или Почему во время оккупации хорошим немецким доктором был коррумпированный доктор
Говорят, что война — это форма жизни. Изуродованной, одичалой, но тем не менее. И с этой точки зрения, исследователь может взять любую проблему, имеющую место в условиях мира. Борис КОВАЛЁВ, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории Российской академии наук, и взял: «Коррупция во время оккупации».
— Борис Николаевич, в эфире «Эха Москвы» вы сказали, что участие в совместном проекте «Новгородских ведомостей» и музея-заповедника «Разные судьбы одной войны» натолкнуло вас на эту мысль. Спасибо за ссылочку. Читал ваш материал о новгородке, избавленной от осколка немецким военврачом, что стоило семье золотых украшений. И совершенно не сообразил, что налицо — коррупционная составляющая.
— Коррупция — это латинский термин, обозначающий «растлевать, подкупать, продаваться». Понятно, что речь идет об особых обстоятельствах: у мамы с бабушкой не было иного выхода, как «подкупить» врача. Зато у доктора были варианты — нарушать служебные инструкции или нет? А если нарушать, то как — из человеколюбия или корысти ради? Таких эпизодов, как нетрудно догадаться, было много во время войны. Лекарства требовались и мирным жителям, и партизанам. Где взять? В какой аптеке?
— Это действительно понятно. Но перед тем как побеседовать с вами, я задал себе вопрос: почему это сочетание слов — «оккупация» и «коррупция» — показалось мне до некоторой степени неожиданным. Я не историк, а журналист, менее свободен от эмоционального восприятия Великой Отечественной. В конце концов существуют некие клише: чудовищные преступления нацизма, подвиг советского народа.
— И это правда, это было.
— Но люди есть люди, а жизнь есть жизнь?
— В любых обстоятельствах! При фашизме. При тоталитаризме. Наша история, не только военная, до сих пор довольно заидеологизирована.
— В том числе посредством замещения советских штампов, скажем так, демократическими.
— Безусловно. Почитав иных авторов, впору задаться вопросом: было ли в стране хоть что-то человеческое, допустим, в 1937-м? А представьте себе, очень многие жили да радовались. Когда кого-то из знакомых «забирали», думали, что, видимо, есть за что, а если это ошибка, то компетентные органы разберутся. И ведь отпускали кого-то, вспомним хотя бы полководца Рокоссовского. Что до войны, то, как сказала мне одна из ее очевидиц: «Прожили день, и слава Богу!». Вы думаете, противника не посещали такие мысли?
— Отсюда и «неформальные» отношения на оккупированных территориях.
— Ну да. «Свинья одна, самогон — ведро, картошка — мешок» — это уже известный мне пример из Курской области. Доктор четко излагает прейскурант. Он тоже человек, хочет выпить и закусить. И к черту все запреты и циркуляры! Хорошо им там, в Берлине, придумывать, их бы самих сюда! Психология «винтиков» прекрасно описана Эрихом Марией Ремарком, а также менее известным финским писателем Вяйнё Линна.
— Как далеко можно зайти в состоянии тихого внутреннего недовольства?
— Очень даже далеко. Хоть до оптовой торговли.
— И не только медикаментами? Буквально недавно прочел о том, как в Донбассе ВСУ продали партию оружия ополченцам. Такие новости периодически появляются, вы знаете. Можно представить себе «оружейную лавку» в условиях Второй мировой?
— Почему нет? Опять-таки географически это случай из Центральной России — на стыке Курской и Воронежской областей. Партизаны отоваривались у румынского «кладовщика». Сначала схитрили, представившись полицаями. Сказали, что товарищ в процессе учебы потерял винтовку, надо выручать. «Кладовщик» подумал: чего бы и нет — золотишком платят. А бизнес — дело увлекательное. Я не представляю, на какие учения для полицаев можно списать десятки единиц огнестрельного оружия и патроны к ним. Дошло до того, что партизаны скидку начали просить как постоянным покупателям.
— Веселая история во славу румынской армии, ничего не скажешь. Надеюсь, это еще не апофеоз договороспособности?
— В моем понимании и, естественно, на известном мне материале, апофеоз — это про взаимоотношения между партизанами и немецким гарнизоном, сложившиеся в одной деревне на Псковщине. Обе стороны делали вид, что не замечают друг друга. Партизаны ходили в деревню, как к себе домой, — а они и были местными людьми. Немцы их не трогали. Соответственно народные мстители ничего не предпринимали в отношении данного гарнизона, устраивая акции возмездия в каких-то других местах.
— Это почти по Киплингу — «водяное перемирие».
— Почти да. С той поправкой, что это было некое локальное явление, обусловленное элементарным страхом. Видимо, гарнизонное начальство вполне здраво рассудило, что зверствовать себе дороже. В туалет сходить — и то опасно: где гарантия, что не застрелят по дороге? А страх не делает людей добрее.
— Как вскрылось?
— Уже после изгнания оккупантов. Советское командование обратило внимание на странную вещь: одна деревня осталась целехонька, тогда как все соседние с нею немцы сожгли. И это тем более удивительно, что в нетронутой деревне стоял гарнизон. Что помешало оккупантам, уходя, поступить с нею, как со многими другими?
— Чем закончилось следствие?
— Было ли оно как таковое по-настоящему — это мне не известно. Не встречал документальных источников. Рискну предположить, что, возможно, закончилось ничем. Не все можно расследовать, не всех можно наказать. Не всегда это и нужно.
Кстати говоря, своеобразным «водяным перемирием» подчас пользовались и на фронте. Например, на время обеда. И представьте себе ситуацию: наши собрались покушать, в это время с сопредельной стороны поступает информация, что сейчас будет артобстрел. Оказывается, к немцам приехали проверяющие, что обязывает продемонстрировать боевую активность. И противник как бы заранее извиняется, что нарушает традицию «тихого часа» по независящим от него обстоятельствам, рассчитывая на наше понимание, и что в дальнейшем все будет по-прежнему.
— Если бы подобная договороспособность была сплошь и рядом, можно было бы и не дойти до Берлина.
— Дошли же. Я не вижу противоречия между непримиримой линией войны до победного и простым человеческим желанием хоть как-то, хоть на короткое время облегчить свое существование, не более того. Легко судить со стороны, особенно задним числом. Если оперировать высокими материями, то как себя должны были вести мирные жители на территории, захваченной врагом? Безусловно, были примеры жертвенного, героического поведения. Находились люди, способные сжечь свой дом вместе с ненавистными немцами-постояльцами, даже вместе с собой сжечь. Но на такие поступки способен далеко не каждый. И никто не вправе требовать безусловного подвига от женщин, стариков и детей. Они отдали свой долг Родине уже тем, что проводили на войну своих мужей и отцов. Просто выжить — это тоже задача. Накормить, сберечь детей. Они еще понадобятся стране.
— Никто и никогда не сосчитает, насколько больше могли бы быть потери среди мирного населения, если бы не вот это «просто выжить».
— Не будем забывать, что было и другое — «просто жить». И это уже про наших господ-коллаборационистов. Вспомним их «художественные посиделки» в Колмове, описанные Борисом Филистинским. В соседнем доме кто-то, может быть, умирает от голода, а для них — музыка, вина, дорогие яства, привезенные из Европ. Понимаете, на контрасте с окружающими вас голодом и разрухой почему-то обостряется вкус французского вина. Сохранилось огромное количество наставлений оккупационных властей для всех этих бургомистров, старост, чиновников. Будьте уверены, что строжайше запрещалось «брать на лапу». Куда там!
— Война обостряет достоинства и недостатки человеческой натуры. Но на фоне какого-нибудь эсэсовца-палача, выдергивающего золотые зубы у своих жертв, врач, коррумпированный на всё ведро самогона, — это же ангел-спаситель.
— Если бы не он, я никогда не встретил бы героиню своего очерка. У неё не родились бы дети, пресекся бы род.
— Знаете, о чем я сейчас подумал? Что между знакомыми вам как историку господами-коллаборационистами и нынешними, «берущими» активно и много, есть что-то общее. Может быть, «французское обострение». Прямо-таки историческая беда.
— Историческая. Первые чиновники в России не имели жалованья: его им заменяли подношения. Как-то так и повелось. Среди первых декретов Советской власти был и такой — о спекуляции. Там роль преступника отводилась «дающему». Имелось в виду, что советский чиновник, выходец из рабочих и крестьян, априори честен. А в 1990-е на авансцену вышел мэр Москвы Гавриил Попов, заявив, что если чиновник «берет», то это не преступление, а благодарность за хорошо исполненную работу. Гавриил Харитонович рассуждал примерно в тех же категориях, что и его предшественники на рубеже XV–XVI веков. Сегодня это государством, мягко говоря, не приветствуется, но, как писал Михаил Булгаков, «проблема не в клозетах, а в головах»...
