Профессор Браунского университета (США) Александр ЛЕВИЦКИЙ утверждает, что Америке интересна русская литература
Низкий, протяжный голос с едва заметным акцентом эхом разносился по областной научной библиотеке. Обладатель его — высокий крупный мужчина — повторял нараспев стихотворение Гавриила Державина.
Александр Левицкий в Новгороде бывает регулярно, но каждый визит неизменно подгадывает к Державинским чтениям, ежегодно проводимым у нас в июле. На вопрос, как давно он покинул Россию, ответил, что родом из другой страны, а у нас впервые побывал в 70-е годы…
Не Лениным единым
— Я эмигрант в третьем поколении. Мой дед и бабушка служили в Мариинском театре. Дед уехал из России в 1920 году. Бабушка к нему присоединилась через шесть лет. Я же родился и вырос в Чехословакии.
— Александр Абросимович, судя по чистому произношению, у вас в доме все говорят на русском языке…
— Нет, не все. То, что я в совершенстве владею языком, полностью заслуга моей бабушки. Помню, как-то после того как меня, шестилетнего, соседские мальчишки связали и надавали тумаков, приговаривая, что раз я русский, значит, принес в Чехословакию коммунизм, спросил у бабушки: может, нам в публичных местах не стоит разговаривать на родном языке, а переходить на чешский. Она ответила категорическим отказом. Моя любимая, мудрая бабуля Мария Андреевна Левицкая сказала тогда, что русская речь — это единственное, что осталось у нашей семьи от Родины, и мы не имеем права забывать.
Да и своему первому знакомству с русской литературой я обязан тоже бабушке. У нее в комнате стояли две книжки из серии «Библиотека поэта»: былины и стихи Державина. Почему именно эти издания она хранила, не знаю, но былины я наизусть знал. Что касается Гавриила Романовича, то мальчишкой, конечно, я и половины содержания не понимал, но был под впечатлением богатых возможностей образности языка и русской жизни вообще, которую мне рисовал поэт. То было детское восприятие, но склонен думать, что и оно, в том числе, подтолкнуло меня много позже к научному изучению русской поэзии и славистики.
— В 1961 году вы бежали из Чехословакии в США. В Мичиганском университете получили диплом врача. Но вместо того чтобы делать карьеру в медицине, занялись русской литературой. Почему?
— Вы знаете, я, когда учился в университете, хотел изучать влияние космической невесомости на нервную систему человека. Думаю, я бы это направление и разрабатывал. Но в 1970 году в числе тридцати лучших студентов США прилетел на целый семестр в СССР. Я готовился к этой поездке. Все труды Владимира Ленина изучил. Уважения к этому человеку не питаю. Его словарный запас — куцый, стиль, которым он свои мысли излагал, оставляет желать лучшего. В его работах очень хорошо видно его пренебрежение к русскому человеку и России вообще. Убежден, что он всю свою жизнь только и делал, что мстил всем подряд без разбора за смерть своего старшего брата — Александра.
Но сейчас не об этом. Так вот изучил я перед поездкой в социалистическую страну все собрание сочинений Ульянова. И готов был к встрече с идеологически подкованными, верящими в коммунизм, отрицающими Бога и личные интересы гражданами. Но мои ожидания вдребезги разбились о реальность. Первое потрясение ждало меня в аэропорту Пулково. Таможенник при досмотре увидел у меня в чемодане 12 рулонов туалетной бумаги — до сих пор не знаю, зачем я взял такое количество. Он, подмигнув, экспроприировал половину из них и отпустил меня на все четыре стороны. Тогда я подумал, что ничто человеческое советским людям не чуждо. Ну а когда при въезде в город увидел неоновую рекламу на доме про то, что нужно есть капусту, поскольку в ней много полезных веществ, понял, что мне эта страна начинает нравиться всерьез. После же многочисленных встреч и бесед с простыми людьми, которые, когда узнавали, что у меня предки из Санкт-Петербурга, говорили по душам, осознал, что я — русский! Когда вернулся в США, получил два гранта на изучение духовной поэзии России XVIII века. К этому моменту я перечитал огромное количество русских писателей и поэтов разных эпох, то есть была уже подготовлена основа для будущих исследований…
Другой мир— В настоящее время вы — профессор Браунского университета США и читаете студентам курсы по русской, польской, чешской литературе. Неужели есть интерес к славянской культуре?
— Да, есть. Не такой, конечно, как в 70—80-е годы прошлого века, когда из-за железного занавеса Россия для американцев была каким-то невиданным пространством. Тогда на мои обзоры по русской литературе в аудитории собиралось по 150—200 вольнослушателей, то есть этих ребят никто не заставлял ходить на лекции — просто им было интересно. Сейчас расклад несколько иной: куда более непредсказуемыми кажутся для граждан нашей страны Китай и Япония, и мода нынче на эти станы. Но, тем не менее, и слависты без работы не сидят — ежегодно у меня порядка 100 первокурсников записываются на обзор по культуре и литературе России.
— Какие же произведения вы предлагаете студентам для изучения?
— Курс выстроен таким образом, что вначале я представляю литературу, связанную с Петербургом и его авторами. Карамзин, Державин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Тургенев. Заканчиваю романом Андрея Белого «Петербург», чтобы слушатели сравнили город в исполнении Федора Михайловича и Белого — почувствовали разницу, попытались понять разные описательные приемы. Во второй части учебного плана Лев Толстой с «Анной Карениной», Чехов, Горький. Далее идут Зощенко, Олеша, Пастернак, Солженицын. Да, многим моим русским собеседникам и коллегам такой подбор авторов кажется странным и даже непоследовательным. Но не забывайте, что моя задача как преподавателя американского университета показать разную русскую литературу. В рамках общего курса мы не изучаем «Войну и мир», поэзию Серебряного века или «Братьев Карамазовых» Достоевского — этим произведениям отведены спецкурсы, которые посещают только те студенты, которые хорошо владеют русским языком.
Слушатели всегда на ура воспринимают того же Федора Михайловича, «Отцы и дети» Тургенева, как ни странно, «Мать» Горького. Добавлю, что Достоевский в США все так же популярен. Причина, во-первых, в том, что он рисует психологически сложные образы, в которых с ходу не разберешься, а американцы любят загадки. И, во-вторых, в том, что этого писателя много переводили, и сейчас его произведения представлены в хорошем литературном изложении на английском. К сожалению, далеко не все русские классики достойно переводятся у нас и потому теряют читателей. Незаслуженно.
Единственный мужчина
— Интересно, а под каким соусом вы подаете своим подопечным Базарова? Помню, нам в школе говорили, что Евгений — предшественник будущих революционеров…
— Предшественник революционеров? Какая ерунда! Это трагический персонаж. Кстати, Базаров — единственный мужской образ, который удался Тургеневу. Мои студенты с удовольствием читают этот небольшой по объему, но выразительный роман. Почему? А потому что им история Евгения близка: с одной стороны, в произведении представлен прагматик с прогрессивными идеями, сторонник новых научных технологий и противник романтики. Ну чем не нынешнее подрастающее поколение?! А с другой стороны, и его в конце концов начинают мучить вполне земные вопросы — та же любовь. И умирает он от обычного заболевания. Вот именно этот мостик между тем, как жили люди в прошлом, и тем, чем живут нынче, и интересен американской молодежи.
— Вы много писателей и поэтов перечислили, произведения которых как составитель авторского курса по русской литературе включили в него. Вам лично кто все же ближе?
— Назову три имени. Николай Гоголь. Он мастерски работал над словами. Какую страницу его произведений ни открой, все выверено — ничего лишнего. Его Хлестаков и Чичиков — это ведь отчасти и его автопортрет. Но какой автопортрет! Второе имя — Александра Пушкина. Соглашусь с мнением Александра III о том, что это был один из умнейших людей своего времени. Категорически против устоявшейся в России версии, что Пушкин начал реформу русской литературы и языка. Он завершил этот процесс — процесс, который длился весь XVIII век. Ну, и Гавриил Державин. Ему, на мой взгляд, недостаточно внимания уделяют на родине. В России так уж повелось, что к великим причисляют тех, кто не своей смертью умер — Пушкина, Лермонтова убили, Мандельштама замучили и так далее… Значит, они априори выдающиеся поэты. И это, бесспорно, так. Но что делать с Державиным, если его никто не преследовал за его взгляды и он честно служил при дворе? Гавриил Романович — величина для русской литературы не менее значимая, чем другие. Он при любых обстоятельствах был собой — был свободен от предрассудков. И в своих стихах писал, что думал. Всегда. Я бы тоже очень хотел не изменять себе никогда. К чему и стремлюсь…
Фото автора и из архива «НВ»
