Не каждый знает, как много надо знать, чтобы знать, как мало мы знаем*
Ирина САВИНОВА любит цитировать эту восточную мудрость. Но обязательно оговаривает, что никакого кокетства с её стороны нет. Просто давно поняла, что в афоризме заложена идея, которая помогает человеку развиваться. Не проникнись она этим, возможно, и не получилось бы из неё журналиста, исследователя новгородской истории, литератора. Собственно, о разных профессиональных ипостасях я и затеяла с ней беседу.
Да исправится молитва моя
— Ирина Дмитриевна, вы с одинаковым предпочтением занимаетесь и литературным творчеством, и архивным делом. Что тогда думаете о словах Бориса Пастернака: «Не надо заводить архива, над рукописями трястись»?
— Я не согласна с ним. Хотя у меня личных рукописей с моими стихами много потеряно. А архивы надо иметь обязательно, надо беречь документы, материалы, с которыми работаешь. Память же не совершенна. Вот по своей деятельности в архиве скажу: приходят люди для подтверждения, что они там-то и там-то трудились. Начинаешь искать, в итоге нужный документ находишь плюс-минус 3—4 года от указанного года.
— А страсть к собирательству испытываете?
— Есть такое. Люблю старинные книги, вещи. На них лежит отпечаток эпохи. Бывает, конечно, упрекают: да зачем тебе это старьё? Но в таких завалах можно вдруг найти столько интересного, о чём сам уже давно позабыл. И от этого охватывает такая нечаянная радость! Я такие моменты обожаю.
— В Новгороде вы, пожалуй, первая, кто начал заниматься таким новым жанром в журналистике, как архивный поиск. А как получилось, что вы оказались на службе в архиве?
— Это было в 1983-м году. Работала в секретариате «Новгородской правды», естественно, приходилось много читать чужих статей, править. И эта рутина, связанная с подготовкой газетных номеров, мне сильно надоела. Я устала. Захотелось сменить обстановку, передохнуть. А с работой в архивах я уже была знакома. Пригляделась, когда искала информацию для своей статьи, посвящённой новгородским фруктово-ягодным питомникам. И так мне там понравилось! Впоследствии писала, как в Новгороде открывали первый водопровод, уличное освещение и т.д. Статьи отправляла в «Новгородскую правду». Печатали с удовольствием, потому что об этом ничего не знали.
— Вы находите темы или они вас? Например, как появились на свет ваши крупные краеведческие исследования «Новгородцы в Отечественной войне 1812 года», «Лихолетье. Новгородская епархия в годы советской власти 1917—1991», в котором вы много рассказываете о митрополите Арсении?
— Сама по себе тема Отечественной войны 1812 года священна для русского человека. И когда я случайно обнаружила в архиве описи, относящиеся к данному промежутку времени, то решила прошерстить его весь на данную проблематику. Рылась с азартом. Чего стоит только одна бумага. Охватывает особый трепет, когда на просвет на ней видишь необыкновенные узоры, сделанные с филигранной точностью. И вот я выяснила, что к началу сентября 1812 года в 10 уездах Новгородской губернии было сформировано 12 дружин. Комплектовались они из воинов одного уезда или из соседних. Накануне выхода на фронт в ополчении насчитывалось 10 840 ратников и офицеров. Что касается моей книги, её уникальность заключается в том, что прежде нигде в российской исторической литературе не упоминалось о новгородском ополчении. Пишут всё про петербургское. И добавляют лишь — рядом с ним шло новгородское.
— Как думаете, откуда такое исследовательское пренебрежение?
— Темой занимались в основном петербургские и московские историки. И, видимо, не додумались побывать в новгородских архивах.
— А кто или что направило вас к личности владыки Арсения?
— Это имя хранится в моей памяти с далёких лет юношеской журналистики. Мне посчастливилось бывать в Москве на собраниях новгородского землячества, которое объединило в единую семью академиков и докторов наук, маршалов и генералов, дипломатов высоких рангов. И вот однажды во время очередного собрания мне указали на высокого сутулого мужчину: «Это прокурор Куприянов. Он вёл процесс митрополита Арсения». И потом я почему-то вспоминала имя не прокурора, а обвиняемого. Вспоминала странно, неожиданно: на улице, в автобусной толчее, перед сном. Оно стало как какое-то заклинание.
— И потому занялись им серьёзно?
— Не сразу. Что я нашла бы в те годы? Монархист, контрреволюционер, противник новой власти. К тому же большая часть архивных документов революционных лет хранилась под грифом «секретно». А уже работая в архиве, нашла подшивки «Новгородских епархиальных ведомостей». Час, когда и душа, и ум стали готовы к совместному труду, настал в один из январских вечеров 1991 года. Заканчивался рабочий день, и какая-то необъяснимая сила вытащила меня из-за стола и подвела к книжной полке, где лежала подшивка «Ведомостей» за 1913 год. В ней-то я и нашла речь архиепископа (на то время) Арсения по случаю открытия Новгородского церковного археологического общества. Он говорил о судьбах исторического наследия Отечества, о национальном достоинстве. Уж где-где, а в Новгороде этим мыслям самое место.
— Появление мемориальной доски в память о митрополите на здании филармонии связано с вашим исследованием?
— Мой поиск сведений об Арсении бы завершён очерком. Но душа требовала действий. Сперва предложила директору филармонии Леониду Шитенбургу провести вечер в честь 80-летия здания, в котором она размещается, — это бывший епархиальный дом, сооружённый стараниями владыки. Но я посчитала, что неразумно чтить память священнослужителя без участия представителей Церкви. Обратилась к епископу Льву, возглавившему недавно возрождённую Новгородскую епархию. Конечно, он знал о своём предшественнике и поддержал идею провести в Новгороде Арсеньевские чтения. Они состоялись в первых числах февраля 1993 года. В эти дни стену бывшего епархиального дома и украсила памятная плита.
— А сегодня на изучении какой темы исследователь может сделать себе имя?
— Имя сделать трудно, надо иметь деньги. Без них не раскрутишься: чтобы что-то издать, нужны средства. Необходимо уметь анализировать архивные документы. Видеть в них новое, о чём прежде нигде не упоминалось. И тогда сюжетов возникнет множество. Недавно я работала над документами из детских домов. Меня заинтересовала проблема безотцовщины в годы Великой Отечественной войны. Узнала, что в Валдайском детском доме было много ребятишек из Ленинграда, которых отвезли на лето в наш край. Но началась война, и их каким-то образом собрали в Валдайский детский дом. А родители воспитанников — кто погиб во время блокады, кто — на фронте.
Или вот читаю письмо, адресованное купцу Бередникову. В нём сообщается, на что были потрачены его пять тысяч рублей. Под текстом подпись: Лена Стасова. О чём-то говорит? Ни о чем не говорит. А Елена Стасова — член ЦК партии большевиков, её имя присутствует в учебниках истории. Между тем в письме она отчитывается перед купцом, что деньги пошли на поддержку населения в Уфе, где во время гражданской войны случился массовый голод. И личность, и историческая ситуация уже смотрятся совсем по-другому.
У меня есть очерк о малоизвестном факте из биографии оперной певицы Галины Вишневской. С 1947 по 1951 год она была в штате Новгородской филармонии, которая направила её на конкурс в Москву. Вишневская в нём победила, и карьера её пошла вверх. Правда, в своих воспоминаниях она пишет не про Новгородскую, а про Ленинградскую филармонию. Наверное, потому что последнее как-то лучше звучало.
На Волховском фронте стоит тишина
— В беседе с вами невозможно не затронуть тему поискового движения. Поскольку вы снова первая, кто начал публиковать в прессе статьи о погибших в районе Мясного Бора красноармейцах. А помните свой первый поход туда?
— В июне 66 года была в командировке в Крестцах, и вдруг мне звонит редактор и говорит, чтобы я срочно возвращалась и собиралась в поход по местам боёв с ребятами с конденсаторного завода. Руководил походом Николай Орлов. И мы пошли туда, где неезжено-нехожено-непахано. Жутко много комаров, которых можно было горстями с одежды сбрасывать. В отряде я одна женщина, а потому у меня одной имелся платок. Им обмоталась так, что торчали одни глаза и нос. На следующее утро смотрю, а мальчишки полотенца к голове прикладывают. И это дело у них не очень получается. Кричу: «Становись!». Все в ряд выстроились, и я каждому его полотенце повязала. У костра Орлов рассказывал про брошенную в окружении армию, про Власова. Я и до этого знала, что он — предатель. И сейчас мне никто обратного не докажет.
— И как эту тему, позорную для советских военачальников, приняли?
— Газеты в Новгороде приняли хорошо. Мы, кто ходил в леса с отрядом «Сокол» Николая Орлова, думали, что открыто говорить о 2-й Ударной армии начнут лет через пятьдесят, однако это произошло гораздо раньше. Почему был скепсис? Потому что в то время ещё жили многие генералы, которые во время войны не выступили за спасение армии. Как-то раз один из активных ветеранов, в прошлом командир батареи, которая полностью погибла у Мясного Бора, мне рассказал о своём визите к маршалу СССР Мерецкову, командовавшему войсками Волховского фронта. Ветеран пришёл со школьниками. Мерецков принял их, но когда речь зашла о 2-й Ударной, зарыдал и попросил их уйти. Видимо, воспоминания о ней сидели в его совести занозой.
— Вы вели переписку с Константином Симоновым больше десяти лет, до самой его смерти. А как начался этот разговор в письмах?
— Я заново открыла для себя Симонова-писателя в двадцать лет. О войне я читала и раньше, но понятие складывалось примитивное: немцы наступали, мы отступали, потом колесо повернулось в другую сторону. И вот появился роман «Живые и мёртвые», в котором описывались выматывающие бои, тяжёлые переходы в окружении. И имя Симонова стало для меня дорогим и честным. Зимой 1968 года страна готовилась отметить 25-летие Сталинградской битвы. Я села и написала в столицу большое письмо: о своём восприятии войны, о той роли, которые сыграли в моей жизни книги Симонова. Адрес использовала самый кратчайший — Москва, Союз писателей, Симонову. В конце послания попросила его прислать мне автограф. Под ним я подразумевала небольшой лист с росписью, который можно было бы вклеить в книгу. Поэтому когда на моё имя пришла заказная бандероль, я недоумённо твердила про себя: «Москва. Симонов». И вдруг озарение: «Это же Симонов!». Пришла его книга «Живые и мёртвые» с подписью: «Ирине Савиновой на добрую память от автора».
Не продаётся вдохновенье
— У Пришвина есть размышление о том, что прочные вещи удаются только при условии цельности собственной личности. А благодаря чему вам удалось сделать так много?
— А почему вы не спросите, что у меня не получилось? Когда много чего даётся, не знаешь, на чём остановиться, разбрасываешься. Я неплохо пела, но посчитала это несерьёзным. Сейчас, учитывая опыт своей жизни, уже понимаю: чтобы чего-то добиться, надо иметь другой характер — нахальный, пробивной. Если про себя не напоминать, никто и не заметит.
— Вам предпочтительнее, когда вас называют поэтом или поэтессой?
— Ну, «поэтесса» звучит кухонно. А вообще, я представляюсь как литератор. Стишки стали появляться ещё в детстве. Потом почувствовала: чего-то в них не хватает. Начала читать много и часто чужие, и смысл открылся, словно крючок с запора слетел. Поэзия — это математика литературы. Она знает твёрдые законы: размер, ритм. А сейчас что делается? Разрешают печатать всё что угодно. Не видно работы автора над текстом. А ведь ещё Маяковский писал: «Поэзия — та же добыча радия. В грамм — добыча, в год — труды. Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды».
— Тогда где искать критерий для оценки стихотворений: это — годится, а это — в корзину?
— Должна быть своя собственная цензура, она формируется на основе вкуса, знаний. А это в свою очередь появляется благодаря знаниям и труду.
— А с другой стороны, вы же говорите, что надо быть пробивным.
— Поэтому тот, кто принимает тексты на публикацию, должен сказать: иди-ка ты ещё поработай. Нужно элементарно усилить, отстрожить отбор.
— Вы состоите в Союзе писателей?
— Нет и не собираюсь. Чтобы в советское время попасть в СП, надо было иметь несколько книжек. И они у меня были. Подготовила рукопись с новыми стихотворениями, но один новгородский поэт её зарубил, мол, там много старых произведений. А на самом деле он сборник даже не читал. Вступить в Союз мне так и не удалось.
— Переживали?
— Безусловно, даже в длительную командировку в военкомате попросилась. Отправили в Польшу, в Легницу, где находился штаб Северной группы советских войск, там же издавалась её газета. Выучила польский язык. Правда, необходим постоянный тренинг. Сейчас одно из моих увлечений — перевод польских поэтов на русский.
— Вы увлечены не только сочинением стихов, но и пьес. А какие были поставлены?
— Как раз в то время, когда я была в Польше, народный театр в Медведе ставил мою пьесу «Не забудь про меня». А так... Насчёт характера: придёшь в театр с пьесой про Рахманинова, в которой использованы новгородские элементы, через некоторое время звонишь, интересуешься. Отвечают: рукопись на проходной, забирайте. И даже видно, что никто её не читал. Иначе сказали бы замечания, что понравилось, что — нет или что так не бывает.
— Нет пророка в своем Отечестве?
— Российский принцип: спектакли ставят после смерти драматурга. Ближайшие примеры — Александр Вампилов, Владимир Высоцкий. Как пинали Высоцкого, в Союз писателей не брали. А как только умер, все его полюбили, задружились с ним постфактум...
— Есть мнение, что поэзия развивается. И писать, например, как Пушкин, Есенин, Блок, уже не актуально. Требуются новые формы.
— А я всё-таки за классику. Когда я ещё работала в «Новгородском комсомольце», пришёл парнишка со своими стихами. Положил на мой стол и удалился, больше я его не видела. Но одно из стихотворений о первом снеге запомнила на всю жизнь:
Откуда ты, белый, откуда, пушистый?
На улицу, крышу и плечи ложишься.
И ровным ковром устилаешь дорогу,
Что встать на тебя не могу я, не дрогнув.
И сколько мой след будет чист, я не знаю,
А вдруг я тебя, белый снег, замараю?
Отличнейшие строчки. И написаны — как у Пушкина.
— А как оцениваете творчество Вознесенского, Бродского, в последнее время оно снова стало популярным?
— Я не люблю ни того, ни другого. Нобелевскую премию Бродскому дали в пику коммунистической России. За то, что он был изгнанником, беглецом. А стихи его лишь с претензией на умность. К слову, таким же образом нобелевским лауреатом стал и польский поэт Чеслов Милош. Между тем есть воспоминания, что в разгромленной фашистами Варшаве он работал в университетской библиотеке, получал паёк из немецкой комендатуры. Правительством советской Польши Милош был назначен послом во Францию. И уже там попросил политического убежища.
— Стихи продолжаете сочинять?
— Признаюсь, со стихами уже не очень. Лета к суровой прозе клонят. Иногда выплёскиваются, но уже с меньшим подъёмом. Как говорила Майя Плисецкая, появилась практика, пропал прыжок.
На Волховском фронте
На Волховском фронте стоит тишина.
На братских могилах — цветы.
А память опять обжигает война:
Её не остыли следы.
Покрылись траншеи зелёной травой.
В окопах ромашки цветут.
А сироты ходят с седой головой,
Из прошлого весточку ждут.
У старых солдат беспокойные сны:
То сердце, то раны болят.
Как много друзей
Не вернулось с войны —
На Волховском фронте лежат.
Встречают без нас они
Майский рассвет —
Неспетую песню свою.
Над ними берёзы шумят много лет,
Молчат обелиски в строю.
* * *
Золотое обручальное
На руке моей кольцо.
Только я хожу печальною,
Хмурю белое лицо.
Меня молодость беспечная
Обвенчала налегке.
Вся любовь моя сердечная
Уместилась на руке.
Да что было, всё нечаянно
Быстрой речкой унесло.
Ах, колечко обручальное,
Как ты стало тяжело.
Моей авторучке
Среди бумаг и позабытых писем
Я вдруг нашла подругу давних лет.
Её перо — стальной чеканный бисер —
В моих бумагах оставлял свой след.
И почерком, летящим со страницы,
Она старалась шлифовать строку,
Чтоб мысли не порхали, как синицы,
Чтоб рифмы не валялись на боку.
Я новый стержень ставлю в авторучку.
Мы вновь стихи напишем невзначай,
Преодолев словесную толкучку...
Кто там нам кухне? Заварите чай!
Фото Владимира БОГДАНОВА и из архива Ирины САВИНОВОЙ
