{mosimage}Последний штурм
Владимир БОГДАНОВ
Отец рассказывал о войне всегда коротко, отдельными эпизодами. Срочную службу в армии начал весной 1938 года в Курске и уже в декабре 1939-го попал на финскую войну. К счастью, не в мясорубку Карельского перешейка, а на север Карелии. Но и там несколько раз попадали в окружение. Голодали. Был случай: вдвоем с другом делали обход передовой линии и нашли убитую снарядом лошадь. Срубили еловую жердь и потащили по глубокому снегу. Вся рота радовалась такому подарку…После финской — небольшой отпуск и вновь в часть. Большая война застала в Курске. Особенно тяжело было в первый год: винтовки были не у всех бойцов, не хватало патронов, снарядов. Был приказ по фронту: «Экономь боеприпасы. Один патрон — один немец».
Постепенно пообвыклись, хотя часть постоянно участвовала в тяжелых боях. Но везло отцу. За всю войну только две легкие контузии. Горестной утратой стала гибель лучшего друга Михаила, с которым были вместе с раннего детства, служили в армии и воевали на финской. Во время яростного немецкого артобстрела друзья лежали рядом, уткнувшись носом в землю и прикрывая головы плащ-палаткой. А когда раздалась команда «В атаку!», Иван поднялся, а Михаил остался лежать с пробитой осколком головой. Когда отец рассказывал мне, старшему сыну, об этом, на его глазах появлялись слезы.
А окончилась война для него не 9 мая 1945 года, а позже. Их часть находилась на севере Германии, на берегу Балтийского моря. Перед капитуляцией на датский остров Борнхольм переправился немецкий полк, и наши получили приказ — выбить врага. С пушками и минометами погрузились на несколько больших самоходных барж. Но к моменту отплытия начался шторм.
В открытом море волны поднимались стеной. Отец вспоминает, что такого сильного страха не испытывал за всю войну. Многих солдат смыло за борт. Сорвавшиеся с креплений орудия катались по палубе, давя людей. Шторм продолжался несколько часов, а когда стих, на берег Борнхольма сошла только треть состава десанта.
Немцы на острове уже знали о капитуляции и сдались без боя. Вот такой была последняя военная операция моего отца Ивана Богданова — без единого выстрела, но при многочисленных потерях.
Один в поле воин
А в 42-м в Старорусский край пришли немцы. И без медицинских осмотров погрузили они всю мою семью (бабушку — ей было всего девять лет, — прабабку и прадеда-доходягу) в вагончик-теплушку и повезли продавать в работники. Чай, кто и позарится.
Привезли в Латвию и выставили на рынке на продажу, как скот. Кого-то покупали в работники латыши. «Некондицию» отправили в концлагеря. Чем моя семья приглянулась латышу Мольнику, сегодня сказать трудно. Наверное, тем, что все трое были высокие и внешне крепкие. Даже прадед, несмотря на болезнь, производил впечатление русского богатыря.
Ох, не знал несчастный Мольник (фамилию его моя бабуля с благодарностью вспоминала до самой смерти), чем рисковал, покупая чету моих доблестных предков! Вначале вроде всё пошло как у всех: прабабку ежедневно отправляли доить коров, прадед с утра до ночи пахал, а малая полола грядки. Но так тихо в латышской деревне было лишь до первого престольного праздника.
Однажды прадед вдруг решил: не взяли в действующую армию — начну воевать сам. Выпил для храбрости (Бог весть, где раздобыл спиртное!) и пошёл громить дворы тех латышей, кто плохо содержал рабочих русских. Всем, кто бил русских детей и женщин, прадед «навесил» так, что мало не показалось. Стёкол было побито, носов поломано — бесчисленное множество. К счастью, в самый ответственный момент неравного боя мой предок малость протрезвел и пошёл домой отсыпаться. Обиженные латыши вызвали полицию. Уже утром стало известно: всю мою семью приговорили к расстрелу.
От расправы спасло лишь чудо. Мольник оказался человеком жалостливым и за добросовестный труд моим родичам благодарным: спрятал приговорённых на чердаке в висячие свиные туши, и выпускал лишь по ночам. Так мои предки несколько месяцев и жили — до прихода наших войск.
Кстати, советские войска, придя в деревню, первым делом расстреляли тех, кто издевался и плохо содержал русских пленных. То есть — кому мой прадед ломал носы. А Мольника не только пощадили и даже поблагодарили за помощь в борьбе с фашистами.
{mosimage}Три месяца войны
Про своего отца мой папа не мог рассказать ничего: он появился на свет в конце августа первого военного года, и всё, что ему досталось, — это фотокарточка, которая в течение прошедших более чем 60 лет затерялась после многочисленных переездов.
Сегодня я знаю чуть больше, чем мой уже старенький отец. В 2006 году в Интернете появился электронный архив Министерства обороны под названием «Объединенная база данных «Мемориал». Набрав в поисковой строке «Крищенко», я получила на экране 13 страниц, заполненных одной фамилией, но с разными именами, отчествами, датами рождения. На девятой оказался мой дед. В том, что это он, сомневаться не приходилось: на отсканированном изображении серой, сильно истлевшей бумаги смертного реестра четко читались заполненные чернильной ручкой графы.
Все сошлось — и название райвоенкомата, и имя жены, Лукерьи Павловны. Столбец «Где похоронен» не оставлял никакой надежды. «Можно считать пропавшим без вести в октябре 1941 г., — вывела чья-то рука. — Со слов, до 10 октября 1941 находился в г. Курске».
В украинской деревне, на родине деда, даже много лет спустя старики, помнившие Василия Прокоповича, не говорили о нем, сколько я, любопытная девчонка, их ни расспрашивала. Сейчас я отчасти их понимаю: в документах архива очень часто к записи «пропал без вести» приписано «осужден». Из постепенно открывающейся истории войны становится известно, что попавших, например, в плен (а в большинстве своем они и были без вести пропавшие) позже судили и карали. Делали их «врагами народа», несмотря на обстоятельства. А вдруг и мой дед попал в такую ситуацию — граждане в те годы были очень осторожны.
Мы связались с друзьями, живущими в Курске: там, как и в Новгороде, тоже работают поисковики. Сколько понадобится ждать и будет ли результат — не знаю. Но ведь вой-
на не заканчивается, пока не будет похоронен последний солдат.
{mosimage}Наш дядя Вася
У дяди Васи, Василия Терентьевича, не было левой ноги. До колена. И ходил он то на «пиратской» деревянной культе, то без неё — на двух классических костылях. Ходил только на работу — в недалекую керосиновую лавку — или садился где-нибудь поблизости от поля и наблюдал, как мы футболим мяч.
Так долго смотрел, как долго мы играли. Или пока не приходила его жена, тетя Дуся, и не уводила его домой. Потому что во время матча он регулярно извлекал из кармана четвертинку и прихлебывал из нее. Из-за того, что трудился дядя Вася в керосинке, определить — согрешил он или трезв — было невозможно.
Да нас это и не интересовало. Когда футбол надоедал, мы собирались вокруг нашего единственного зрителя и просили:
— Дядя Вась, расскажи, как ты рейхстаг брал.
Он усмехался, потирая вечно небритые щеки:
— Да ведь сто раз говорил… Ну, что? Был я командиром пушки, сорокопятка называется. И вот 3 или 4 мая вышла наша батарея на площадь перед рейхстагом. И пехота с нами. А куда ж без нее? Ротный говорит: «Гитлер — на четвертом этаже. Уйти ему некуда. Возьмем живьем — всем героев дадут. Есть такой приказ товарища Сталина». А как возьмешь, если у них в каждом окне — пулемет, в дверях — пушки? Был только боковой ход. Там тоже пушка, но к ней мимо подбитого танка можно было подобраться с нашей сорокопяточкой. «Иди, — ротный говорит, — Терентьич. На тебя вся надега. Подавишь ее, а мы в дом ворвемся». Потащили мы свою мортиру, снарядов ящик… Метров на 50 к той боковухе подкрались — как жахнули прямой наводкой! И с первого выстрела — вдрызг! Наши — вперед, а меня осколком в ногу, наводчика наповал. Вот и все.
— А Гитлера поймали?
— Не знаю. В госпиталь меня увезли…
Дядя Вася умер, не дожив до 20-летия Победы меньше месяца. Теплым апрельским утром его вынесли из подъезда и поставили гроб под окнами на две табуретки. Мы, пацаны по 7—9 лет, с опаской подошли, чтобы рассмотреть поближе медаль «За взятие Кенигсберга» и орден Красной Звезды на лацкане потрепанного пиджака.
— Тетя Дуся, а ему орден за рейхстаг дали? — спросил кто-то из нас.
— Да за какой рейхстаг, ребятушки! Под Кенигсбергом он ногу потерял. За месяц до конца войны. За то и медалью наградили…
Мы были разочарованы. Не брал Василий Терентьевич рейхстаг, не ловил Гитлера. И только много позже пришло понимание, почему этот солдат, прошедший всю войну от Смоленска до Ленинграда и потом на запад — до Кенигсберга, так упорно «штурмовал» последнюю фашистскую цитадель.
Он довоевывал. В его победной биографии не хватало этой Точки.
{mosimage}Дорога на Алма-Ату
Весной 1942 года они решили эвакуироваться из Угловки, посёлка в Окуловском районе, где тогда жили, потому что… держали корову.
— Было указание: если в семье есть корова — продовольственных карточек не давать, — рассказывает дедушка. — Мол, прокормитесь. Но мама понимала: одна с пятью детьми на руках не выдюжит — батю на фронт еще в октябре забрали. И мы решили корову продать и уехать. В райисполкоме нам дали направление в Алма-Ату.
Начали готовиться к отъезду. Деда, как самого старшего, отправили в Бежецк, что в Тверской области, менять одежду на хлеб. Дед тогда несколько раз под бомбёжки попадал. Но ни царапинки не получил — повезло.
В апреле 1942 года семья покинула свой дом. Сначала добирались до Ярославля. Ехали в теплушках, где на спальных полках были различимы пятна засохшей крови: в этих же поездах и раненых возили.
В Бежецке потеряли 11-летнего Лёшу, брата дедушки.
— Я кипятку на станции достал, вернулся в поезд, состав тронулся, и мы решили поесть, — говорит дед, — стали хлеб делить, да смотрим: Лёшки нет! И не удивительно, что мы его пропажу не сразу заметили. На станции народу кишмя кишело, все куда-то ехали.
К счастью, Лёша быстро оты-
скался. Оставшись один, он поднял такой рёв, что тотчас обратил на себя внимание милиции. А семья, доехав до ближайшего Рыбинска, вернулась на другом поезде в Бежецк, где и воссоединилась с потерявшимся малолеткой.
Во время остановки в Ярославле всех эвакуирующихся кормили: надо было только предъявить соответствующее удостоверение. «Нам ситного дали, супа», — говорил дед. Но одной порции после нескольких дней сидения на сухарях и воде было мало. И дедушка вместе с другом, таким же пацаном, схитрили. Поесть каждый беженец мог только раз, но многие стирали штемпель, который работники столовой ставили на документах отобедавших, и снова вставали в очередь. «Мы свои удостоверения чуть не до дыр протёрли, — вспоминал дедушка, — но толкучка такая была, что никому до наших махинаций не было дела».
А в Алма-Ату дед так и не попал. В Ярославле прабабушке предложили работать в колхозе — она согласилась. И все остались. В Угловку семья вернулась в октябре 1944 года.
Постепенно пообвыклись, хотя часть постоянно участвовала в тяжелых боях. Но везло отцу. За всю войну только две легкие контузии. Горестной утратой стала гибель лучшего друга Михаила, с которым были вместе с раннего детства, служили в армии и воевали на финской. Во время яростного немецкого артобстрела друзья лежали рядом, уткнувшись носом в землю и прикрывая головы плащ-палаткой. А когда раздалась команда «В атаку!», Иван поднялся, а Михаил остался лежать с пробитой осколком головой. Когда отец рассказывал мне, старшему сыну, об этом, на его глазах появлялись слезы.
А окончилась война для него не 9 мая 1945 года, а позже. Их часть находилась на севере Германии, на берегу Балтийского моря. Перед капитуляцией на датский остров Борнхольм переправился немецкий полк, и наши получили приказ — выбить врага. С пушками и минометами погрузились на несколько больших самоходных барж. Но к моменту отплытия начался шторм.
В открытом море волны поднимались стеной. Отец вспоминает, что такого сильного страха не испытывал за всю войну. Многих солдат смыло за борт. Сорвавшиеся с креплений орудия катались по палубе, давя людей. Шторм продолжался несколько часов, а когда стих, на берег Борнхольма сошла только треть состава десанта.
Немцы на острове уже знали о капитуляции и сдались без боя. Вот такой была последняя военная операция моего отца Ивана Богданова — без единого выстрела, но при многочисленных потерях.
Один в поле воин
Людмила РЕБРОВА
Мой прадед, Федор Семёнович Григорьев, умер, когда мне исполнилось девять. Всю жизнь он был человеком весёлым, несдержанным и острым на язык. А еще земляки знали его как первого заводилу и драчуна. До войны успел он дважды поссориться с советской властью, за что дважды же побывал на лесоповале, где заработал себе туберкулёз. Именно поэтому в армию его не взяли, хотя, по рассказам очевидцев, воевать дед рвался сильно.А в 42-м в Старорусский край пришли немцы. И без медицинских осмотров погрузили они всю мою семью (бабушку — ей было всего девять лет, — прабабку и прадеда-доходягу) в вагончик-теплушку и повезли продавать в работники. Чай, кто и позарится.
Привезли в Латвию и выставили на рынке на продажу, как скот. Кого-то покупали в работники латыши. «Некондицию» отправили в концлагеря. Чем моя семья приглянулась латышу Мольнику, сегодня сказать трудно. Наверное, тем, что все трое были высокие и внешне крепкие. Даже прадед, несмотря на болезнь, производил впечатление русского богатыря.
Ох, не знал несчастный Мольник (фамилию его моя бабуля с благодарностью вспоминала до самой смерти), чем рисковал, покупая чету моих доблестных предков! Вначале вроде всё пошло как у всех: прабабку ежедневно отправляли доить коров, прадед с утра до ночи пахал, а малая полола грядки. Но так тихо в латышской деревне было лишь до первого престольного праздника.
Однажды прадед вдруг решил: не взяли в действующую армию — начну воевать сам. Выпил для храбрости (Бог весть, где раздобыл спиртное!) и пошёл громить дворы тех латышей, кто плохо содержал рабочих русских. Всем, кто бил русских детей и женщин, прадед «навесил» так, что мало не показалось. Стёкол было побито, носов поломано — бесчисленное множество. К счастью, в самый ответственный момент неравного боя мой предок малость протрезвел и пошёл домой отсыпаться. Обиженные латыши вызвали полицию. Уже утром стало известно: всю мою семью приговорили к расстрелу.
От расправы спасло лишь чудо. Мольник оказался человеком жалостливым и за добросовестный труд моим родичам благодарным: спрятал приговорённых на чердаке в висячие свиные туши, и выпускал лишь по ночам. Так мои предки несколько месяцев и жили — до прихода наших войск.
Кстати, советские войска, придя в деревню, первым делом расстреляли тех, кто издевался и плохо содержал русских пленных. То есть — кому мой прадед ломал носы. А Мольника не только пощадили и даже поблагодарили за помощь в борьбе с фашистами.
{mosimage}Три месяца войны
Юлия ГЕНЕРОЗОВА
У моего деда, Василия Прокоповича Крищенко, было всего три месяца войны. Его призвали в военкомат 12 июля 1941 года с Черниговщины, семья получила на него похоронку с формулировкой «пропал без вести» лишь в 43-м, без указания места и времени гибели.Про своего отца мой папа не мог рассказать ничего: он появился на свет в конце августа первого военного года, и всё, что ему досталось, — это фотокарточка, которая в течение прошедших более чем 60 лет затерялась после многочисленных переездов.
Сегодня я знаю чуть больше, чем мой уже старенький отец. В 2006 году в Интернете появился электронный архив Министерства обороны под названием «Объединенная база данных «Мемориал». Набрав в поисковой строке «Крищенко», я получила на экране 13 страниц, заполненных одной фамилией, но с разными именами, отчествами, датами рождения. На девятой оказался мой дед. В том, что это он, сомневаться не приходилось: на отсканированном изображении серой, сильно истлевшей бумаги смертного реестра четко читались заполненные чернильной ручкой графы.
Все сошлось — и название райвоенкомата, и имя жены, Лукерьи Павловны. Столбец «Где похоронен» не оставлял никакой надежды. «Можно считать пропавшим без вести в октябре 1941 г., — вывела чья-то рука. — Со слов, до 10 октября 1941 находился в г. Курске».
В украинской деревне, на родине деда, даже много лет спустя старики, помнившие Василия Прокоповича, не говорили о нем, сколько я, любопытная девчонка, их ни расспрашивала. Сейчас я отчасти их понимаю: в документах архива очень часто к записи «пропал без вести» приписано «осужден». Из постепенно открывающейся истории войны становится известно, что попавших, например, в плен (а в большинстве своем они и были без вести пропавшие) позже судили и карали. Делали их «врагами народа», несмотря на обстоятельства. А вдруг и мой дед попал в такую ситуацию — граждане в те годы были очень осторожны.
Мы связались с друзьями, живущими в Курске: там, как и в Новгороде, тоже работают поисковики. Сколько понадобится ждать и будет ли результат — не знаю. Но ведь вой-
на не заканчивается, пока не будет похоронен последний солдат.
{mosimage}Наш дядя Вася
Геннадий РЯВКИН
Дядя Вася был самым странным обитателем нашего маленького старорусского двора, территорию которого очертили с одной стороны — собственно дом, состоящий из множества коммуналок; с другой — кочковатое футбольное поле (на его месте ныне — главпочтамт), с третьей — болото (осушенное под телевышку и гараж почтамта). Четвертой границы не было, ею служила воображаемая линия между нашим и соседним двором.У дяди Васи, Василия Терентьевича, не было левой ноги. До колена. И ходил он то на «пиратской» деревянной культе, то без неё — на двух классических костылях. Ходил только на работу — в недалекую керосиновую лавку — или садился где-нибудь поблизости от поля и наблюдал, как мы футболим мяч.
Так долго смотрел, как долго мы играли. Или пока не приходила его жена, тетя Дуся, и не уводила его домой. Потому что во время матча он регулярно извлекал из кармана четвертинку и прихлебывал из нее. Из-за того, что трудился дядя Вася в керосинке, определить — согрешил он или трезв — было невозможно.
Да нас это и не интересовало. Когда футбол надоедал, мы собирались вокруг нашего единственного зрителя и просили:
— Дядя Вась, расскажи, как ты рейхстаг брал.
Он усмехался, потирая вечно небритые щеки:
— Да ведь сто раз говорил… Ну, что? Был я командиром пушки, сорокопятка называется. И вот 3 или 4 мая вышла наша батарея на площадь перед рейхстагом. И пехота с нами. А куда ж без нее? Ротный говорит: «Гитлер — на четвертом этаже. Уйти ему некуда. Возьмем живьем — всем героев дадут. Есть такой приказ товарища Сталина». А как возьмешь, если у них в каждом окне — пулемет, в дверях — пушки? Был только боковой ход. Там тоже пушка, но к ней мимо подбитого танка можно было подобраться с нашей сорокопяточкой. «Иди, — ротный говорит, — Терентьич. На тебя вся надега. Подавишь ее, а мы в дом ворвемся». Потащили мы свою мортиру, снарядов ящик… Метров на 50 к той боковухе подкрались — как жахнули прямой наводкой! И с первого выстрела — вдрызг! Наши — вперед, а меня осколком в ногу, наводчика наповал. Вот и все.
— А Гитлера поймали?
— Не знаю. В госпиталь меня увезли…
Дядя Вася умер, не дожив до 20-летия Победы меньше месяца. Теплым апрельским утром его вынесли из подъезда и поставили гроб под окнами на две табуретки. Мы, пацаны по 7—9 лет, с опаской подошли, чтобы рассмотреть поближе медаль «За взятие Кенигсберга» и орден Красной Звезды на лацкане потрепанного пиджака.
— Тетя Дуся, а ему орден за рейхстаг дали? — спросил кто-то из нас.
— Да за какой рейхстаг, ребятушки! Под Кенигсбергом он ногу потерял. За месяц до конца войны. За то и медалью наградили…
Мы были разочарованы. Не брал Василий Терентьевич рейхстаг, не ловил Гитлера. И только много позже пришло понимание, почему этот солдат, прошедший всю войну от Смоленска до Ленинграда и потом на запад — до Кенигсберга, так упорно «штурмовал» последнюю фашистскую цитадель.
Он довоевывал. В его победной биографии не хватало этой Точки.
{mosimage}Дорога на Алма-Ату
Елена КУЗЬМИНА
В войне мой дедушка, Николай Егорович Фёдоров, не участвовал: на начало ему было всего 16 лет, а потом оказался негодным к службе по здоровью. Но война не обошла стороной ни его, ни многодетную семью.Весной 1942 года они решили эвакуироваться из Угловки, посёлка в Окуловском районе, где тогда жили, потому что… держали корову.
— Было указание: если в семье есть корова — продовольственных карточек не давать, — рассказывает дедушка. — Мол, прокормитесь. Но мама понимала: одна с пятью детьми на руках не выдюжит — батю на фронт еще в октябре забрали. И мы решили корову продать и уехать. В райисполкоме нам дали направление в Алма-Ату.
Начали готовиться к отъезду. Деда, как самого старшего, отправили в Бежецк, что в Тверской области, менять одежду на хлеб. Дед тогда несколько раз под бомбёжки попадал. Но ни царапинки не получил — повезло.
В апреле 1942 года семья покинула свой дом. Сначала добирались до Ярославля. Ехали в теплушках, где на спальных полках были различимы пятна засохшей крови: в этих же поездах и раненых возили.
В Бежецке потеряли 11-летнего Лёшу, брата дедушки.
— Я кипятку на станции достал, вернулся в поезд, состав тронулся, и мы решили поесть, — говорит дед, — стали хлеб делить, да смотрим: Лёшки нет! И не удивительно, что мы его пропажу не сразу заметили. На станции народу кишмя кишело, все куда-то ехали.
К счастью, Лёша быстро оты-
скался. Оставшись один, он поднял такой рёв, что тотчас обратил на себя внимание милиции. А семья, доехав до ближайшего Рыбинска, вернулась на другом поезде в Бежецк, где и воссоединилась с потерявшимся малолеткой.
Во время остановки в Ярославле всех эвакуирующихся кормили: надо было только предъявить соответствующее удостоверение. «Нам ситного дали, супа», — говорил дед. Но одной порции после нескольких дней сидения на сухарях и воде было мало. И дедушка вместе с другом, таким же пацаном, схитрили. Поесть каждый беженец мог только раз, но многие стирали штемпель, который работники столовой ставили на документах отобедавших, и снова вставали в очередь. «Мы свои удостоверения чуть не до дыр протёрли, — вспоминал дедушка, — но толкучка такая была, что никому до наших махинаций не было дела».
А в Алма-Ату дед так и не попал. В Ярославле прабабушке предложили работать в колхозе — она согласилась. И все остались. В Угловку семья вернулась в октябре 1944 года.
