Эти страшные слова для детей блокадного Ленинграда стали началом озорной песни
Когда началась война, Тоне ПУШКИНОЙ было 10 лет. Отца в первые же дни призвали на фронт. А она вместе с матерью осталась в Ленинграде, чтобы пережить 900 дней блокады.
Сейчас главным делом жизни пенсионерка считает собрать воедино, не нарушив последовательность событий, и записать все, что сама помнит о блокаде, в послевоенные годы о событиях того периода разыскала в архивах и документальных изданиях. И несмотря на то, что уже неоднократно друзьям и знакомым рассказывала о блокаде, и на этот раз, общаясь с журналистом, заново пережила все то, что чувствовала в блокадном городе. Вот отрывки из её воспоминаний.
Первые месяцы
На лето родители отправили меня под Лугу к родственникам, которые работали в санатории НКВД. На воскресенье, 22 июня, был запланирован пикник с выездом всех отдыхающих на озеро. Рано утром мы, дети, собрались во дворе. Взрослые по нескольку человек стояли и что-то тихо меж собой обсуждали. Через некоторое время прибежал знакомый мальчишка и сказал нам, что немцы бомбят Киев. А радио молчало. На пикник всё же выехали, но радости не было никакой. Время к полудню, а новостей никаких. В 12.00 затрещало в тарелке — Молотов сделал официальное сообщение о нападении Германии на Советский Союз. Все засобирались назад в санаторий, а после стали разъезжаться. Я же ждала, когда меня заберет мама. А ее, как и многих других, отправили копать окопы под Оредеж, и просто взять и уехать оттуда она не могла — не отпускали. Однажды в июле начальник работ объявил, что на станции стоит последний паровоз на Ленинград и что он отпускает женщин, имеющих детей. Мама через несколько дней приехала за мной в санаторий. Состав из Луги был переполнен, дети плакали. Поезд тронулся, и тут налетели фашистские самолеты. Возле вагонов рвались бомбы, но состав набирал скорость. Нам повезло — ни один снаряд не попал в цель. И к вечеру мы были в городе.
Никто не ожидал, что война будет долгой. Все думали, что, как Финская, продлится несколько месяцев. Поэтому никто больших припасов не делал. Когда же фашисты стали захватывать пригородные к Ленинграду населенные пункты, оттуда в город хлынул поток беженцев. И всех нужно было куда-то селить, чем-то кормить. Многие школы отдали им под жилье. Я уже после войны в одном из архивных документов прочитала, что в июле сорок первого в Ленинграде находилось почти три миллиона человек. А в сорок четвертом, после снятия блокады, — всего 500 тысяч, из которых 400 тысяч — дети.
Привычка жить под обстрелом
Жили мы в центре — в Смольнинском районе. У нас была небольшая комната в подвале старого петербургского дома. Но когда город в блокаду взяли, начали постоянно обстреливать, перестала работать канализация, и наше жилье стало заливать водой. Нас с мамой переселили в большую комнату соседнего дома на верхнем этаже. Квартира была коммунальной, взрослые были на работе, а дети занимались хозяйством. Каждый день стояли в очередях за водой — на Неву не ходили: в одном из близлежащих зданий трубу вывели на улицу. Вот к ней со всего района народ и стекался.
Шла как-то по улице, смотрю, солдаты роют канаву, но очень маленькую — сантиметров 50 в ширину и глубину. Спросила, для чего. Они ответили: чтобы спрятать телефонный кабель, что ведет в городские учреждения. На самом же деле, как я после войны прочитала, тянули провода для взрывателей на предприятия. Ведь все работающие цеха были заминированы и в случае захвата Ленинграда должны были быть уничтожены.
Название — Смольнинский район — говорит само за себя. Здесь были сосредоточены главные городские организации. Поэтому фашисты эту территорию бомбили очень часто. Сам Смольный и расположенная неподалеку водонапорная башня были замаскированы сеткой с изображением леса и парка. Неву же таким образом «сдвинули» далеко в сторону.
В первые месяцы, когда артобстрел начинался, мы еще бегали в убежище. Но оно находилось в полуподвальном помещении, неглубоко под землей. Так что если бы снаряд попал, бомбоубежище не спасло. Мама ни разу за все время блокады не пряталась — если была дома, то просто ложилась на кровать, а если на работе, то продолжала трудиться.
Довольно быстро мы привыкли к звуку сирен, вою падающих бомб, дрожанию стен. Город продолжал жить. Помню, пошли с мамой в баню — да, в блокадном Ленинграде работали бани. Разделись, намылились, и тут — сигнал тревоги. Ни один человек не покинул зал! Все продолжили мыться дальше. А когда вышли, оказалось, что очередь в баню нисколько не уменьшилась.
Похоронная команда
Самой страшной была первая блокадная зима. Дорога жизни еще только начала действовать, и продуктов подвозили мало. Еды нет, холод — лютый. Начали умирать люди. Двери в квартиры не закрывали — незачем. Из подростков формировали специальные команды. Они обходили дома, выносили трупы на улицу. Потом грузили на машины, борта которых увеличивали в высоту раза в три, чтобы можно было увозить больше тел. Меня в такой отряд не взяли: в них принимали ребят старше 13 лет, а мне шел всего одиннадцатый.
Поначалу хоронили, как и полагается, в могилах. А когда ударили морозы, земля замерзла, а количество умерших всё увеличивалось, стали просто в кучи складывать — до весны, чтоб потом предать тела земле. Недалеко от нашего ленинградского дома находится Серафимовское кладбище — там около 300 тысяч человек похоронено. На Пискаревском — еще больше.
Моя двоюродная сестра — Люба Щетинина — не пережила первую блокадную зиму. За полгода до войны она приехала в Ленинград из деревни. Устроилась ученицей на ткацкую фабрику. Молодость берет свое даже в военную пору: она часто свою рабочую пайку вместо того, чтобы съесть, меняла на наряды. До весны сорок второго не дотянула. Похоронили ее мы на Охтинском кладбище в отдельной могиле, наняв работника за хлеб, который по Любиной же продуктовой карточке получили в магазине. Несли до могилы на доске, завернув в простыню. А по простыне ползли вши, в те годы постоянные сопровождающие усопших…
Кофе с глицерином
Мы не боялись погибнуть при обстреле. Куда страшнее, мучительнее была смерть от голода. Как и почему выжили? Я уже говорила, что особых запасов у людей не было. Но так как жили в коммуналках, все скидывались в общий котел. Я осенью 1941 года в парке желудей набрала, соседка перемолола — так готовили кофе. В аптечке нашелся пузырек глицерина, мы как-то случайно капнули в блюдце с хлебом, оказалось, что смесь сладкая. Так вот и пили кофе с глицерином.
А когда из своей затопленной комнаты переезжали, за печкой обнаружили полмешка столярного клея. Вот радость была! Мы его в воде развели, потом прокипятили. Добавили лавровый лист, посолили и еще раз прокипятили. Вкусно было.
Мама работала. А я отвечала за продуктовые карточки. Каждый день в шесть утра вставала, зимой на себя надевала всё, что было. И шла занимать очередь, хотя привозили продукты в магазин в 10—11 часов утра. Из очереди выйти было нельзя — не пускали потом. Рабочая норма хлеба — 250 граммов, иждивенцам давали 125 граммов. Хлеб был безвкусный, ножом резался плохо, в нем было много примесей. Мама с первых дней блокады, когда продукты стали выдавать по карточкам, сказала, что мы не должны съедать больше положенной в день нормы, а многие отоваривали в магазине талоны сразу за несколько дней и съедали все зараз. А потом голодали. Мама же каждое утро 375 граммов делила на кусочки мне и ей — на завтрак, обед и ужин. Я вечером, пока она не придет с работы, никогда не садилась кушать.
Родственники, друзья помогали друг другу, мы как-то накормили дядю Ваню Кудряшова, когда у него сил почти не осталось. Потом он нам не раз кашу приносил. А еще маме и ее коллегам по типографии, где она работала, помогали работники газеты из Москвы. В блокадном Ленинграде печаталась «Правда», свинцовые матрицы полос из столицы доставляли самолетом. Газета выходила день в день — за всю блокаду не было ни одного срыва выпуска. Так вот, сотрудники редакции «Правды» пересылали еще и хлебные сухари, которых мы очень ждали.
О том, что буду учительницей, я решила в третьем классе в 1942 году. В сорок первом мы только первую четверть отучились, а потом начались голод, холод, и школы распустили. А вот перед 1 сентября 1942 года я пошла по городу — узнать, может, где-то будут вестись занятия. В школе № 156 собирали учащихся 3—5-х классов. Педагоги и жили прямо в учебном здании. И очень мне нравилось решать задачи из учебника Березанской. Помню, когда в первый раз взяла решебник в руки и прочитала, что его составила женщина, удивилась: до этого думала, что учеными могут быть исключительно мужчины. Примеры и уравнения мне давались легко. И тогда я дала себе зарок: стану учительницей математики.
* * *
И стала. В 1950-м Антонина Пушкина с серебряной медалью оканчивает школу и поступает в Герценовский пединститут, за успешную учебу в котором получает красный диплом и право свободного распределения. Она — коренная ленинградка — могла бы спокойно остаться работать в городе на Неве, но нет, Тоня едет на Алтай учить детей покорителей целины. Потом была Новгородская область, где Пушкина директорствовала в Медведской и Менюшской школах в Шимском районе, увлеклась краеведением. Кстати, сейчас житель села Медведь педагог Виктор Иванов собирает материал для книги, посвященной военной поре. Одна из глав в ней будет об Антонине Васильевне Пушкиной.
Фото автора
и из архива Антонины Пушкиной
