Фотиева предупредила, что «Ильич попросил поселить его в северном флигеле». Двухэтажный просторный дом стоял окнами на фруктовый сад и парк, спуск вел от крыльца к пруду мимо Большого дома и балюстрады. Там была небольшая ротонда с видом на Пахру. В хорошую погоду летом, а то и зимой им не раз доводилось сиживать там. Вообще уютное гнездышко оставил Савва Морозов недомогающему сокрушителю империи...

Сталин с Бухариным прошли в парадную. Рослый чекист, не говоря ни слова (даже не приветствовал), проводил их на второй этаж и, показав на дверь, сделал неопределенный жест, который, видимо, означал «Ждите!». Сам прошел за дверь и тут же вернулся.

Ленин видеть слюнявую физиономию «любимца партии» не захотел. Когда Сталин зашел к нему в комнату и, поздоровавшись, сказал, что с ним приехал Бухарин, Ленин слабо махнул левой рукой:

— Пусть под дверью ждет.

Старик был слаб и мертвенно бел. Он полулежал на диване под пледом, но при появлении Сталина спустил ноги и сел. Сталин отметил, что на ногах его были шерстяные носки грубой деревенской вязки, а в них заправлены серого цвета кальсоны со штрипками. Заметив его взгляд, Ленин улыбнулся:

— Форма одежды у меня, Иосиф Виссарионович, свободная. Никуда меня теперь не пустят. Да-с...

— Я не девица, Владимир Ильич, меня можете не стесняться...

Он сразу заметил для себя, что диван стоит спинкой к окну. Чтобы лицо Старика оставалось в тени.
Но день был солнечный, и Сталин видел, что правую половину лица у больного перекосило: низко, вместе с несколько дней не подстригаемым усом, опустился угол рта, а правый глаз как будто косил, двинувшись вместе с бровью к уху. Говорил Ленин тоже необычно – глуховато выталкивал слова, накопив их во рту.

Они молчали не больше минуты. Ленин левой рукой прикоснулся к губам, словно вытирая их. Наверное, ему казалось, что из правого угла губ постоянно сочится слюна. Потом он не раз повторил этот жест.

— Разговор к вам серьезный, Иосиф, — произнес Ленин. — Архисерьезный. Вы понимаете?

Он впервые за последние год-полтора назвал Сталина по имени.

— Я весь во внимании, Владимир Ильич, — чуть севшим голосом отозвался Сталин.

Он машинально сунул руку в карман френча, чтобы достать трубку. Курить, понятно, не собирался: просто, чтоб была. В беседе с глазу на глаз он привык к ней как к некоему амулету, который то покусывал, то постукивал им по столу или подлокотнику стула, иногда коротко жестикулировал, подчеркивая или посылая в нужном направлении сказанное.

Трубки в кармане не было, осталась в шинели, поскольку он курил в авто. Не обращая внимания на пыхтение и гримасы некурящего Бухарина. Зато в кармане лежал тот заветный конверт, который за час до отъезда принес ему в кабинет Филипп Медведь.

Когда со Стариком случился удар, Сталин приказал Медведю перерыть все мешки с документами в подвале, где нашли протокол допроса Александра Ульянова Струговым. Шестое чувство подсказало ему, что на этих вполне невинных (ну, может быть, излишне откровенных, с точки зрения заговорщиков) показаниях всё не кончается. И не ошибся!

Не в мешках, но в столе Айхенвальда Медведь нашел аккуратно запечатанный конверт с инициалами А.И.У. В конверте, по его словам, лежали отпечатанные на бланках жандармского корпуса копии «Протокола допроса А.И. Ульянова, приготовлявшегося совершить покушение на жизнь Священной Особы Государя Императора Александра Александровича, от 18 марта 1887 года» и «Всеподданнейшей записки» министра внутренних дел Толстого.

Протокол был совсем коротким, как, наверное, и допрос. Сегодня так поверхностно и предупредительно в ОГПУ не допрашивают:

«Судебный Следователь Санкт-Петербургского Окружного Суда по важнейшим делам допрашивал обвиняемого, который показал:

Александр Ильин Ульянов, 20 лет, сын действительного статского советника, студент Петербургского университета математического факультета. Под судом не был, но 28 февраля меня арестовали с улицы и заключили в политическую тюрьму Петропавловской крепости, где я находился 11 дней. В настоящем нахожусь в Шлиссельбургской крепости.

Я признаю себя виновным в том, что участвовал в приготовлениях к делу, чтобы убить Государя Императора Александра, но совершал это по личному поручению исполняющего обязанности начальника Петербургского охранного отделения Петра Васильевича Секеринского, дабы раскрыть весь состав заговорщиков. С этой целью, снявши дом во 2-м Парголове у мещанки Ананьевой, я организовал прием взрывчатых веществ и впоследствии учил заговорщиков набивать бомбы, чему способствовали мои знания, приобретенные на естественном отделении в университете. Мысль убить Государя Императора я явил своим мнимым приспешникам, потому что они помногу говорили о терроре и необходимости совершить «второе первое марта», ничего не предпринимая формального. Свою мысль отмстить Государю Императору я облек в форму того, что якобы Государь обесчестил мою Матушку в период жизни, когда она была фрейлиной при дворе. Отмстить, уверял я приспешников, можно только путем его убийства; никакой другой формы мщения я не хотел. Я предложил привести свое намерение относительно убийства путем бомбометания. У меня составился совершенно определенный план действия: я поделился им с Андреюшкиным и Генераловым в конце декабря, а в начале месяца январского — со Швыревым, который на словах поддерживал нас, а на деле уклонялся и накануне 1 марта уехал из столицы по чрезвычайно важному поручению...

Мои мнения, которые я открыто высказывал, ускорили решимость некоторых лиц принять участие в оном предприятии и в помощи Швыреву по получению из Вильны нужных для исполнения злоумышления предметов, а засим в заготовлении в Петербурге и в Третьем Парголове, на даче Кекина, взрывчатых веществ, наполнении ими и отравленными стрихнином пулями разрывных снарядов и снабжении таковыми Осипанова, Андреюшкина и Генералова.

Вопрос. Расскажите об этом подробнее.

Ответ. Я приготовлял некоторые части разрывных метательных снарядов, предназначавшихся для выполнения замысла. А именно: часть азотной кислоты для приготовления динамита и часть белого динамита, количество которого определить отказываюсь. Затем я приготовлял часть свинцовых пуль, предназначавшихся для заряжения снарядов. Я резал свинец и сгибал из него пули, но стрихнином пуль не начинял. Потом мне были доставлены два жестяные цилиндра для метательных снарядов, которые я набил динамитом и отравленными стрихнином пулями, также мне доставленными; перед этим я приготовил два картонных футляра для снарядов и оклеил их коленкоровыми чехлами.

В каком состоянии были в это время запалы снарядов, я не припомню. По набивке этих снарядов, я их возвратил. Собственно фактическое мое участие в выполнении замысла на жизнь Государя Императора этим и ограничивалось, но я знал, какие лица должны были совершить покушение, и готов был сообщить об этом. Однако еще прежде, чем приготовления вступили, Секеринский потребовал от меня подробных сведений о всей нашей группе, что я и сделал. Через двое суток после этого, 28 февраля, я был арестован с улицы и препровожден под стражу.

Прошу объяснить мне причины столь длительного и сурового содержания меня в тюрьме и крепости, а также прошу предоставить мне встречу с П.В. Секеринским и моей матушкой. Второе снисхождение возвратит силы и здоровье моей матери и вернет ее семье, для которой ее жизнь драгоценна, а меня избавит от мучительного сознания, что я буду причиной смерти моей матери.

Подписали:

Александр Ульянов.

Судебный следователь (подпись)

Прокурор Палаты Подколов

Прокурор Николаев».

Второй документ оказался не менее интересен, чем первый:

«Копия всеподданнейшей записки

1 марта 1887 года.

В конце минувшего января месяца негласным путем была получена копия письма, отправленного неизвестным лицом из С.-Петербурга в Харьков на имя студента Никитина. Между прочим, в письме автор говорит, что преобладающее ныне «социально-демократическое направление» его «не удовлетворяет», и единственно пригодное средство для борьбы есть «террор»; кажущееся же затишье в партии — временное.

Спрошенный по сему поводу в Харькове студент Никитин, по предъявлении ему копии письма, заявил, что оно получено им от знакомого его, студента Андреюшкина.

Студент С.-Петербургского университета, сын казака Медведицкой станицы Кубанской области Пахом Андреюшкин, 20 лет, с декабря минувшего года пребывает под негласным надзором С.-Петербургского Охранного Отделения. Помимо этого, в окружение Андреюшкина введен тайный агент А., который при немедленном запросе подтвердил, что Андреюшкин и его товарищи готовят громкую террористическую акцию, о чем А. был намерен сообщить в ближайшие дни, так как не знал подробных планов и сроков.

Смею доложить, что прежде А. сообщал о поручении для него со стороны Андреюшкина и Швырева снять жилище во Втором Парголово (у земской акушерки Ананьевой), но не жить там, а лишь получить адрес, по коему будут поступать требуемые посылки. Означенные посылки стали поступать, по словам А., со второй половины декабря 1886 года в виде разных химических препаратов для выделки взрывчатых веществ. С нашего разрешения А., так как в группе Швырева—Андреюшкина не было одного определенного инициатора и руководителя, принял на свою ответственность образовать террористическую группу и деятельно участвовал в ее организации.

По получении копии письма на имя студента Никитина и выяснения тонких обстоятельств А. был и сам взят под наблюдение филёров Секретно-розыскного отделения при канцелярии Санкт-Петербургского обер-полицмейстера по подозрению в неискренности. Оные подозрения вскоре нашли подтверждение. А. озлоблен особо против Вашего Императорского Величества, повторяя многажды в присутствии посторонних лиц, что он не простой сын и готов мстить за честь своей матери Вашему Императорскому Величеству. С его слов, якобы лично Вы повинны в том, что она сделалась на всю жизнь супругой падшего и развратного человека. Ввиду вздорности столь серьезных обвинений делу агента А. был присвоен статус особо секретного, и оное передано в ведение Георгия Павловича Стругова, заведующего агентурой Отделения для производства дел по охранению общественного порядка и спокойствия в Санкт-Петербурге.

По доносу же А., с 27-го минувшего февраля в Петербурге за Андреюшкиным (который уже ранее был замечен в сношениях с лицами политически неблагонадежными) было учреждено неустанное наблюдение, и вчера установлено, что Андреюшкин, вместе с несколькими другими лицами, с двенадцати до пятого часу дня ходил по Невскому проспекту. Причем Андреюшкин и другой неизвестный, по-видимому, несли под верхним платьем какие-то тяжести, а третий нес толстую книгу в переплете.

Сегодня утром те же лица (в числе шести) вновь замечены на Невском проспекте при тех же условиях. Ввиду носившихся за последнее время тревожных сведений, начальник С.-Петербургского Охранного Отделения распорядился немедленно арестовать и обыскать этих лиц. Задержанные оказались: 1. Пахом Андреюшкин задержан на углу Невского и Адмиралтейской; при обыске у Андреюшкина оказался заряженный револьвер и висевший чрез плечо на шнурке с крючком овально-цилиндрический метательный снаряд, 6 вершков вышины, вполне снаряженный. 2. Студент С.-Петербургского университета, сын казака Потемкинской станицы области Земли Войска Донского Василий Генералов, 22 лет, задержан вблизи Казанского собора; по обыску у Генералова в руках оказался такой же снаряд, как у Андреюшкина. 3. Студент С.-Петербургского университета, томский мещанин Василий Осипанов, 26 лет, взят также вблизи Казанского собора, при нем отобрана вышеупомянутая толстая книга, листы которой снаружи оказались заклеенными, а внутренность наполнена динамитом.

Кроме того, арестовано еще три человека, которые вчера и сегодня гуляли вместе с названными лицами, а именно: студенты С.-Петербургского университета сын надворного советника Канчер и дворянин Полтавской губернии Гаркун, и лубенский мещанин Волохов, прибывший, по его словам, недавно в Петербург для поступления в гимназию Гуревича. По обыску при этих лицах ничего преступного не оказалось. Еще ранее был взят под стражу агент А., которому в целях конспирации говорится, что это сделано для сбережения его персоны и отведения подозрений со стороны товарищей по террору.
Об изложенном долгом считаю всеподданнейше доложить Вашему Императорскому Величеству.

Граф Дмитрий Толстой1

1 марта 1887 г.

Во избежание преувеличенных толков в городе по поводу ареста на Невском проспекте трех студентов с метательными снарядами, я полагал бы необходимым напечатать в «Правительственном Вестнике» краткое сообщение об обстоятельствах, сопровождавших их задержание, и на приведение сего предположения в исполнение долгом поставляю себе всеподданнейше испрашивать Высочайшее Вашего Императорского Величества соизволение.

Граф Дмитрий Толстой».

Сталин только успел прочитать всё это, как вошел Поскребышев и доложил, что автомобиль стоит у крыльца.

— Николай Иванович просили передать, что ждут вас, — добавил он.

— Пусть возьмут его и вернутся сюда, — буркнул Сталин.

— Уже, – бледно улыбнулся секретарь. — В купе сидит.

Сталин кивнул. Он сложил листы пополам, сунул в конверт, а конверт — во внутренний карман френча. Не в столе же такое оставлять!

Ленин неловко махнул рукой в сторону кресла, стоявшего чуть ближе к изголовью дивана:

— Садитесь. Сейчас вам чай принесут, — улыбнулся он. — А мне пиво полагается. Теперь такая у нас терапевтика. Я в Швейцарии столько пива не пил, сколько мне здесь прописывают. Вы не поверите, Иосиф, но я еще и ванные пивные через день принимаю. Если Рыков узнает, не простит.

Ленин мелко, почти неслышно рассмеялся. И Сталин поразился этому смеху, так не похожему на звонкий, к которому привыкли в политбюро.

В комнату вошла горничная, катившая перед собой столик с чайником, кувшином и двумя чашками.

— Оставьте, мы сами распорядимся, — сказал Ленин и взглянул на Сталина. — Справимся ведь?

— Конечно, Владимир Ильич, — отозвался он как можно беспечнее.

Горничная вышла. Ленин подвинулся ближе к подушке и полулёг.

— Предисловий не будет, — перешел он на деловой тон. — То есть предисловие краткое: дела мои — швах.

Сталин привстал было, чтобы возразить, но Старик опередил:

— Перестаньте! Я знаю, о чем говорю... Я ждал, что это придет, но надеялся, что не так скоро... Но пусть! Почему я позвал именно вас, Иосиф? Близится время большой схватки. С кем, спросите вы? И я вам скажу прямо — с Иудушкой Троцким.

Сталин опешил. В последние месяцы он видел, что Ленин проявляет к Троцкому явную симпатию, соглашается с ним, почти не спорит. Это видели все, а Зиновьев уши Сталину прожужжал на предмет «союза против Лейбы, который метит в диктаторы».

— Вижу, вы удивлены, — усмехнулся Ленин. — И напрасно. Моя дружба с ним нужна только для того, чтобы сохранить партию и НЭП... Иосиф, того Ленина, которого вы знали десять лет назад, больше не существует. Он умер давно, с вами говорит новый Ленин... Я буду беспощаден ко всему, что пахнет контрреволюцией!.. И против контрреволюционеров, кто бы они ни были, у меня имеется товарищ Урицкий... Не советую кому бы то ни было познакомиться с ним!

Ленин начинал горячиться. Лицо его сперва покраснело, потом побагровело. Он прерывисто дышал. Сталин молчал, не зная, что ответить. Какой Урицкий?

Между тем Ленин попытался привстать с подушки, потом сунул под нее руку и извлек свернутый вчетверо лист:

— Вот посмотрите, чтобы не сомневаться в том, что я говорю, — протянул он бумагу Сталину.

Это была записка Троцкому от заместителя особоуполномоченного Совнаркома по сосредоточению ценностей Базилевича:

«Многоуважаемый Лев Давыдович!

Доношу, что 8-го марта с.г. в Оружейной палате при вскрытии ящиков с имуществом бывш. Царицы — без всяких описей — оказалось, по оценке представителя Гохрана Чинарева, на 300 миллионов зол. рублей. Приглашенные 9/III ювелиры КОТЛЕР и ФРАНЦ оценили следующим образом: если бы нашелся покупатель, который смог бы покупать эти ценности, как вещи, то оценка 458.700.000 зол. руб. Продажа же их, как товар отдельными камнями даст 162.625.000 зол. руб. Оценка производилась в течение 1 1/2 часа и без детального определения качества камней. Должен оговориться, что это не коронационные драгоценности — те лежат в отдельных двух ящиках. По описи, которая у нас имеется, они оценены в 7 с лишним миллионов рублей. Люди сведущие утверждают, что коронационные драгоценности по качеству камней и художественному выполнению работы стоят гораздо ниже ценностей, уже разобранных нами и являвшихся «личной» собственностью бывш. Царской фамилии.

Базилевич2.

12 марта 1922 г.

Наискось — резолюция Троцкого:

«Базилевичу Г.Д. Надо весьма и весьма проверить еще раз».

Сталин поднял глаза на Ленина. Тот криво улыбнулся:

— Вам знаком этот документ?

— Нет. Первый раз вижу и слышу о нем.

— Вот именно! Политбюро ничего не знает об этом. Мне передал его сам Базилевич. Георгий Дмитриевич, кажется. Совсем молодой человек, лет тридцать ему. И знаете, где я получил эту записку? В Историческом музее! С 17 марта Базилевич уже не уполномоченный Совнаркома, а музейный сотрудник. А ведь речь идет о сотнях миллионов рублей. Золотом!

Сталин вдруг вспомнил, что на какого-то Базилевича указывал Борис Рейнштейн (его письмо буквально накануне передал Сталину Зиновьев с ленинской пометкой «Сов. секретно»). Рейнштейн предлагал Ленину начать реализацию реквизированных ценностей через семью Хаммеров, банкиров из Америки, рекомендуя их как честных партнеров:

«Американский миллионер Джулиус Хаммер, русский родом. Он дал в 21-м году миллион пудов хлеба уральским рабочим на очень льготных условиях (5%) с приемом уральских драгоценностей на комиссию для продажи в Америке. В России находится сын (и компаньон) этого Хаммера Арманд, врач, привезший Семашко в подарок хирургических инструментов на 60 000 долларов.

Однако дело тормозится в РВСР, где отдают очевидное предпочтение проектам Уполномоченного СНК по железнодорожным заказам за границей тов. Ломоносова3. Этот господин уже подготовил контракты на закупку в Швеции 20 тепловозов (по 10 миллионов зол. руб. за штуку, что вдвое больше их цены), 1500 цистерн в Англии и Канаде, 200 паровозных котлов в Англии. По сделкам расчет идет золотыми слитками и изделиями, при этом стоимость их произвольно согласовывается сторонами. Об этом я узнал от молодого работника СНК Георгия Базилевича, который не решается рассказать Вам это, поскольку боится своего патрона тов. Троцкого».

— Когда мы победим в мировом масштабе, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах самых больших городов мира, — продолжил Ленин, заметив, что Сталин закончил чтение. — Но сегодня золото

— это золото. Настоящие революционеры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали писать «революцию» с большой буквы, возводить ее в нечто почти божественное. Они теряли способность хладнокровно соображать и взвешивать, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь действовать по-революционному и в какой момент перейти к действию реформистскому... В 21-м году мы произвели всего товаров на полмиллиарда золотых рублей и теперь готовы отдать 40 процентов своего вала за 20 паровозов! И это когда закупка льна обходится нам в три с половиной раза дешевле, чем его покупают в Англии4.

Сталин слушал Ленина и не понимал, кто перед ним. Старик то говорил вещи, которые были явно не доступны пониманию Сталина еще день, час назад, хотя многое из того, что он сейчас слышал, было ему так или иначе известно. То вдруг пружина ослабевала, тетива провисала, и Ленин начинал путать времена и фамилии. К тому же Фотиева сообщила Сталину, что 25-го и 27-го Ленин дважды терял сознание, у него на короткое время отнимались правые рука и нога, он переставал узнавать окружающих. А через пять-шесть часов всё восстанавливалось в части разумности, и Владимир Ильич только выглядел (иногда жаловался) очень уставшим.

— Сегодня у меня был Авербах... Хороший доктор, приветливый... Смотрел глаза, ничего не нашел, — словно проникнув в мысли Сталина, сказал Ленин. — Почему глаза? Говорит, он — офтальмолог. Меня правая рука не слушается. Не могу писать, не могу стакан удержать. Иосиф, вы — честный человек, смелый... Поговорите с Авербахом, с Крамером. Скажите же правду — это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом...

— Товарищ Ленин, вы сказали Урицкий. Что вы имеете в виду?

— Причем здесь Урицкий? Не старайтесь меня запутать! Урицкий убит. Я же не идиот! Я сказал: Дзержинский. Вы плохо слышите?

— Да-да, простите. Дзержинский...

— Глаза! Слушайте меня! Началось с изжоги... В тот вечер, когда меня сюда привезли, 25-го, кажется, после ужина — сильнейшая изжога, потом рвота... Меня выворачивало всю ночь, утром я хотел позвонить в Кремль вам или Дзержинскому, но мне говорят: нет телефонной связи. Никого не пускают... Через сутки всё повторилось. И снова прошло, как головная боль... Кондрашка хватает меня и отпускает, схватит и отпустит... Зачем мне дают мышьяк, ртутью натирают как сифилитика? Барышня со станции говорит, что с Москвой нет связи. Какая херня, прости Господи...

Ленин откинулся на спинку дивана и замер на несколько минут, вперив взгляд в потолок.

— Думаю, меня отравят или убьют. Убьёт охрана. Отравят врачи. Что же делать? Бежать? Невозможно. Смотрят за каждым шагом. Говорят, из благих соображений. Я не верю. Я понимаю, всё скоро кончится. Кто бы знал, не поверил. Врачи смотрят на меня и разговаривают со мной как с умалишённым, как с ребёночком, глупеньким ребёночком. Это заговор. Он рвется к диктатуре и закончит большой кровью... Вы понимаете, о ком я говорю?

Сталин сидел неподвижно. Сказать, что он испугался, было бы неправдой. В какой-то миг он увидел себя зрителем в отдельно стоящем кресле. То, что и как говорил сейчас Ленин, было неожиданно, дико, невероятно. В другой раз он подумал бы, что тот разыгрывает его, но изможденный вид собеседника, горящие глаза, мокрое от пота лицо не оставляли сомнения, что он говорит искренно.

— Надо созвать политбюро... Я не понимаю, скажите мне: имею ли я сейчас в правительстве вес, что с моим кабинетом в Кремле? Почему я лишён связи? Я ничего не понимаю. Я первое лицо в государстве, меня никто не отстранял от исполнения обязанностей. Прикажите перевезти меня в первую градскую, в Москву... Куда они делись, к примеру: Шишкин, Лазарев5, Апаев. Где они? Живы или их убрали? Необходимо провести проверку, выяснить, где на самом деле эти люди. Если их убрали, это будет основанием, чтобы привлечь к ответственности Троцкого и Свердлова...

— Свердлова? — вырвалось у Сталина.

— Янкель был главный враг. Иосиф, вы разве не понимаете, что это бандит, уголовник... Хорошо, что его успели убрать... Мне необходимо созвать политбюро... Иосиф, вы думаете, я не в себе? Я в отличном состоянии. Что вы сделали с тем конвертом?

— Каким конвертом? — вздрогнул Сталин.

— Уполномоченный ЦК по марочным пожертвованиям в Помгола... Смешная такая фамилия... Не вспомню? А! Чучин! Прислал мне брошюру «Сберегая почтовую марку — даешь кусок хлеба голодному» — забавная логика у наших уполномоченных — и просил сделать на конверте собственноручную надпись. Такой конверт с марками и автографом, считает он, можно будет продать за большую сумму на аукционе за границей и использовать ее для помощи голодающим. Я поставил автограф: «23/V. 1922. В. Ульянов (Ленин)». И в тот же день отправил вам, чтоб вы передали... Вспоминаете?

Сталин кивнул, хотя никакого конверта не получал. Он сперва решил, что Ленин знает о конверте, который лежит у него в нагрудном кармане:

— Получил, распорядился, чтобы передали Чучину Федору Григорьевичу. Вернусь в Москву — проверю.

— Вы — молодец, Иосиф! Я вам доверяю... В Москву... Мне тоже пора в Москву, я не могу здесь лежать еще месяц... Вы понимаете, что на кону? Мы заменили развёрстку налогом. Это переход к восстановлению капитализма. Да-да, батенька! Если мы не говорим это вслух, потому только что не знаем, в какой мере. Но уничтожение развёрстки означает для крестьян свободную торговлю излишками, не взятыми налогом, а налог берет только третью долю продуктов. Значит, спекуляции... На почве свободной торговли капитализм не может не расти... Мы за прошлый год дали 75 процентов довоенного сбора зерна и только 25 — объема в промышленности. А в торговле наши — всего 14 процентов. Безработица выросла в два с половиной раза в городах. Нам необходимо добиться смычки государственной промышленности с мелкокрестьянской экономикой. При этом очевидно, что старое будет помехой. Эту задачу понять всего труднее. А ее нужно понять...

— Владимир Ильич, вы позволите? — вклинился Сталин. — Здесь я, пожалуй, соглашусь с Львом Давидовичем. Он ведь выступает за усиление тенденции в сторону коллективизации сельского хозяйства.
Ленин вздохнул, направив на Сталина усталый взгляд.

— Верно, — как-то совсем тускло произнес он наконец. — И это всё, что есть верное в его построениях. Никакой принудительной вспашки, никакой мировой революции. Мы — одни, кругом враги. Даже в политбюро враги. Вы помните, что говорил Лейба нашему политбюро год назад? Вся наша нынешняя хозяйственно-культурная работа есть приведение себя в порядок между двух боев и походов! Скоро разные Сокольниковы и Раскольниковы напишут это на своих флагах, а ваш попутчик Балаболкин бросится защищать крестьян вместе с Томским и Преображенским.

— И что же я должен, по-вашему, сделать?

— Взять власть в политбюро! У вас есть для этого более чем достаточно шансов и полномочий. Перетяните на свою сторону Зиновьева с Каменевым. Бухарин сам тогда запросится. И начинайте бить в одну точку — централизация. До конца года должен быть подписан союзный договор. Сразу создавайте союзный ВСНХ и начинайте коллективизацию в промышленности.

— В промышленности?

— Тресты, картели, олигархии... Называйте как угодно, но создавайте крупные объединения, которые сможете контролировать и которыми будете управлять! Чтобы вам не мешали, немедленно проведите отвлекающий маневр — стимулируйте свободную торговлю. Нет! Нужна монополия... Вы уже голоснули на политбюро?

— О чем? За что?

— Иосиф, не валяйте дурака! 22-го мы совещались с Цюрупой и Рыковым, и я направил вам директиву — провести опросом голосование среди политбюро по монополии внешней торговли... Сделано?
Действительно, вечером 22 мая Сталин получил телефонограмму о заочном голосовании по монополии внешней торговли и о финансировании... Нижегородской радиолаборатории. Фотиева ничего объяснить не смогла, Рыков утверждает, что ни о чем подобном с Лениным в тот день не говорил.

— Всё подготовлено, Владимир Ильич. Мы решили собраться послезавтра.

— Волокитите! — сморщился Ленин. — А может, и правильно? Пусть насладятся! Потом всё отберем, когда промышленность будет наша. Но прежде клянитесь в любви к крестьянину, повторяйте, что он главный в России, что кормилец наш. Торговля — звено, за которое надо всеми силами ухватиться. Это кажется странным — коммунизм и торговля? Иосиф, поразмыслите экономически: одно от другого не дальше, чем коммунизм от мелкокрестьянского земледелия6...

Ленин замолчал. Было заметно, как сильно он утомлен. Лицо бледное, на лбу — крупные капли пота. Но вдруг он сел на диване:

— Необходимо отменить частную собственность на землю. Только аренда, короткая. Чтоб иллюзий не было, — Ленин снова откинулся на подушку. — А что там с протоколами Сашиными? Это фальшивки. Не верю, нет-нет...

— Мы их изъяли, товарищ Ленин, — ответил Сталин. — Грубые подделки. К сожалению, следы ведут...

— Я знаю, — перебил его больной. — Я не идиот. Пока еще...

______________________
1 Граф Д.А. Толстой — с 1882 до 1889 гг. министр внутренних дел и шеф Отдельного корпуса жандармов.
2 Базилевич Г. Д. (1889—1939), советский военный деятель, комкор (1936). При его участии был найден Российский алмазный фонд.
3 Ломоносов Юрий Владимирович (1876—1952), инженер-железнодорожник. В 1921—1922 гг. уполномоченный Совнаркома по железнодорожным заказам за границей. С 1923 года работал в Берлине, в СССР не вернулся.
4 «Лен стоит в России 4 рубля с полтиной, в Англии — 14 рублей». В.И. Ленин — И.В. Сталину «О монополии внешней торговли», 13 октября 1922 г.
5 Лазарев Петр Петрович (1878—1942) — советский биофизик, академик (с 1917 года). С 1920 по 1931 год — директор Государственного биофизического института. О Шишкине и Апаеве сведений не обнаружено.
6 В.И. Ленин «О значении золота теперь и после полной победы социализма». «Правда» № 251, 6—7 ноября 1921 г.