или Театральные подмостки как модель устройства мира
Молва о писателе Артуре СОЛОМОНОВЕ покатилась года два назад, когда был издан его роман «Театральная история», сразу попавший в список бестселлеров русской современной прозы, номинированный на несколько престижных литературных премий. Этим летом в столице с успехом прошла премьера спектакля по произведению. Напечатан второй тираж книги. Автор много ездит по стране, представляя себя и свой роман. По приглашению театра-студии «Эксперимент» Соломонов побывал и в Великом Новгороде. Естественно, мы это так не оставили.
— Родился я и школьные годы провел в Хабаровске. Там ходил в театральную студию, — не стал кривить душой Артур. — Играл, например, Кота в сапогах. В старших классах понял, что люблю театр, но актерство — это не мое. Испытывал привязанность и к книгам. Однако, когда представил, что после окончания Литературного института в дипломе будет написано «писатель», решил, что какая-то непродуктивная специальность. Но соединить Мельпомену и тягу к текстам хотелось, поэтому поступил на театроведческий факультет ГИТИСа. По окончании трудился в газетах, писал как театральный критик. И все бы, в общем, ничего, но заработался, газетные полосы стали сниться. Уволился. И уехал в Индию. Там и написал свою «Театральную историю».
— Художественных произведений о театре создано много. Достаточно вспомнить Сомерсета Моэма, Михаила Булгакова, Германа Гессе. Почему именно эта тема?
— Как-то по заданию редакции я пришел в театр побеседовать с Анатолием Александровичем Васильевым — это известный режиссер. Он в то время занимался еще и духовными практиками. Так вот, сижу в его кабинете. Полумрак. Он из темного угла не то что-то говорит, не то ворожит. Вдруг вбегает актер Александр Яцко и заявляет, что к нему в гримерку вторгся гражданин США и нарушил ауру... Мне смешно. А Васильеву — нет. Он на полном серьезе начинает возмущаться: мол, кто такой этот иностранец, да как посмел нарушить духовный процесс. И требует подать его сюда. Заходит американец с выражением безудержного счастья на лице. Оказалось, что он записан на театральные курсы к Васильеву и хочет лично с ним переговорить. Вот и ищет его по театру. А разрушать чью-либо ауру он, конечно, не хотел. Наблюдая эту картину, я понял, что могу рискнуть написать про внутреннюю артистическую кухню.
— Но актер Михаил Ефремов советует прочесть роман как историю про нашу страну...
— Так ведь театр — это и есть модель бытия. Я писал про нашу с вами жизнь. Действие разворачивается в московском театре и в одном из православных храмов. За власть над публикой и паствой борются режиссер и священник. Мир театра — смешной и трагичный — показан как символ современного общества: артистов поглощают тщеславие и жажда самореализации, журналисты заняты поиском чего угодно, кроме правды; священник плетет интриги и договаривается с сильными мира сего.
Мне иногда говорят, что вышли очень насыщенные персонажи — по поступкам, характерам, мыслям. Мои герои — собирательные. Но, согласен, некоторые образы получились концентрированными. Реальную фразу из жизни я всего одну вставил в текст. В театре в постановке на сцену выходили Олег Табаков и молодой артист. Так вот, я услышал, как говорят, что зал, когда герои выходят на сцену, взрывается овациями не потому, что идет Табаков, а чтобы указать новичку его место в театральной иерархии.
— Вы ярко сатирически представили отца Никодима. Не маячил ли перед глазами, когда писали, образ Ивана Охлобыстина?
— Резко отрицательно отношусь к этому человеку. Актерствовал и грешил. Потом решил, что его место в церкви. Получил сан, служил. Затем снова перевертыш... Я однажды присутствовал на его встрече со студентами МГУ. У него на все вопросы есть ответы. Но нормальный, думающий человек не может, да и не должен знать все. К реальному Охлобыстину отношусь плохо. Но если бы такой персонаж был выдуман — другое дело.
— Вы иронизируете на церковные темы. Не боитесь РПЦ?
— Пока отзывы о книге людей, имеющих отношение к православию, нормальные. Возможно, еще не прочитали фанатично настроенные служители. На самом деле конфликт между театром и церковью всегда будет, ведь сцена априори предусматривает человеческую многоликость, а церковь стремится все свести к божественному единству. Что касается сегодняшней российской ситуации, мне кажется, нам всем пора задуматься, почему на словах все — верующие, а в храм зайдешь — нет прихожан?
— «Театральная история» представлена на сцене. Режиссер Искандер Сакаев говорит, что ваш роман переформатировал его как режиссера. А вы вмешивались в сценический процесс?
— Поначалу пытался. Но так замучил своими замечаниями и предложениями Сакаева, что он просто перестал отвечать на мои телефонные звонки. Я, когда «остыл», решил, что режиссер прав — у меня же над душой никто не стоял, пока я над романом корпел. Увидев окончательный вариант спектакля, осознал, что если и мог что-то поменять, то только по мелочам. И к слову, Сакаев кое-какие мои идеи учел. Но основной замысел постановщик все равно свой реализовал. Он сделал правильный выбор. В сценическом варианте от моих 460 страниц романа осталось лишь 50. Многочисленные диалоги переведены в действие, присутствуют монологи. В общем, результат меня порадовал. Когда узнал, что цена билетов на постановку от 1000 рублей и выше, ужаснулся — сам бы за такие деньги не стал покупать. Но пустых мест в зале нет. Зрители хорошо отзываются о постановке.
— Некоторые читатели «Театральной истории», воспринявшие повествование вообще про страну, высказывают мнение, что в романе российская действительность очерняется и что автор лишь негативные стороны описывает...
— Я действительно не первый раз слышу подобные предположения. Я не старался намеренно очернить или, напротив, обелить нас и нашу жизнь. Путь человека не только лепестками роз выложен, но и шипами тоже. В романе нет социальной критики. Но в продолжение затронутой темы хочу сказать, что в последние годы в России наблюдается нехватка реального, объективного взгляда на происходящее. Не все так радужно. Возможно, люди опасаются за свое будущее и потому отрицают очевидное. Одинаково вредно акцентировать внимание исключительно на плохом или только на хорошем. Нужно думать и анализировать.
Отрывок из главы
«Бог создал человека не для играний»
— А на что тебе сдался этот театр? — вдруг спросил Ипполит Карлович. — Хорошо, настанет момент, я выгоню Сильвестра. Тем более что он там что-то затеял нехорошее. Это ясно как божий день. Или божья ночь. Вот эта.
Священник с внезапной страстью произнес:
— Театр необходимо сделать храмом.
Ипполит Карлович опешил.
— Храмы и так есть.
Отец Никодим нервно зашагал вокруг недоолигарха — скрип ботинок окончательно победил шелест снега.
— Меня терзает, что культура и религия так разделены. Когда я один, ночью, наедине с собой...
На секунду он задумался, стоит ли говорить столь откровенно. И решил: нужно наконец узнать, как отреагирует Ипполит Карлович на его мечту. Узнать и принять решение окончательное: оставаться дальше подле такого человека, или же это не имеет смысла. Причем — ни для кого из них. И отца Никодима понесло:
— Ночью, когда я слышу голос Бога, я чувствую, что призван восстановить разрушенные связи религии и культуры.
Ипполит Карлович посмотрел на священника с каким-то удавьим интересом.
— Если вам и правда интересно, то вот что! Вот что я вам скажу! Меня завораживает история двух христианских мучеников. Они для меня символы слияния религии и культуры.
— Я тебя очень слушаю, отец Никодим.
«Он уже не называет меня святым отцом, выучил наконец!» — и вдохновленный этим как добрым знамением, священник начал приоткрывать перед Ипполитом Карловичем грандиозное здание своей мечты.
— Завораживает меня история двух мучеников! До того, как стать мучениками, они были знаменитыми языческими актерами. Это было в первые века христианства. Тогда было опасно открыто признаваться, что ты христианином... То есть, что ты христианин. Да что же с языком моим! Не слушается совсем... Не смогу без них говорить... Без нее...
И тут случилось чудо. Отец Никодим порылся в подряснике и достал непочатую пачку сигарет. Тоненьких, с ментолом. Блеснул огонек зажигалки (она тоже была извлечена из подрясника), и дым взвился над головой священника. Ипполит Карлович восхищенно шепнул:
— И давно грешите, святой отец?
— Это не грех. Хотя грех, конечно, но сейчас волнуюсь так, что не могу без него. Простите меня.
— Я-то что. Мне даже. В радость. — Ипполит Карлович снова вернулся к точкам и многоточиям. — А вот эту простую душу. Смотри, как смутил.
Он указал на шофера Шуру, который почти с ужасом наблюдал, как дымит батюшка. Отец Никодим с тоской поглядел в его сторону, но занятия своего не оставил.
— Будучи актером-язычником, Ардалион должен был изображать отречение от Христа. Прямо на сцене он почувствовал присутствие Духа Святого.
И отказался играть. Отказался! Игра была кончена навсегда. Но ощутил он присутствие Духа Святого благодаря ей!
Отец Никодим выпускал на волю свою речь вместе с клубами дыма. Ипполит Карлович думал с изумлением: «Так вот куда клонит отец наш... Игра и Дух Святой... Однако».
Почти уже не заботясь о том, понимает ли его Ипполит Карлович, слушает ли, отец Никодим в волнении и дыму продолжил:
— Мученик Порфирий! Пожалуйста!
— Да, пожалуйста!
— Он должен был прилюдно надругаться над таинством Крещения. Тоже на сцене, прямо перед толпой язычников. А я думаю, что зрители — всегда язычники, что любая толпа — это язычники, которых нужно неустанно обращать в веру, которым нужно неугомонно напоминать о Христе...
Отец Никодим почувствовал, что последняя фраза звучит комично, а смешным он быть не хотел. «Неугомонно напоминать... Как о стае птичек говорю, а не о вестниках Царства Божьего». Он сбился снова. Замолк тоскливо.
— И что Порфирий? — помог Ипполит Карлович вопросом.
— Едва он произнес крещальную формулу, — продолжил отец Никодим, разгорячаясь с каждым новым словом, — как почувствовал, что не может кощунствовать, не может измываться над святым таинством. Он ощутил всем сердцем, что в христианстве — истина. И, не страшась ничего, — поскольку он узрел Господа, а что тогда может испугать? — он сказал, что верует во Христа как сына Божия. А назвать себя христианином перед языческой толпой значило — умереть. И он был обезглавлен.
— Отец Никодим, ты куда клонишь?
— Где сейчас обитают люди, религиозно одаренные, но не нашедшие религии? К какой пристани причаливают те, кто неустанно ищет истины, и не верит, что она — в Церкви? Чьи голоса громче голосов всех проповедников? Это голоса людей искусства. Тех, кому ведом пыл крестоносцев, но неведом крест.
Отец Никодим перевел дух. Сигарета закончилась, он обернулся по сторонам, ища, куда бы ее кинуть.
— Бросай в снег, — кратко рекомендовал Ипполит Карлович, и окурок был брошен, а речь продолжена:
— Художники говорят с народом, как власть имеющие. Они влияют на души так, как мы — священники — уже давно разучились. И это правда! Уже несколько веков это правда! Мы должны это признать. И сделать движение им навстречу. Мы должны признать, что на театральных сценах, в тиши писательских кабинетов, на съемочных площадках нередко случается то, что уже перестало случаться в Церкви.
— Отец Никодим. Ты куда ведешь?
— Ипполит Карлович! Ипполит Карлович... Я думаю о власти воображения.
