История с биографией от народного художника России Бориса НЕПОМНЯЩЕГО
Несомненно, кофе для него — не просто напиток, а обязательный атрибут всего жизнеустройства. Много лет назад это понял даже командир части, где он служил, объявив перед строем, что лично разрешает
Непомнящему варить и потреблять кофе по ночам, потому как тот много работает. А если б спал, как все, не висел бы, к примеру, в клубе на сцене вождь мирового пролетариата. Точнее — его портрет в виде чеканки.
Те, кто приходят в мастерскую Бориса Львовича, непременно получают предложение выпить кофе, готовит который хозяин по-особенному: насыпает в чашку, заливает кипятком и, прикрыв сверху крышечкой, дает настояться.
Час зачатья я помню...
— А знаете, что пишет о происхождении вашей фамилии Википедия? — я вынимаю из папки листок с текстом из интернет-энциклопедии. — «Непóмнящий — русская фамилия, которая происходит от названия беглых крепостных крестьян, которые представлялись властям как «родства не помнящие». Известные носители фамилии: Непомнящий Александр (род. 1972) — израильский общественный деятель. Непомнящий Александр Евгеньевич (1968—2007) — русский рок-бард и поэт. Непомнящий Борис Львович (род. 1945) — народный художник России, член-корреспондент Российской академии художеств». Так как с памятью? Что о своем роде знаете?
— Помню, что знаю, а знаю, к сожалению, не так много. В нашей семье, да и не только, очевидно, в нашей, было не принято говорить на эту тему. Я, например, долгое время не знал, что мой отец сидел. А когда спросил, он в ответ: «А зачем тебе было об этом знать?». Оказывается, в 1939-м отец, в то время бригадир арматурщиков, по необходимости, но без согласования с прорабом, перевел людей с Киевского вокзала на другую стройку. А так как любой вокзал в те времена считался военным объектом, а главная железнодорожная станция Киева — тем более, в этом углядели саботаж. И получил Лев Борисович по 58-й статье пять лет и отправился в Вологодскую губернию валить лес. А насчет происхождения фамилии... У нас в роду говорили, что кто-то из моих прапрадедов не захотел идти в кантонисты, то есть соответственно менять вероисповедание, учиться в специальной школе 10 лет (в народе их называли «живодернями»), а потом еще и служить 25 лет в армии. Потому и сказал, что фамилию свою не помнит. Вот и стал Непомнящим.
— Так и пошло...
— Так и пошло. Правда, мама, выходя замуж, фамилию менять не стала и осталась по паспорту Цилей Львовной Прус. Может, потому что замуж выходила против воли родителей, и это был некий знак примирения с ними. Ведь мой отец выкрал ее из семьи (с ее согласия) и увез из Киева. Какое-то время жили они гражданским браком, и родственникам ничего не оставалось, как смириться. А было тогда маме... 16 лет, отцу — 23 года.
— Любовь...
— Еще какая. Прожили они вместе ни много ни мало 56 лет. Мама умерла от диабетической комы. Еще у нее было больное сердце. С возрастом развилась болезнь Паркинсона, которая буквально скручивает, уродует человека. А я никогда не забуду, как отец в последнюю ночь у гроба сказал: «Надо же, такая красивая, а умерла!».
— Вы ведь были вторым ребенком в семье?
— Да, и достаточно поздним. Сестра Ида старше меня на 19 лет. Кстати, появлением на свет я во многом обязан своему дяде Зиновию Максимовичу, мужу родной сестры мамы. Эта история в нашей семье тоже была тайной, и узнал я о ней случайно, от родственников.
— Расскажете?
— Дело прошлое... Я уже говорил, что по жизни мама была очень больна. И когда в конце войны узнала, что беременна вторым ребенком, то есть мною, очень испугалась: с ее слабым сердцем роды могли кончиться печально. Пришла к родной сестре Раисе с просьбой, используя ее связи, найти человека, кто согласился бы сделать ей аборт. Тогда в СССР аборты были запрещены и, более того, прописана уголовная ответственность за их проведение. У тети действительно имелись большие связи: ее супруг, Зиновий Максимович, работал прокурором, семья жила в одном доме с руководителями республики, к ним в гости нередко наведывались крупные военачальники. Словом, поговорили сестры, поохали, да и разошлись вроде как ни с чем. А через какое-то время мама получает повестку: явиться в НКВД в такое-то время, в такой-то день. Она к дяде, Зиновию Максимовичу: так, мол, и так, в чем дело, можешь узнать? Он отвечает, что повестка из другого ведомства, он же — военный прокурор, и эта история к нему отношения не имеет. А что вызывают, так, видно, где-то в очереди язык свой распустила, наболтала лишнего. И добавил: не виновата — отпустят, виновата — будешь отвечать. Все по закону! Ни жива ни мертва прибыла мама в назначенное время по указанному адресу. Зашла в кабинет. За столом сидит молодой офицер, перед ним — печатная машинка, очевидно, для ведения протокола. Через какое-то время открылась дверь, и в кабинет вошел... Зиновий Максимович. В прокурорском мундире, с кожаной папкой в руках, из которой вынул какие-то листы, положил перед собой и строгим официальным тоном обратился к обескураженной маме: «Гражданка Прус! Мы располагаем информацией, что вы собираетесь сделать аборт. Это влечет за собой нарушение советского законодательства. Предупреждаю, если вы сделаете это, будете осуждены к тюремному сроку совместно с теми людьми, которые помогали вам осуществить противоправные действия. Распишитесь в протоколе и можете пока быть свободны»...
— Готовый сюжет для семейной саги.
—Да, дядя все узнал от жены. Действовал, возможно, и жестоко, но наверняка без излишних уговоров, хотя и риск был большой — выдержит ли роды больное мамино сердце? Но он очень хотел, чтобы в нашем роду появился ребенок. Первый. Послевоенный. Им оказался я. А потом уже пошли, как с легкой руки, двоюродные братья, сестры.
Родом из детства
— Борис Львович, ваше детство в Киеве прошло?
— И не только мое. Мама, папа, деды, прадеды — все из Киева. Все — ремесленники. По линии отца — жестянщики, он тоже им стал. По линии матери — портные. Кстати, первый раз покупную вещь в магазине я себе приобрел, когда мне шел семнадцатый год. А так меня дед полностью обшивал. Жили мы на Подоле вчетвером в маленькой комнате в коммуналке. Рос во дворе. С друзьями знали в Киеве места, где можно было найти боевые гранаты, оставшиеся с войны. Брали только наши, немецкие не брали, боялись. Строили брустверы, кидали гранаты в реку. Они взрывались, а ниже по течению ребята собирали глушёную рыбу. Вот такие были развлечения.
- В школе хорошо учились?
— Школьные годы — это вообще отдельная история, которая неизвестно чем могла закончиться. У нас были очень неблагополучный класс, очень неблагополучная школа и очень неблагополучный район, где она находилась. Это так называемый Евбаз, в простонародье — Еврейский базар, или бывший Галицкий рынок в Киеве. А по-простому — полубандитский район с его шпаной, трущобами и постоянными драками стенка на стенку, где мы оттачивали свое мастерство кулачного боя.
— Сложно представить, что вы тоже в этом участвовали.
— И еще как. Драки были, как полагается, по всем правилам, со всеми подручными средствами, иногда человек по 30—40. А как я мог не участвовать? Я рос в той среде, в которой жил, и обязан был подчиняться ее законам. Словом, примерным поведением в школе мы не отличались.
— И, надо полагать, с мольбертами в вашем кругу вряд ли кто ходил?
— С цепями — да, ходили. Очень, знаете ли, эффективное средство в уличной драке.
— Вот смотрите, растет в небогатой еврейской семье мальчик. Папа — жестянщик, мама...
— Кассирша, потом — маникюрша.
— У одного — шесть, у другой — четыре класса образования... Растет, как вы говорите, в неблагополучном районе большого города, где в руку вложат скорее заточку, чем кисточку. В родне — все потомственные ремесленники: пекари, портные, торговцы.... И вдруг мальчик объявляет, что хочет стать художником и поедет учиться.
— Ну не вдруг. Рисовать я начал еще в детском саду. Много, и уже в качестве общественной нагрузки, рисовал в школе. Сам не знаю, откуда это снизошло, художников в нашем роду и близко не было. Родители на мое увлечение смотрели достаточно спокойно. Самое главное — не препятствовали, а как и всегда было по жизни, принимать окончательное решение предоставили мне. Вот я и решил, что после девятого класса буду поступать в художественное училище. Правда, случилась история, которая едва не поставила крест на моей будущей профессии.
— Что за история такая?
— В полном смысле художественная.... Уже в те годы, к окончанию школы, я весьма прилично рисовал. Что мне в голову взбрело, уж не помню, но сделал я большой плакат в стиле популярных в то время, которые объясняли населению, как нужно себя вести во время ядерной атаки. Так вот на этом плакате дядечка, копия наш классный руководитель (как мы его не любили!), лежит, распластавшись, на земле, ногами, как и полагается, к взрыву, ехидно ухмыляется, прикрываясь ладонью, а у него из жопы торчит ракета.
— Во как!
— Да... А плакатик этот, чтоб все увидели и никто не сорвал, я ухитрился к потолку в школьном коридоре присобачить. Реакция — что тот самый ядерный взрыв. Школа впокатуху, все за животы держатся. А герой плаката, наш классный, вокруг бегает, руками машет. Потом поставил стол, на него — стул и полез на верхотуру мое художество срывать. А я ничего лучшего не придумал, как рядом встать и стол расшатывать. Как он бедный тогда не убился?
— И чем все закончилось?
— Печально. В аттестате за девятый класс по поведению мне поставили трояк, что в те времена было равнозначно «неуду». А с такой оценкой в Одесское художественное училище, куда я поступать намеревался, и близко не подпускали.
— Вот тут-то и прямой путь в жестянщики или портные...
— Нет, ни за что бы не отступился. Решил схитрить — приехал поступать с аттестатом за восемь классов, он-то у меня хороший был. Поступил без проблем. Но потом, при зачислении, в приемной комиссии разбираться стали и потребовали другой аттестат, за девятый класс. Я что-то наплел про практику, которую якобы не прошел, а потому и документа не получил. Словом, пошли мне навстречу, но вместо аттестата, в виде исключения, попросили представить... характеристику из школы.
— А с такой характеристикой...
— Ну в жестянщики, может быть, и взяли... Позвонил маме в Киев, рассказал. А она после нашего разговора взяла и пошла к директору школы. Расчет был на простую человеческую жалость: мол, поймите, во всем нашем роду один-единственный такой талантливый и одаренный. Но сыграло, я думаю, другое: в разговоре выяснилось, что за всю историю этой школы я первый и единственный ее ученик, поступивший учиться на художника. В общем, характеристику мне переписали, и я был зачислен в Одесское государственное училище имени Грекова, старейшее художественное учебное заведение на Украине.
Его университеты
— Вам было тогда 16. И круто все в жизни поменялось?
— Очень круто. По приезде узнал, что мне отказали в общежитии. По закону его предоставляли тем, у кого в семье был доход на человека не более 20 рублей в месяц. Мама не работала, а у отца на тот момент зарплата составляла 67 рубликов. Делите на три. Пришлось снимать угол за 8 рэ, которые папа выкроил из своего жалованья. Стипендию в 14 рублей нужно было растянуть на целый месяц, получалось меньше 50 копеек в день. Хватало на макароны с хлебом и чай на завтрак. Дальше — что Бог пошлет.
— И как выкручивались?
— Со временем устроился на работу художником в Дом пионеров на 20 рублей — рисовал афиши, писал на кумаче лозунги типа «Слава КПСС». Но и этого едва хватало — ко второму курсу понял, что одеть, обуть скоро нечего будет. Устроился на завод, тоже художником, и стал получать аж 90 рублей. Но работать нужно было во вторую смену, полный рабочий день, а это очень мешало учебе, и пришлось уволиться. И наконец по случаю, по рекомендации приятеля, устроился на фабрику-кухню «Киев», рядом с Дерибасовской. Там в одном здании находились ресторан, кулинария, столовая, бар, для которых я рисовал ценники, памятки, листовки. Получал за это неплохую зарплату и, что самое важное, прилично столовался. Да, кстати, впервые меня там попросили нарисовать рекламу нового пива, которое в 1963-м только появилось в Одессе. Знаете, какое? «Велкопопóвицкий кóзел»!
— Тоже творчество...
— В определенной степени да. Но для меня это было вторично: средства к существованию, еще проще — к пропитанию. Главное оставалось неизменным — учеба. Мы были ее фанатами. Особенно на практике, когда спали по три часа в сутки, в пять утра бежали на этюды и привозили в училище в несколько раз больше работ, чем требовалось для зачета.
— Учителей своих помните?
— Наверное, главным своим учителем считаю преподавателя училища Тамару Ивановну Егорову. Очень талантливый художник, выпускница «Репинки» (Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. — Прим. авт.). Наставлениям ее следую всю жизнь, никогда не забывал слова, обращенные ко мне, тогда еще 18-летнему мальчишке: «Борис, по всему видно, ты будешь хороший художник. Но не променяй свой дар, не поддайся соблазну безоглядно зарабатывать деньги. Иначе сгинешь, как неимоверное число таких же, как ты, перспективных и талантливых, погнавшихся за материальными благами».
— А много таких соблазнов было?
— Предостаточно. Хорошо помню, как летом после второго курса поступает заказ: оформить наглядную агитацию к Всеукраинскому съезду животноводов. Работы — море, а сделать нужно за две недели. Я и еще двое моих однокурсников беремся. Спим по два-три часа в сутки и выдаем на-гора огромное количество плакатов, лозунгов, транспарантов — словом, все, что нужно для такого рода масштабных идеологических мероприятий. Причем делаем это очень качественно, каждую работу утверждает специальная комиссия при горкоме КПСС. По окончании согласно расценкам получаем расчет, и я отчетливо понимаю, что могу зарабатывать очень большие деньги. На уровне первого секретаря обкома партии и даже больше. Я, на минуточку, учащийся второго курса училища, пацан, у которого даже законченного образования нет! Так как вам такой соблазн?
— Ну и как распорядились капиталом?
— Приехал к отцу, выложил пачки и говорю: «Пап, это я на каникулах заработал. Давай с тобой так договоримся: я это оставлю, а ты мне каждый месяц по частям высылать будешь. До следующего курса хватить должно».
— Порадовался отец?
— Испугался. Он таких денег никогда не видел и что-то плохое заподозрил. Пришлось ему договор на работы показывать, квиточки из бухгалтерии. А я с тех пор каждый год на каникулах таким образом старался заработать, а потом на эти деньги жил. Так же и в «Мухе» (Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. В.И. Мухиной. — Прим. авт.) учился.
— А почему после Мухинского училища в Киев не вернулись?
— Решил для себя — жить там никогда не буду.
Еврейский вопрос
— С чего вдруг так категорично?
— После окончания одесского училища, по просьбе мамы быть рядом, нацелился поступать в Киевский государственный художественный институт. А соседкой по квартире в Киеве была преподаватель этого института, наша хорошая знакомая. Вот и пришел к ней посоветоваться, работы свои принес. Она просмотрела, одобрила и сказала честно, в глаза: «С такой подготовкой и талантом ты бы обязательно поступил. Но, поверь мне, за 20 лет, что я здесь работаю, в институт не приняли ни одного еврея. И ты исключением не будешь». Представьте, я, молодой, целеустремленный, мир готовый перевернуть, а тебе — бах по рукам: куда прёшь, жидовская морда! Вообще, Киев всегда отличался особыми антисемитскими настроениями, но когда я помоложе был, этому значения не придавал, а здесь так задело, так обидело — просто до физической боли. Вот и дал себе зарок жить и работать в другом месте. Правда, был и второй раз, уже после окончания «Мухи», когда меня в Ленинграде в объединение ЛОМО по той же причине на работу не взяли. Но тогда пережил это гораздо проще.
— Значит, пресловутый «еврейский вопрос» и вас преследовал?
— К счастью, без серьезных последствий, больше — на бытовом уровне, когда за глаза, реже — в глаза, обозвать могли. В главном — нет. Я всегда добивался в жизни того, чего хотел, состоялся в профессии, в достаточно молодом возрасте стал заслуженным, потом народным художником России. Происхождения своего не скрывал, «поменять» свою национальность, как это делали за определенную плату мои знакомые, не помышлял. Я никогда и не думал эмигрировать из страны, хотя время от времени поступали заманчивые предложения. А сейчас, с высоты прожитых лет, я даже склонен думать, что моя судьба сложилась вопреки так называемому «пятому пункту» советской анкеты.
— Не пускали в Киевский художественный...
— Поступил в «Муху», в то время — одно из лучших учебных заведений страны.
— Не взяли на работу в ЛОМО...
— Открыл для себя удивительный и великий Новгород, в котором живу вот уже 45 лет. Город, с которым у меня связано самое дорогое и сокровенное, в котором я состоялся как гражданин, как художник. И сейчас, оглядываясь назад, я просто понимаю, что как такового в глобальном плане судьбоносного «еврейского вопроса» передо мной не вставало. А была жизнь с ее ошибками и удачами. Я два раза был женат, но не сложилось (с человеком творческой профессии, особенно с художником, сможет жить редкая женщина). Зато у меня две прекрасные дочери — Маша и Даша. Четыре внучки: старшей — 22 года, младшей — 8 месяцев. Да и вообще я — счастливый человек, если отбросить частности.
— Ну давайте так и напишем...
Владимир ДМИТРИЕВ
Фото из личного архива Бориса Непомнящего
