Глава из книги Геннадия РЯВКИНА «Апостолы и отступники»
Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию*
7 сивана (28 апреля)
33 года, Йерушалаим
1
...Пилат полуобернулся к выходу и негромко хлопнул в ладоши. Тотчас в комнату вошли четверо слуг: двое сервусов несли ярко-красные широкие сигиллаты с дымящимся мясом и вареными овощами, двое других — по котиле, средних размеров чаши для омовения рук после мяса. В одну из двух ручек каждой котилы были вложены свернутые в трубочку шелковые салфетки. В сигиллате, которую сервус поставил перед Шаулом, были вареные устрицы с морскими финиками и желудями и несколько медальонов с паштетами.
Шаул не удержался и взглянул на сигиллату эквитуса: баранья шейка и какие-то моллюски под зеленью салата. Умеренность Пилата скоро войдет в поговорку, подумал Шаул не без иронии. Хотя понимал, что тот и не думал произвести на Шаула впечатление. Пилат заказал то, что предполагал съесть.
Четверо направились к выходу, а навстречу им вошел пятый раб. Это был довольно высокий и очень мощный финикиец, о чем Шаул сделал вывод по его толстому носу, раскосым глазам и красноватой коже. Раб нес бронзовую аутепсу, уже горячую, если судить по тому, как осторожно он держал сосуд и как быстро шёл. Спустя несколько мгновений он поставил аутепсу у ног Пилата и, уловив его легкий кивок, удалился.
— Дорогой Шаул, если мы захотим теплого вина, придется позаботиться об этом самим. Не нужно, чтобы между нами находились даже безгласые рабы, — объяснил хозяин, поймав любопытный взгляд гостя.
Шаул, по чести сказать, не знал, как устроены эти аутепсы. Хотя помнил, что отец когда-то рассказывал о них, желая привести пример римской прагматичной изобретательности: в большом цилиндре — два отделения. В одном — угли, в другом — вода. Раздувая угли специальным мехом, ты греешь воду, как тебе нужно, и разбавляешь ею вино по вкусу.
— Ты спросил, Шаул, зачем я тебе рассказываю новости, похожие на выдумки, — напомнил Пилат. — Мне нужна твоя помощь. Я бы даже сказал больше: мне нужны твоя преданность и умение хранить тайны. Я понимаю, это неожиданные условия для тебя...
— Я польщен, эквитус, но и удивлен тоже, — нашелся слегка растерявшийся Шаул.
— Я верю тебе, — склонил голову Пилат, — потому что долго наблюдал за тобой. Я сам и мои люди...
— Мне обидно слышать это, эквитус, — отозвался Шаул. — Я иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный и наставленный Аамлиэлем в отеческом законе. Аамлиэль учил нас держаться в вере далеко от сомнений и никому не давать десятину на глазомер. И я не побоюсь сказать, что он считал меня добросовестным учеником. Шпионы, эквитус, вряд ли могли найти в моей жизни греховное и непотребное...
2
— Не сердись, Шаул, — остановил его Пилат. — За тобой следили, не потому, что я тебе не доверяю. Наоборот, когда этот Бродяга появился в Йерушалаиме, я понял, что мы встали на пороге больших событий и что мне нужен человек, которому я мог бы доверить если не всё, то многое... Гамалиил, или, как ты произносишь, Аамлиэль — мудрый и очень уважаемый человек. Сегодня он носит титул насши, то есть князя среди священников санхедрина. На мой суд, он давно уже достоин того, чтобы встать во главе этого собрания.
— Для этого учитель прежде должен быть признан ассакеном, или, по-вашему, сеньором, — подал реплику Шаул.
— Я знаю, — кивнул Пилат. — Оттого и тянут с признанием его старейшиной завистники, что понимают: авторитет Гамалиила и его мудрость помогут укреплению дружбы Йерушалаима с Римом, а следовательно, укрепят власть кесаря. Они этого не хотят. Они не думают, что это пойдет на пользу и Йерушалаиму тоже...
— Аамлиэлю не могут простить принародного сожжения таргума книги Иова, — напомнил Шаул. — Он доказал, что это неверный перевод святой книги, но в санхедрине считают, что Аамлиэль не должен был бросать ее в огонь при простолюдинах.
— Вот именно! — воскликнул Пилат. — Эти выжившие из ума старцы уверены, если они что-то не хотят видеть и если это можно скрыть от чужих глаз, никто ничего знать не будет. Ребячья болезнь стариков — скрывать очевидное тогда, когда надо лишь суметь показать его в нужном свете...
Оба замолчали, ибо поняли, что уходят от главной темы. Пилат взял тем временем баранью глотку, истекающую янтарным жиром, и впился в нее крепкими желтыми зубами. Он жевал, и сок стекал по его смуглому подбородку. Пилат заметил взгляд Шаула, улыбнулся и белым полотенцем вытер лицо:
— Кушай, Шаул, не смотри на меня. Простой солдат в своем доме может воздержаться от этикета... Что же до старцев, о которых мы говорили, скажу тебе совсем новую историю. Мой летописец Гермидий, если ты о нем знаешь, — мудрый и много повидавший грек. Когда началась вся эта возня вокруг Йешуа, пришел на правах мудреца ко мне. Старым людям свойственно самостоятельно присваивать себе некие привилегии. Так вот, он пришел и сказал, что самое лучшее, что можно сделать сейчас и быстро, — это схватить бродягу, судить и распять. «Почему?» — спросил я Гермидия. «Потому что он — шарлатан и обманщик», — ответил ушлый грек. «Если это видишь только ты, может, ты ошибаешься?» — задал вопрос я. Конечно, это говорил не он один, но мне было интересно, посмеет ли он и далее давать мне советы и спорить со мной? Он поклонился и направился к выходу. Он — дерзкий, этот старик! Вдруг решил, что может входить ко мне и покидать меня, когда ему заблагорассудится. Пусть пока думает так. Сейчас важнее другое: зачем приходил этот человек, Шаул? Что думаешь ты?
Шаул пожал плечами:
— Не знаю.
— Он приходил незваный, потому что ему показалось, что он проник в мои мысли и укрепит своей подсказкой то решение, к коему я склонялся.
— Значит, это произошло?
— Нет! Я запретил печатать монеты...
3
Шаул с удивлением посмотрел на Пилата. Тот усмехнулся:
— Я все-таки остановил Гермидия, не давая ему уйти с ощущением правоты, и сказал ему, если он не прав и Бродяга на самом деле свят, казнить его бесполезно. О нем ведь говорили, что он — машиах. Значит, его нельзя убить. А если Гермидий прав, Бродягу завтра забудут. Он возразил: «Этого не забудут». Да, он дерзок, чем и дорог мне. Других нет. Почти не осталось. Но один должен быть. Двое... И тогда я сказал: «Если он воскреснет, я не стану печатать монеты со своим изображением».
Шаул непонимающе смотрел на собеседника:
— Ты веришь, что он воскрес?
— Меня многое смущает в этих рассказах и доносах, — медленно ответил Пилат, вытирая жирные после баранины пальцы. — И я хочу, чтобы ты в этом разобрался... Нет, в воскресение я не верю... Что говорит чернь? «Вы ищете того, который был на кресте? — кричат они. — Он воскрес, как и было сказано! Войдите и узрите место, где он был положен. Его там нет! Он — в Галилее». Да, его там нет, в пещере. Ну и что?
Это не доказательство, что бог подземного царства великий Оркус не принял его. Тем более что — вернул к нам...
Шаулу показалось, что он стал понимать игемона. Видимо, тот искал средство, которое поможет положить конец кривотолкам и слухам вокруг воскресения бродяги.
— И вы отпустили аримафейца из темницы, чтобы...
Пилат удовлетворенно кивнул и улыбнулся: наконец-то!
— Мы отправили его домой с тем, чтобы он рассказывал всем, что он сам — сам! — с разрешения моего, конечно, предал тело земле, как требуют того обычаи предков...
— Но ведь будут спрашивать, где эта могила?
— Будут.
— И он должен будет сказать, указать, где она.
— Он будет молчать.
— Ты так уверен в нем, эквитус?
— Более чем... Аримафеец не посмеет нарушить заповеди Талмуда или хемары, как вы его называете. В противном случае, если он забудет про ущербы и радости, ему придется занять место Йешуа перед санхедрином.
4
Шаул не упустил из виду, как точно Пилат говорил из Талмуда. Хотя прежде Шаулу в голову не приходило, что солдафон может интересоваться священными текстами. А тот, по всему судя, не только знает про Незикин (ущербы), но даже малый трактат Смаот (радости) читал, что не всякий иудей обязан знать. В первом предписывалось не погребать казненных преступников в гробницах отцов их и не делать открытого плача, скорбя лишь сердцем своим. И понятно, что игемону это знание было необходимо. Смаот запрещал тела и кости переносить из места бесчестного в место почетное. Сложно предположить, когда бы пригодилось Пилату это наставление.
— Я, кажется, знаю, о чем ты вспоминаешь, Шаул, — произнес Пилат. — И мне тем более приятно, что я не ошибся, высоко оценив твои ум и образованность. Итак, они — там были какие-то женщины — не нашли тело в месте, где аримафеец готовил ему погребальный саван. И не должны были найти, потому что еще до захода Солнца — скажу более: до поставления стражи — тело было удалено оттуда и предано земле. Тайно! Того требует закон. И аримафейцу сказано, что, нарушив закон, он обречет на кару и муки не только себя, но и род свой. Не такой уж малый и бедный, чтоб совсем не жалеть об этом!
Шаул кивнул. Он опять потерял нить, у него не было времени осознать: то, о чем говорит Пилат, есть правда или должно стать правдой? Мысли проносились в его мозгу с невероятной скоростью, наталкивались одна на другую, и сбивались в некий горячий клубок. Шаул чувствовал зловещую силу того, во что посвящает его игемон, но не представлял и даже боялся отвлечься на самое главное: каково его место в этой головоломке? В кого будет устремлена эта сила?
— Женщины, о которых я упомянул, — продолжал Пилат. — Они нам известны. Они — родственницы покойного...
Шаул встрепенулся. О каких родственницах говорит игемон? Сам Шаул что-то слышал о матери и сестре, которых узнали на месте казни. Значит, были еще?
— Родня? — тихо отозвался он.
— Представь себе! — усмехнулся игемон. — И я, руководствуясь вашими законами, должен удалить их из Йерушалаима. Ибо если кто-либо был распят в городе, не следует его родственникам оставаться жить в этом месте до того момента, пока плоть не разложится так, что образ его не будет отличаться от костей его. Верно, мой милый Шаул?
Шаул, молча, кивнул. Он даже не спросил, о ком говорит Пилат. Да это и не было существенно, так как Шаул вдруг понял, что игемон не пересказывает ему то, что происходило, но излагает свой план, в котором Шаулу явно отведено некое место.
— Ты правильно понял меня, мой друг, — произнес Пилат. — Все они уже покинули город, надежно оберегаемые моими легионерами от любопытных и неуравновешенных горожан. И не у кого спросить теперь, где и когда был предан земле этот человек...
— А его ученики?
— Да-да, целая дюжина оборванцев, попрятавшихся в щели еще до оглашения приговора, — Пилат снова опустился на свое ложе и взял со стола чашу с вином. — Честно говоря, мне стыдно за них. У меня складывается впечатление, что эти апостолы ходили за ним в ожидании фокусов и даров, которые следуют от зрителей после предъявления чуда. Это приятнее и выгоднее, чем удить рыбу или выращивать хлеб...
Не станем о них, Шаул. Пока. Их черед наступит, обещаю. А сейчас я хочу показать тебе еще одно письмо, которое написал я сам — что делаю крайне редко — Клавдию, своему кесарю. Хочешь ли ты увидеть это послание или страшишься? Предупреждаю, если — да, обратного пути не будет.
«А если — нет, будет путь? — с трепетом произнес про себя Шаул. — Очень сомневаюсь. Так много ты открыл».
— Хочу прочесть, если будет твоя воля, — ответил он.
5
Пилат извлек из складок одежды крохотный свиток и протянул через стол Шаулу. Шаул взял папирус немеющей рукой и развернул:
«Вседержавному, божественному, страшному Тиберию, сыну покойного императора Клавдия Нерона, августейшему кесарю, великому понтифику, могучему трибуну XXXIIX, императору VIII, консулу V шлет привет и нижайше обращается игемон и эквитус V Иудеи и восточных областей Пилат Понтийский.
Сообщаю тебе со всем благоговением посредством этого моего письма, будучи охвачен великим страхом и трепетом, вседержавный кесарь, о случившемся в настоящее время, каким образом происходило дело, ибо я облечен властью над этими областями по твоему, господин, повелению.
Есть в восточной земле город, называемый Йерушалаим, служащий единым святилищем иудейского народа, в котором собирается весь народ иудейский. Воистину было это здесь, и сам я испытал. Иудеи через ненависть свою себя и потомков своих жестоким осуждением покарали. Они завет имели от отцов своих, что пошлет им бог с небес святого своего, который по достоинству царем их наречется. И было завещано, что от Девы родится Он на земле.
И предали мне иудейские старшины некоего человека, через которого впали они во многие соблазны. Не могли ни в каком слове обличить его, но говорили, что пришла к ним ересь через него, ибо не чтит шаббата и не соблюдает праздника. Он же многие исцеления совершал и творил благие дела: слепым возвращал зрение, прокаженных очищал, мертвых воскрешал, расслабленных исцелял, — не силою каких-либо орудий, но единственно голосом, и давал силу костным суставам ходить и двигаться, повелевая только словом одним. А сверх того приказывал ветрам, ходил ногами по морским волнам, как по сухой земле, и многие другие знамения и чудеса творил.
И когда многие из иудеев уверовали, что он — сын божий, старейшины и книжники, фарисеи иудейские, завидуя ему, не стерпели и, взяв его, мне, игемону, предали. И, клевеща на него, сказали мне, что он возвеличился и против их закона действует. Я же словам их поверил отчасти и, бив его, предал во власть им, а они распяли его на кресте. И погребли его мертвым, и стражей приставили гробницу его охранять.
И хотя запечатана была гробница его, наутро была она вскрыта и оказалась пустой, а по городу распространился слух, что после мучительной смерти, несмотря на то, что солдаты сторожили его гробницу, он восстал из могилы. И вот, как мне будто бы верно сообщают, объявился он в Галилее в прежней телесной форме, откровенно проповедуя воскресение мертвых и вечное царство.
Скорым следствием я установил, что богатые иудеи так воспылали безумием, что дали служителям моим мзду, сказав: «Говорите, что ученики тело его ночью украли». Служители же, приняв серебро, повторяли веленное, но не могли остановить разговоров о воскресении его из гроба. Об этом написал я тебе, кесарь, чтобы кто-то другой не солгал и не счел достойным доверия обман иудеев.
К письму моему прилагаю описание этого человека, каким видел его я сам и каким видели и описывали другие верные люди: волосы его волнистые и кудреватые, немного потемнее и сильно блестящие там, где они спадают на плечи. Они разделяются на две стороны по обычаю назареев. Чело гладкое и спокойное; на нем нет ни морщин, ни каких-либо пятен. Нос и рот его совершенны. Он имеет густую коричневатую бороду в цвет его волос, не длинную, но разделенную надвое. Глаза у него яркие и как бы имеют различный цвет в различное время. Человек он бодрый, но постоянно серьезный. Никогда никто не видел его смеющимся, но часто видели плачущим».
6
Шаул уже прочел написанное, но продолжал тупо вглядываться в буквы. Пилат, мелкими глотками прихлебывая вино, смотрел на него и улыбался. Можно было предположить, что он думает о чем-то своем. Или просто ему нравятся этот теплый день, это вино, эта тишина, которую подчеркивали глухие удары молотов?
Пилат предупредил Шаула, что сегодня его рабы должны выделывать харту* — заготовку для папируса. Да Шаул и сам видел, проходя через веранду, огромные столы, на которых были разложены решетки схиды**. Желтовато-белесые на цвет, они указывали, что уже готовы к тому, чтобы покрыть их слоем клея, изготовленного из муки и уксуса. Запах уксуса проникал даже в атриум, где сидели Пилат с Шаулом. А чуть позже к запаху добавились размеренные удары дубильных молотов. Значит, клей на харте высох, и ее дубили бронзовыми молотами с широкими основаниями, чтобы избавить от бугров.
Потом несколько человек станут аккуратно скоблить харту ножами и полукруглыми досками из слоновой кости, потом — снова вступят молоты полегче. И так три-четыре раза, пока на харту, смоченную очень жидким клеем, опустят пресс. Но вряд ли Шаул дождется этого.
Он знал, как тяжел и долог процесс: отец имел дома все приспособления и два-три раза в год брался делать папирусы. Для маленького Шаула это была настоящая пытка. Отец, конечно, не отправлял его на пруды нарезать осоку под схиды — это делали рабы, — но работать скребком приходилось Шаулу часто...
— Я тоже думаю, не вернуться ли к пергамену? — прочитал его мысли Пилат. — На рынке всегда можно купить мальчика. И вот тебе — ассиратум и тончайший пергамен.
Шаул поморщился, почти незаметно, только тень пробежала по лицу. Но Пилат поймал эту тень:
— Я знаю, что вы считаете нас варварами, — поднял чашу с вином Пилат. — Но ведь рецепт привезли в Рим из Пергама, куда и сегодня твои соплеменники возят рабов на продажу. А папирус? Конечно, папирус хорош. И сохраняется лучше, чем пергамен... Но ассиратум* на крови семилетнего мальчика — это бальзам от всех ран и болезней, поверьте мне, Шаул.
— Эквитус, извини меня, но твое послание кесарю ставит больше вопросов, чем дает ответов. Вернее сказать, ни одного ответа в нем нет. Зачем?
— Что зачем?
— Зачем ты написал его так и зачем дал мне прочесть?
— Обещал... Предупреждал...
7
Шаул смотрел на Пилата и понимал, что тот видит (уж точно — чувствует) его страх. Ему подумалось вдруг, что всё здесь не случайно: и трапеза вдвоем, и безмолвные мускулистые слуги, более походившие на преторианцев, чем на подавальщиков блюд; помянутый Пилатом кровавый ассиратум, который — со слов игемона же — был любимым напитком кесаря Тиберия; выделываемый во дворе папирус...
«А завтра сдерут кожу с меня, — с ужасом подумал Шаул, — на пергамен. Нет, сперва будут бить обернутыми тряпками палками, чтобы кровь прилила к коже, потом надрежут артерию и первую чашу наполнят пенящейся горячей кровью — для чернил, потом — для этого магического пойла, потом вырежут желчный пузырь, чтоб не испортить цвет будущего пергамена, и печень... А он будет сидеть на террасе, прихлебывать свою дешевую поску, покусывать бекон и качать головой: почему ты не согласился со мной, Шаул? Зачем задавал так много вопросов?».
— Я согласен! — вдруг выпалил Шаул, перебив уже открывшего рот игемона.
Пилат остановился и пристально взглянул на сотрапезника:
— С чем ты согласен, Шаул?
Шаул смешался. Чтоб скрыть смущение и выдержать паузу, приличествующую неловкости произошедшего, потянулся к кубку, взял его и поднес к губам («Только бы не ассиратум!»). Это был кислый белый аустерум, который Шаул пил, разбавляя водой.
— Я согласен довериться тебе, эквитус, — наконец ответил Шаул. — Хотя по-прежнему не понимаю не только глубину твоего замысла, но тем более своего места в нем.
Пилат рассмеялся:
— Ты меня удивляешь, Шаул! Всё очень и очень просто: я хочу сделать тебя своим доверенным человеком в санхедрине. Разве я не сказал это уже?
— Нет! — отозвался Шаул. — Не сказал. Или я не понял тебя, тогда извини... Но, эквитус, я не состою в санхедрине и даже планов таких не имею.
— Дело не в этом! Ты нужен старейшинам санхедрина, ты нужен Гамалиилу, а теперь я говорю тебе: ты нужен Риму!
— Это честь для меня, — пробормотал Шаул, покрываясь испариной. — Достоин ли я ее?
— Весьма достоин, — поднял руку с кубком Пилат. — Так достоин, что санхедрин завтра примет решение направить тебя в Дамаск...
— В Дамаск? Зачем?!
8
Пилат пристально смотрел на Шаула несколько мгновений. Потом негромко произнес:
— Если на свете живут люди, которых раньше никогда не было, то люди, которые уже раньше были, тем более могут появиться вновь! Кажется, этому учит ваша главная книга?
Шаул, не осознав, помотал головой:
— Не учит. Если и живые умирают — разве мертвые могут ожить? Я тоже читал санхедрин, эквитус! Ты произнес не истинное, а спорное...
Пилат три раза опустил одну ладонь на другую, изобразив аплодисменты. Его глаза смеялись:
— Я жалею об одном, Шаул. О том, что мы не общались вот так вот прежде, когда Бродяга был еще среди нас. Мне представляется, что тогда можно было бы дать событиям иной ход. Но я видел в тебе прежде всего фанатичного исполнителя. Очень жаль...
Он замолчал. Молча сидел и Шаул. Но вдруг заметил, что держит в руке чашу с вином и сделал большой глоток, чтобы хоть каким-то движением нарушить эту густую тишину. Глоток получился на странность громким. Шаулу показалось, что не только он, но и Пилат услышал, как кисло-сладкий аустерум булькнул в горле.
— Ваш бог говорит: ежели придете в дом мой, тогда и я приду в ваши, — наконец сказал Пилат. — Нужно, чтобы он пришел в ваш дом, а я приду за ним. Так нужно кесарю и Риму...
— Но при чем тут Дамаск, эквитус?
— Там, передают мне, ожидаются беспорядки. Чтоб увидеть всё, нужно подняться. Мы слишком долго смотрели только на то, что происходит вокруг нас. В Йерушалаиме. Но есть еще Дамаск и Апомея. Бродяга был там гораздо больше времени, чем был он здесь. Но ни один из его апостолов не является дамаскианцем. Это мне верно сказал Шимон. А почему же Бродяга-машиах шел один?
— Почему?
— Я уверен, что, увидев, какими настроениями живет Дамаск, а главное — Апомея, ты найдешь ответ. И вернешься с ним и с пенисами убитых тобою врагов Рима.
Шаул чуть было не спросил, а кто же они, враги Рима: те, кто гнал Бродягу, или те, кто привечал его и шел за ним?
— Еще не прошли назначенные дни, как Давид встал и пошел сам и люди его с ним, и убил двести филистимлян, и принес Давид краеобрезания их, и представил их в полном количестве царю, — торжественно произнес Пилат. — Помнишь, откуда это, Шаул?
Шаул кивнул:
— Первая книга Царствий... Представил, «чтобы сделаться зятем царя»...
— Есть партии не менее выгодные, — возразил Пилат. — Например, место в санхедрине...
*Новый завет. Евангелие от Матфея, 9.13
*Харта — дословно «сорт» папируса (шире — свиток папируса). Классически различаются девять харт папируса. Высшая «харта иератика» — светлый и тонкий папирус, который делали из сердцевины стебля. Низшая «харта эмпоритика» служила для обертки товаров. Папирус-иератика предназначался для религиозных текстов. Римляне на таком папирусе писали своему императору. В Йерушалаиме такой папирус называли в I–II веках августовским — в честь первого императора Рима Октавиана Августа. (63 до н.э.-14). Владимир Борухович. «В мире античных свитков» (1976, изд-во Саратовского госуниверситета).
**Схида — папирусные стебли, уложенные в форме листа. Нижняя схида кладется вдоль, а верхняя — поперек, строго перпендикулярно. Пресс превращает их в первичную харту. (В.Б.)
*Ассиратум — целебный напиток из вина (редко — из молока) и человеческой крови. Кровь ребёнка или девственницы якобы способствовала омоложению пьющего. Легенда гласит, что моду на ассиратум ввёл император Тиберий, принимавший к тому же ванны из крови.
