Новгородский художник Борис Будницкий читающей публике известен по книге «Розыск о художественном образе по памятнику «Тысячелетию России», увидевшей свет в 2005 году. Но то была публицистическая, исследовательская работа, занявшая, по признанию автора, 10 лет.
А кроме картин и монографий, Борис Львович многие годы пишет художественную прозу — рассказы, новеллы. Сегодня мы публикуем небольшой рассказ-быль из его неизданной книги воспоминаний «Эвакуация».
Школа устроилась в старом, небольшом, уцелевшем от бомбёжек доме красно-кирпичного стиля. Рядом были развалины — уборная и место курения, толковищ и драк.
Утром двери школы открывал комиссованный по ранению сержант. Может, даже старший сержант. Он говорил: «Вперёд, бойцы!». И мы, полусонные и растерянные, проскакивали мимо него внутрь, дожевывая посыпанный сахарным песком хлеб — наш завтрак.
Дождавшись последнего, он оглядывал двор, тоже входил в здание и закрывал дверь. В тесной комнате-прихожей сержант брал со стола звонок с деревянной ручкой, смотрел на висевшие над столом ходики, подтягивал за цепочку гирьки и звонил начало урока.
Он был одет в вылинявшую солдатскую фуфайку, застиранные галифе и стоптанные кирзовые сапоги. Приминая старую ушанку без звёздочки, он выходил и садился на ступеньки. Достав кисет и газету, отрывал нужный по размеру клочок, брал щепотку махорки, аккуратно насыпал на газетку и сворачивал цигарку, проводя губами по краю.
Прикуривал, чиркнув трофейной зажигалкой, сделанной из патрона. Он прикрывал глаза, блаженство отдохновения было на этом лице, утомлённом войной и воспоминаниями; и никакая сила не могла помешать ему докурить до конца. Он засучивал рукав и всё время поглаживал руку, где от локтя до ладони по шраму двигалась пуля, которую не удалось извлечь. Доктора сказали, пусть останется на память. Но руку спасли.
В пятом классе у нас появились учителя-предметники. Они были разными. Самой колоритной фигурой, запомнившейся в деталях, был учитель математики. Мы его называли «мачта».
Начало урока. Мы стоим за партами в ожидании. Открывается дверь, и показывается нога в безразмерном чёрном ботинке. Потом выступает рука, вытянутая ладонью вверх с журналом, на котором стоит чернильница-непроливайка с ученической ручкой.
Входит «мачта». Другой рукой он прижимает к боку толстый портфель. Делает два тяжёлых шага и оказывается возле учительского стола. Кладёт журнал, портфель опускает на стул и, произнося всегда одно и то же:
«Тема урока, две точки, кавычки», — поворачивается к доске, берёт мел и пишет новую тему. Садится за стол, внимательно оглядывает класс, медленно поворачивая бритую голову, кажущуюся маленькой на грузном теле. Мы списываем с доски, скрипя перьями и наклонив стриженные «под машинку» головы. Перед вызовом к доске — тишина.
«Мачта» водит большущим пальцем в журнале — вот звучит фамилия. Отвечающий — у стола, пытается отвечать. Если не получается, учитель тяжело поднимается, становится рядом, кладёт ладонь на плечико ученика и, чуть прижимая, произносит: «Что ж, малец (так он называл всех отвечающих, при хорошем ответе — малец-молодец), сегодня ставлю два балла, поскольку ты как будто бы что-то сказал, а я как будто бы что-то услышал. Садись пока. Это неплохой балл. Вы должны помнить, что на пять баллов математику знает только Эйнштейн, я знаю на четыре балла, кто-то знает на три, два, один балл. Остальные математику не знают… Великий математик считал фашизм злом бесконечным».
На его уроке не было гнетущей тишины. Были сопение, кряхтение, верчение, но всегда было как-то спокойно. На его двойки никто никогда не обижался. Потом они каким-то образом исправлялись, и все имели положительный балл.
Совсем молодую учительницу английского языка звали, конечно, «англичанка». Школа мужская, в классах полно шутников-переростков. Она краснела и добиться внимания к языку не могла. Потому только и помним table, chatz и хау-ду-ю-дуля.
Кое-что мы лопотали по-немецки. Были и стишки-песенки не без зубоскальства:
Ich bin тэбэ' чека'ла
Warum ты не пришел?
Nach Hause бежала,
Бо wasser с неба шёл.
От учительницы украинского языка, которую мы звали «украинка», осталось ее постоянное восклицание к опоздавшему на урок: «Дэ ты був?». А он, облизывая губы в цыпках, расцарапанные в драчке у туалета, шепелявил под нос подобные куплеты:
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клёш,
Соломенную шляпу,
В кармане — финский нож…
Даже самый маленький и слабый шмыгал носом, цвиркал сквозь зубы и старался казаться блатным и босяком. Одежда была не по росту и не «от Кардена», штанцы — в заплатах, а то и рваные. Матери не успевали латать после нашего лазания в чужие сады, часто через «колючку» или по пыльным развалинам после бомбёжек.
Учитель химии, прозвищем «дед», был старенький с седой бородой, похожий на Менделеева, Он приходил с деревянным чемоданом, раскрывал его на столе, и начинался «опыт», то есть постоянное смешивание чего-то с чем-то и нюханье пробирки и мензурки. Это продолжалось до невыносимой вони, которую он называл «сероводород». Она распространялась по всей школе.
Открывалась дверь, там стоял директор — громадный мужчина, прозванием «Михаил-медведь». Он говорил: «Ага, химия», и закрывал дверь. Потом и он стал добавлять «сероводород».
Помню, пришёл новый учитель по русскому языку и литературе, он никогда не наклонялся (ранение) и, казалось, смотрит поверх голов. Сразу задал нам диктант, за который выставил только две положительные оценки, хотя это был перебор. Никто не обиделся. Прозвали его «приват-доцент». Это от него я тогда уже услышал о Бабеле, Булгакове не по программе и пытался рисовать Беню Крика и Воланда.
Чаще всего я рисовал на уроках истории: битвы, кони, кивера. Вот Ледовое побоище с Невским, вот рукопашная в Великую Отечественную. Старался изобразить ордена Кутузова и Нахимова. То есть был по-своему занят.
Вот на уроке географии рисую, что вижу в окне. Вдруг, для меня вдруг, слышу свою фамилию, учитель вызывает и говорит: «Помоги отвечающему. Что там растёт?». Я отвечаю: «Тополь пирамидальный, ещё каштан, как раз в цвету».
Сначала — тишина, потом как грохнул весь класс. Учитель, кстати, завуч — строгая была, сначала, вижу, недоумевает, потом — заулыбалась и, не удержавшись, засмеялась до слёз. Потом говорит: «А из близкой реки тащится телега и бочка с водой и звучит известная песня:
Удивительный вопрос:
«Почему я водовоз?».
Потому, что без воды
И ни туды, и ни сюды».
— Да если бы, — продолжает она, — в африканской Сахаре, о которой у нас сейчас разговор, росли каштаны, то это уже была бы не пустыня, а ботанический сад.
— Так это я про оазис говорил.
— Покажи, что нарисовал. Вот-вот, и милиционер похож, прямо пустынник какой-то. Ладно, зайди потом в пионерскую, просили стенгазету к празднику делать. Садись уже.
Я сел с побасёнкой в мыслях: «У старинушки — три сына. Старший умный был детина, средний был придурковатый, младший — пионервожатый».
…Они были разными, мои школьные учителя. Они воевали или болели. Но даже очень строгий мужчина, директор, услышав из развалин блатные песни в нашем хиленьком исполнении, прощал и говорил:
— Позже вы все будете петь:
Несе Галя воду.
Коромысло гнется,
А за ней Иванко,
Як барвинок вьется …
Тогда не будет развалин от бомб, а пока — завтра все на субботник. Пионер — всем детям пример!
Они, наши школьные учителя, «нюхавшие порох» на фронте или страдающие в тылу, прекрасно понимали, что вязкий ручеек жизни журчит и льётся до реки Леты. А по ручейку плывет-изгибается многоцветная ленточка любви.
Борис Будницкий
