мне известно, Шаул, что ты ценишь гусиную печень, — сказал Пилат, беря иудея под руку, — однако закон Фанния запрещает мне подавать на пиру блюда из птицы. Если ты примешь дар, я велю слугам собрать тебе с собой некоторые запретные угощения.
— Благодарю тебя, любезнейшего хозяина, — живо откликнулся Шаул. — На этом столе я вижу столько прекрасной пищи, что даже не вспомнил про несчастного гуся. Пусть живет до лучшего дня, если я не опоздал с этой просьбой.
Пилат тихо рассмеялся, словно горох рассыпал по каменному полу, и широким жестом пригласил Шаула занять место на клинаре, покрытом голубой тканью. Клинар Пилата был, как и полагается, красным. Хотя, что значит, как полагается?
Шаул отлично знал от родителей, немало времени проживших в Риме и Помпее, что полагается три клинара устанавливать в атриуме в виде знака П, чтобы был проход для слуг, подающих угощения. Но таковы традиции Великого Рима. В Йерушалаиме Пилат был сам хозяин себе и обустроил атриум так, что он служил и гостиной-триклинием, и кабинетом, и приемной. Кто смеет шутить на этот счет?
Шаул покорно опустился на скамью, но пока не лег. Признаться, ему было не по душе, да и неудобно, беседовать, тем более — принимать пищу, полулёжа, как привыкли римляне. Он сел, хотя сидеть на низкой скамье было не лучше, продолжая помимо воли рассматривать стол.
8
Центр круглого стола из ассирийского клёна занимало широкое блюдо, на котором изящной пирамидой возвышались пышные силигны, пироги с изюмом, абрикосами, маком и кунжутом, обильно политые мёдом. Среди кусков пирога там и сям поблескивали мёдом же шарики кисло-сладкого печенья глобули, очень любимого римлянами. Углядел Шаул и блюдо с темными, из грязного солдатского теста хлебцами, щедро сдобренными перцем и пропитанными оливковым маслом. Пилат никак не мог забыть свое походное прошлое и обязательно ставил на стол какое-нибудь шокирующее гостей яство. Сегодня это были солдатские сухари.
И естественно — каша в плоских патерах. Никакой обед, а было обеденное время — солнце уже перешло в третью четверть, не обходился у римлян без каши из спельты. Шаул знал и все равно удивлялся: спельту ели рабы и легионеры, гладиаторы и игемон. Впрочем, что ее любил Пилат, не было удивительно. Единственно: он позволял себе добавлять в эту кашу из полудикой пшеницы, пахнущую орехами и пылью, не капусту и оливки, но сыр и мёд. И обязательно — козье масло.
«Надеюсь, хоть вино-то у него не из легионерского погреба», — загадал про себя Шаул, задержав взгляд на высокой амфоре с длинной и узкой горловиной. Амфора стояла на серванте, маленьком столике в стороне от основного. Рядом — два кувшина с горячей и холодной водой, по всей вероятности. Чтобы разбавлять вино по вкусу.
Среди перечисленных блюд были разложены зелень и фрукты: фиги, абрикосы, гранаты, сливы, виноград, орехи, чеснок, оливки, даже несколько лимонов. Прямым рядком стояли скафии-лодочки с приправами: кароеном, дефритом, пассумом и, конечно, гарумом — рыбным соусом. Рыбы на столе не было, но гарум столь вкусен, что его можно было кушать как отдельное блюдо, макая лепешку.
В принципе угощенье было обычным. Но если судить по тому, что предназначалось оно двоим, разговор не обещал быть коротким. К тому же на столе находились даже блюда второй смены. Значит, слуги в залу входить не будут…
9
— Что думаешь ты об этом человеке, Шаул? — спросил Пилат, протягивая собеседнику после приветствия бронзовый (и тяжелый не по объему) кубок-скуф с вином. Это был любимый Шаулом мульсум из свежего винограда с мёдом, густой и красный, как кровь. Вот только Пилат добавлял перец и сюда, что придавало напитку необязательную остроту.
— Самозванец, — отозвался фарисей. — Его называют колдуном и чародеем, но я думаю, он — просто бродячий маг. Таких множество на дорогах Иудеи.
— В этом множестве Йешуа слишком быстро занял почетное место…
— Почетное? Не могу согласиться с тобой, уважаемый эквитус, — Шаул знал, что Понтий Пилат предпочитает римский титул «всадник — эквитус» распространенному греческому «владыка — игемон». — У нас их зовут кашдимами. Это презренная каста выходцев из вавилонского Ур-Касдима, где был рожден Авраам праведный и откуда его род ушел в холодное Междуречье, в землю Падан-Арам. Они остановились в Ааране, не совершив свой путь до конца. Подобно Аврааму эти люди уже не были идолопоклонниками, но вопреки Аврааму еще не стали детьми единого Бога. И потому Авраам оставил их, уйдя в Еврон. А ложь и неопределенность породили средь оставшихся ничем не обоснованную веру в собственную исключительность. Так появились кашдимы, из которых позже многие мнили себя машиахами. Их вешали, побивали камнями, топили в водах, но не избавили от соблазна обманывать свой народ разными посулами и фокусами.
— Да, Шаул, я читал нечто подобное в старых свитках, — склонил голову Понтий Пилат. — Ты говоришь об Аврааме, которого сожгли, а потом он объявился живой?
— Такое предание я тоже знаю. Народу нужны сказки. Они укрепляют веру. Но Авраам ушел из Ур-Касдима в добром здравии с отцом, супругой своей Сарой и семейством…
— Йешуа, если услышать тебя, — тоже сказочник.
— Да. Но его сказки вредны и даже богопротивны.
— Авраам был машиахом?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Через Авраама наш Бог говорил с нами, посылая нам праведные вести и испытания…
— Значит, Авраам не был машиахом?
— Я не говорил этого, эквитус.
— Но как же нам не запутаться, Шаул? Ты утверждаешь, что через Авраама Бог говорил с твоим народом, и народ верил, что так оно и есть. То же самое говорит Йешуа, и ты отказываешь ему в вере. А ведь он не зовет к беспорядкам, не хулит вашего Бога. Более того, чудесами он доказывает особенность своего предназначения.
— Не чудесами, но лишь фокусами и магией, которым его обучили выходцы из Аарана и кудесники Египта.
— При чем здесь Египет?
— Мои люди выяснили, что он долгое время подвизался там.
— Вот как! И ты молчал? — Пилат поднялся со своей скамьи, сделал несколько шагов в сторону веранды, но развернулся и подошел к Шаулу. — Я все-таки не понимаю, в чем разница между происшествиями в жизни двух этих людей — Авраама и Йешуа?
— Авраам не объявлял себя машиахом…
— Йешуа?
— Он говорил это.
Пилат пожал плечами:
— О нем говорили. В том числе — люди, называвшиеся его учениками. Он? У меня нет таких доносов. Кстати, приверженцы Каабы… Ты понимаешь, о чем я?
— Да, понимаю.
— Так вот, приверженцы Каабы считают Авраама другом Бога. Они, правда, называют его несколько иначе — Айбараим, но это не меняет сути.
— Я никогда не сомневался в широкой образованности и мудрости твоей, эквитус. Но, признаться, твой скромный слуга не понимает, к чему наш богословский спор?
— Спор? Нет никакого спора! Наоборот, мне доставляет удовольствие беседовать с умным человеком. В течение короткого времени такую радость я испытал уже дважды.
— И первым ее принес Йешуа?
— Ты угадал, Шаул! — рассмеялся Пилат, даже всплеснул руками: как понравилось ему быстроумие собеседника.
— Увы, он мертв. И как Авраам не мог выйти живым из печи, так и Йешуа не сойдет с крестовины самостоятельно.
— Да-да, не сойдет. Его сняли мои воины и отдали приспешникам, дабы те предали своего непутевого учителя земле.
— Ты чрезмерно милостив, эквитус.
— Не забывайся, Шаул! Меру милости и гнева я определяю сам, и ничьи оценки и заключения мне не нужны.
— Прошу меня простить, уважаемый эквитус.
— Да! — нетерпеливо кивнул Пилат. — Проблема в том, что сегодня мне донесли, что тело казненного мага исчезло. И этим искренно поражены его почитатели…
10
Шаул промолчал. Как законник он знал, что Пилат не имел права разрешить снятие тела с креста раньше, чем птицы примутся за свое кровожадное дело. А если это не произойдет до заката, тело снимала стража и после удара молотом по затылку бросала в овраг под горой Ульгелтой, куда свозили городские нечистоты.
Милость Пилата и поспешность, с коей он распорядился преступным телом, были непонятны Шаулу. Он ни в коей мере не подозревал игемона в симпатиях к Йешуа. Скорее всего, произошло что-то такое, о чем Шаул пока не знал. Истина была еще и в том, что он вообще не понимал смысла и направления их разговора.
Словно читая его мысли, Пилат произнес:
— Его закололи на кресте по моему приказу. Чтобы не мучился слишком и чтобы народ не наблюдал его страдания и не сочувствовал ему. Это могло закончиться беспорядками, которые мне совсем не нужны в городе накануне пейсаха.
Шаул наклонил голову в знак того, что слышал Пилата.
— Человек, которому ты так много позволил, уважаемый эквитус, очень богат? — наконец негромко произнес он.
— Да, Иосиф богат, — спокойно отозвался Пилат. — И что с того?
— Он мог бы нанять стражу, чтобы стояла подле гробницы человека, столь возмутившего покой Йершалаима.
Пилат пожал плечами:
— В этом не было надобности. Стража стояла. Это были воины из моего легиона.
Шаул с удивлением взглянул на игемона и поднялся со скамьи. Не зная, зачем он это сделал, Шаул поставил кубок на скамью и, взяв сосуд с вином, стоящий перед Пилатом, наполнил его почти пустой кубок, потом налил себе. И снова сел.
— Этот вечер дал много чудес и пищи для размышлений.
— Я приказал расспросить солдат, стоявших у гробницы всю ночь, что же там произошло, — сказал Пилат. — Они говорят несуразные вещи. Вот, читай…
11
Он подал Шаулу аккуратно свернутый свиток, совсем тонкий и совсем новый. Шаул немедля развернул пергамен:
«Когда мы стерегли гробницу и было уже совсем темно, но дождь прекратился. Тучи все еще шли по небу, то открывая, то надолго заслоняя ночное светило и звезды. И вдруг содрогнулась земля, словно гром ударил сверху, но грома не было. Мы увидели, что камень от той ниши, что была занята телом, укутанным в льняной саван, отвалился. Это был довольно тяжелый могильный камень, который едва ли могли сдвинуть двое или даже трое воинов. Но от сотрясения земли камень подпрыгнул на месте и откатился в сторону. Прежде чем тучи заслонили тусклый свет, мы видели, что белый сверток покоится на прежнем месте. И тут снова стало темно, ужасно задул холодный и мокрый от мокрых деревьев ветер. В какое-то мгновение молния озарила гробницу. Она была пуста. Это видели воины Лонгин, который копьем умертвил преступника на кресте, Авитус и Галлус. Кутоний говорит, что отблеск молнии ослепил его, ибо он в это время смотрел вверх на спрятавшееся светило. Он ничего не видел при свете молнии. В дальнейшем мы не покидали своего караула, хотя все были охвачены необъяснимым страхом и холодом. Никто не появлялся подле гробницы ни до, ни после случившегося. Камень лежал неподвижно. Когда утренний свет пришел к нам, мы снова увидели, что гробница пуста. Потом появились женщины, намеревавшиеся еще раз омыть и убрать тело, а вслед за ними — утренний караул».
— Это какой-то вздор, — не удержался Шаул. — Кто это писал?
— Какая разница? — уклонился Пилат. — Я распорядился, чтобы впредь они молчали о случившемся, каким бы оно ни было: таким, как описано здесь, или иным.
— Ты тоже не веришь им, эквитус? — спросил Шаул.
— У меня нет оснований, — помедлив, ответил Пилат. — Впрочем, мой слуга ночью записал рассказ одного из учеников казненного…
Шаул смотрел на Пилата: ночью? Слуга? Записал? Где могло такое состояться, если не здесь или во дворце игемона?
— Прочти прежде, чем я скажу тебе главное, — протянул Пилат еще один свиток.
Шаул развернул пергамен:
«Я видел, что встревоженные воины из стоявших у гробницы будили центуриона и старейшин, ибо и они находились там, охраняя гробницу. Они рассказывали, что видели выходящих из гробницы трех человек: двое поддерживали одного, и крест будто бы следовал за ними. Или — над ними, я не расслышал. Воины говорили, что головы двоих достигали неба, а у того, кого вели за руку, голова была выше неба... Центурион, не давая им договорить, ударил ближнего к нему по лицу и велел замолчать. «Заткнитесь, глупцы!», — воскликнул он. После этого он распорядился другим воинам осмотреть всё вокруг, нет ли рядом посторонних. И я поспешил покинуть место».
— Что скажешь теперь, Шаул? — подался вперед Пилат…
*Новый Завет,
Деяния святых апостолов, 28, 26.
**«Когда Гамалиил (Ахамлиэль — ивр.) скончался, вместе с ним исчезло уважение к Торе и перестали существовать чистота и воздержание» (Талмуд, трактат Сота. 9.17).
***Новый Завет. Деяния святых апостолов, 5.34 (не дословно).
**** В древней Иудее не знали деления суток по часам. Световой день начинался с восходом Солнца и продолжался до заката. Это было примерно 12—16 часов в зависимости от времени года. Отсчет четвертей начинался от восхода, около четырех часов утра летом. Летняя четверть составляла четыре часа, зимняя — три. Окончание четвертой четверти означало конец очередных суток. Время от заката до восхода не делилось на четверти. Новые сутки начинались с восходом.
