«Левиафан» придёт к нам зимой — не сквернословный
Фильм Андрея Звягинцева «Левиафан» выйдет в отечественный прокат 13 ноября. В соответствии с законодательством из него уберут всю ненормативную лексику.
В Европе кино идёт без купюр. Во Франции лента стартовала 22 сентября, накануне «Левиафан» показали парижской публике впервые. О том, как принимали фильм и чего стоила самоцензура, рассказывает сам режиссёр.
— В Париже ваш фильм тепло приняли?
— Прошло очень хорошо. Зритель воспринимает, причем там много было русских, на премьере. Довольно большая часть аудитории была именно русские, по реакциям слышал. Но французы, как мне рассказывали наши, сказали, что накрывает очень сильно.
— Вы сказали, что слышно реакцию русской публики. Как вы определяете?
— По реакции слышишь, потому что есть вещи, которые непереводимы. В субтитрах их не прочтешь. Зал дышит, я слышу, что он считывает коды эти, наши, местные, понятные русскому человеку.
— Что произойдет с российской версией? Вы все-таки переозвучиваете?
— В соответствии с законом, с которым, как бы он ни был глуп, нелеп, поспешен и неуместен, придется, что называется, иметь дело. Другими словами, ненормативная лексика будет микширована, то есть вы ее не услышите, зритель не услышит ее. К сожалению, потому что я видел уже эту версию, сам же над ней работал. Это работа небольшая, два дня заняла, но чувствую некоторый урон — есть это ощущение, что тебя выталкивает из пространства, в которое ты уже погрузился, и ты как рыба на берегу, тебе надо снова войти в атмосферу. Это очень досадно, но это придется сделать, потому что ни один прокатчик, ни один директор кинотеатра не возьмется рисковать своим местом и идти поперек закона.
— Вы только звуковую дорожку меняете?
— Естественно. Мы меняем только звук, монтаж не меняется.
— Вы не «запикиваете»?
— Мы не «запикиваем». «Пикать» — это будет совсем травматично, артикуляция есть, а звука нет в этих коротких мгновениях.
— Вам психологически тяжело далось решение картину переозвучивать?
— Очень. Это тяжело. Это травма. Эти два дня я сидел и чертыхался, вспоминал их всех, этих депутатов, прозаседавшихся, весь этот идиотизм полный. Я надеюсь, что сейчас какая-то будет инициатива к пересмотру этого закона, потому что совершенно очевидно, что есть запретительные меры, есть острожный ненорматив, есть «18 плюс», этого достаточно. Ведь взрослый, ответственный человек приобретает в кассе билет. Билет является нашим с ним соглашением. Я хочу показать картину вот в таком виде, а он готов и хочет ее посмотреть в таком виде. Почему сюда вмешивается третья сторона? Откуда? Что это за дичь такая? Я надеюсь, что все-таки как-то это будет пересмотрено.
На телевидении это совершенно правильно. Радио, телевидение — это правильная мера, но не в кино, тем более сейчас. Кино обретает новый язык, оно идет в действительности, оно опрокидывает свои интересы туда — в реальность — ближе к людям, которые существуют уже в кадре совершенно по-другому, как это было прежде, в 70-е, 80-е годы в кино. Да уж в Советском Союзе, ясное дело, что правило — идеология. Какое-то дурацкое недоразумение, с которым даже не знаешь, что делать. В бессилии просто опускаешь руки. Ну что с ними делать? Я не знаю.
— Не находите, что сейчас у западного зрителя появился спрос на российскую глубинку? Вы получили крупные награды, «Почтальон Тряпицын» тоже получил награду в Венеции.
— Я не думаю, что это запрос. Мне кажется, что это, вы уж меня простите, но это досужая мысль, давняя и транслируемая очень давно, на протяжении многих лет, мысль о том, что есть некий запрос, как будто бы это некий заказ.
— Об истории появления «Левиафана» ходит много разговоров…
— Правда? В 2008 году, когда в Америке снимал новеллу для альманаха «Нью-Йорк, я люблю тебя», переводчица рассказала происшедшую в Колорадо историю Марвина Джона Химейера, у которого цементный завод решил выкупить его мастерскую — место его обитания. Марвин не шел ни на какие соглашения, и тогда завод попросту огородил его забором. Отчаявшись, он взял бульдозер, буквально запаял в нем себя заживо броней, снес все заводские здания и покончил с собой. Потом я прочитал новеллу Генриха фон Клейста «Михаэль Кольхаас». Там абсолютно сходная история: человека лишают прав на то, что дано природой: прав на свободу и на апелляцию к закону, который должен обеспечить это его право.
История о столкновении человека и власть имущих оказалась универсальной. Мне даже было странно, что такой сюжет еще не использовали в кино.
— И вы поняли, что нужно делать современную историю?
— Совершенно новую, другую, на российском материале. С абсолютно другим финалом, который мне кажется страшнее, чем просто бунт одиночки или бунт толпы. Поначалу фильм назывался «Батя». Но я понял, что идеальное название «Левиафан» — очень емкий метафорический образ, он и скрепил весь замысел.
— В фильме сделан упор на два дурманящих людей фактора: водку и религию. Водки очень много...
— Водки действительно много. Французский дистрибьютор даже просил эти сцены подсократить: «Ну не может же такого быть!». Он просто не видел, как это делает русский человек: берет бутылку 0,5, взбалтывает так, чтобы образовалась воронка, и выливает ее в рот, иной раз и не закусывая. Ну а чем же еще залить этот ужас, который навалился на Николая? Это для него единственный выход!
Фото из архива «НВ»
