Блюмкин, мягко закрыв за собой дверь, за которой остался, как он полагал, растерянный Троцкий, спустился с крыльца и через несколько шагов остановился в тени раскидистого дерева (кажется, яблоня), что росло у калитки. «Захоти его убить, и через саманку не лезь, — невольно отметил Блюмкин, закуривая, — калитка в тени, замка нет. Вошел незаметно, подкрался к окну и — гранату. Только знать, в какое окно». Их три смотрели на калитку.

Блюмкин теперь знал, что Троцкий спит за крайним слева: там тускло мерцала лампа. Два других — темные — были в комнате, где они сегодня разговаривали.

Чай с председателем ВЧК

О том, какое значение имеют окна при покушениях, Блюмкин помнил с июля 18-го года, когда они с Колей Андреевым шли убивать немецкого посла Вильгельма фон Мирбаха. Собственно, его, Яшу Блюмкина, 20-летнего оболтуса, волею судьбы, неразберихи и хорошо подвешенного языка руководившего в ВЧК отделом по охране посольств, пристегнули к Андрееву для страховки. Так решил Дзержинский, к которому Яков был доставлен в конце июня (то ли 29-го, то ли 30-го дня, он почему-то не мог вспомнить).

Феликс Эдмундович, о котором Блюмкин слышал бесчисленное количество былей и небылиц, принял его в некой запущенной квартире, где явно никто не жил. Но в комнате, где они расположились вдвоем (сопровождающего Дзержинский сразу выставил в коридор), был накрыт стол и стоял большой чайник, испускавший облако пара. Оказалось, чайник английский и работал от электричества. Вода в нем не остывала.

— Яков Григорьевич, — обратился к нему Дзержинский, даже не поприветствовав, — мы давно за вами наблюдаем... Не смущайтесь, не только за вами. Такая служба... Вы представляетесь вполне серьезным молодым человеком, с организаторскими задатками и умением заслужить доверие людей. Для чекиста — это очень важные качества. Хотя некоторые считают главным умение стрелять и распознавать в прохожих контрреволюционеров. Это тоже пригодится, но не к тому делу, по которому я вас пригласил...

— Феликс Эдмундович... — вступил Блюмкин, предположив, что пауза в речи Дзержинского предназначена для выражения готовности.

— Не нужно говорить, Яков Григорьевич, — остановил его собеседник, чуть приподняв с подлокотника кресла узкую бледную руку. — Не нужно... Слушайте, почему я обращаюсь к вам. Хочу сказать сразу, что ваше имя согласовано с товарищем Лениным и товарищем Троцким. Потому что на Украине вы зарекомендовали себя как воюющий за идеалы революции левый социал-революционер. В Москве вы отошли от партии, но среди ваших знакомых соцреволюционеры составляют значительную группу людей. Это хорошо. Они наши союзники, но союзники, я бы сказал, ветреные. Вот и теперь нам стало известно, что левацкие настроения в их среде снова поднимаются. Вот, прочтите!

Дзержинский протянул ему, так и стоявшему по другую сторону стола, два листка бумаги.

— И садитесь. Что ж вы как непрошеный гость? Чаю хотите?

— Нет, — ответил Блюмкин и тут же поправился. — Не знаю... Хочу...

Один всегда против

Он взял наконец протянутый документ и опустился в кресло. В руках Якова был Протокол заседания ЦК (ПЛСР) 24 июня (1918 года), как значилось вверху первого листа. Причем в двух местах были вставленные в скобки и подчеркнутые красным карандашом слова, что указывало, понял Блюмкин, на отсутствие этих слов в оригинале. О том, что он держал копию, выразительно говорил чернильный штемпель в углу листа «ВЧК № 039».

Блюмкин стал читать:

«В своем заседании от 24 июня ЦК ПЛСР-интернационалистов, обсудив настоящее политическое положение Республики, нашел, что в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира. В этих целях Центральный Комитет партии считает возможным и целесообразным организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма; одновременно с этим ЦК партии постановил организовать для проведения своего решения мобилизацию надежных военных сил и приложить все меры к тому, чтобы трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении. С этой целью к террористическим актам приурочить объявление в газетах участие нашей партии в украинских событиях последнего времени, как-то: агитацию крушений и взрыв оружейных арсеналов.

Время проведения в жизнь намеченных первых двух постановлений предполагается установить на следующем заседании ЦК партии. Кроме того, постановлено подготовить к настоящей тактике партии все местные организации, призывая их к решительным действиям против настоящей политики СНК.

Что касается формы осуществления настоящей линии поведения в первый момент, то постановлено, что осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт, хотя это может быть заменено и другой формой.

Для учета и распределения всех партийных сил при проведении этого плана ЦК партии организует Бюро из трех лиц (Спиридонова, Голубовский и Майоров — подчеркнуто).

Ввиду того, что настоящая политика партии может привести ее, помимо собственного желания, к столкновению с партией большевиков, ЦК партии, обсудив это, постановил следующее:

Мы рассматриваем свои действия как борьбу против настоящей политики Совета Народных Комиссаров и ни в коем случае как борьбу против большевиков. Однако, ввиду того, что со стороны последних возможны агрессивные действия против нашей партии, постановлено в таком случае прибегнуть к вооруженной обороне занятых позиций.

А чтобы в этой схватке партия не была использована контрреволюционными элементами, постановлено немедленно приступить к выявлению позиции партии, к широкой пропаганде необходимости твердой, последовательной интернациональной и революционно-социалистической политики в Советской России.

В частности, предлагается Комиссия из 4-х товарищей: Камкова, Трутовского, Карелина, (Спиридоновой — подчеркнуто) — выработать лозунги нашей тактики и очередной политики и поместить статьи в центральном органе партии.

Голосование было в некоторых пунктах единогласное, в некоторых против 1 или при 1 воздержавшемся.

М. Спиридонова.

— Вот такие у нас друзья-товарищи, — улыбнулся председатель ВЧК, заметив, что Блюмкин прочел всё. — Мы же не террористы, мы революционеры и политики. А потому должны держать положение вещей на подзасе (podzas — пригляд, польск.), на контроле. Нам известно, что к одному из работников вашего отдела эсеры могут обратиться.

— К которому? — по-мальчишески вскочил Блюмкин. — Откройте, Феликс Эдмундович!

— Да что ж вы такий горачэй, такой нетерпеливый? Я сказал «могут». Но могут и не подойти. Нам нужна ваша помощь в этом деле. Чтобы вы были поготовий, осторожный. Возьметесь за такое задание?

Блюмкин ощутил не только прилив крови к лицу, но и — мощный подъем. Наконец-то ему в Москве доверяют настоящее дело, а не расстановку постов вокруг посольств, откуда дипломаты большей частью не рисковали высунуть носа.

— Отлично! Мы в вас не сомневались!

Разговор продолжался еще минут 15. Дзержинский спрашивал его об образовании, предпочтениях, знакомых настоящих и бывших, особенно — о Муравьеве и Мойше Винницком, последний был на слуху в Москве.

Фёдор-креститель

Надо сказать, Блюмкин с освободителем Одессы, а теперь командующим Восточным фронтом Михаилом Артемьевичем Муравьевым знаком лично не был. Мишу Япончика-Винницкого впервые увидел зимой 1918 года.

По рекомендации председателя Румчерода (точнее — Совета РУМынского фронта, ЧЕРноморского флота и Одессы) Владимира Григорьевича Юдовского, который когда-то учился в Черниговской городской гимназии и знал Блюмкина-отца, Блюмкин-сын был командирован в особый отдел штаба РККА Украины к Федору Фомину на должность сотрудника для поручений по разведывательной работе. Это произошло 25 декабря, на третий день после того, как Юдовский был избран председателем Румчерода и поручил Фомину создать особый отдел при армии, которой не было. Ее тоже нужно было собирать.

24-летний Федор Тимофеевич подошел для «особой работы», потому что был большевик и три года допрежь служил в армейской разведке. С чего начать, он не знал и честно признался в этом явившемуся к нему Якову Блюмкину.

Тем не менее выполнять приказ следовало немедленно. И Фомин отправился «в войска» выявлять тех, кто имеет отношение к разведке. Блюмкин получил указание принять на себя функции начальника штаба отдела, расположившегося на Канатной улице в конторе канатного завоза Мешкова — на углу с Базарной. Задача начальника штаба состояла в том, чтобы отвечать на телефонные звонки, «исли оне будуть», как сказал Тимофеич.

Звонков не было. Фомин появлялся с утра, спрашивал «за телефон» и снова исчезал. 2 января он пришел с мандатом начальника Особого отдела штаба РККА для себя и с мандатом сотрудника того же штаба для Якова. Сел за стол, успевший за неделю покрыться пылью, и устало произнес:

— Яша, вийми палец з попы, щас будем кушать.

— Что? — удивился Блюмкин.

— Щас сюды пийдуть наши поцахи...

— А-а-а, – протянул Яков, хотя не понял, какое значение вкладывает его начальник во фразу, видимо, о нанятых сотрудниках. — Много их?

— Кошмар и сумасшедший дом! —– отозвался Тимофеич, вставая и подходя к серому от пыли окну. — Знатний цимес... Вон первой уже утюжит клёш. Готовься, Яша! Сейчас будет хвалить себя, моя губонька!

Блюмкин слегка улыбнулся, сделав вид, что понимает то, о чем говорит Фомин. Вскоре он понял, что такие репризы Тимофеич устраивает, когда бывает зол или в непонятках. Тогда и начинает говорить на одесском жаргоне. Хотя сам он — простой рязанский крестьянин по происхождению и в Одессе оказался весной 17-го года, когда его 130-й Херсонский пехотный полк был выведен из Галиции.

Весь рабочий день 2 января они с Тимофеичем принимали завербованных им «курсантов», беседовали с ними о чем ни попадя, как казалось Блюмкину. Фомин что-то записывал в свою книжечку. Одним говорил: «Прийди 4-го», другим: «Свободен. Сообщу через командира».

Нетрудно было понять, что «четвёрочников» он оставлял. Их набралось совсем немного, человек шесть или семь. Но Фомин остался доволен.

В гости к Япончику

Правда, 4 января Блюмкин никого не увидел, потому что Фомин отправил его составлять списки формировавшегося в Одессе Первого добровольческого революционного железного отряда. И Яша Блюмкин, бывший при Фомине двое последних суток вроде адъютанта и порученца в одном лице, с утра отправился в мастерскую Фарбера, что «на углу Дерибасовской и Колодезного», сказал ему Фомин и пообещал, что его там встретят. Действительно, встретили. Трое молодых парней в костюмах и с пистолетами за поясами.

— Ты от Феди, малой? — спросил тот, что выглядел постарше. — К Фарберу торопишься?

— От Федора Тимофеевича, — немного растерялся Яков. — К товарищу Винницкому с поручением...

Трое рассмеялись:

— К товарищу самому Винницкому? Имеете что сказать? — с прищуром смотрел на него старшой. — Я вас уважаю, хотя и не знаю, за что...

— Сеня! — встрял второй, доставший наган, чтобы почесать себе спину. — Идем, слава Богу, шибчей или будем пока стоять, не дай Бог? Миша же ж ждёть!

— Конечно, мы идем! И этот агройсер шкет пойдет вместе с нами до Миши, коли Федя велел. Ведь Федя тот, на коем земля станет держаться, если его тудой зарыть... А ты шо спешишь скорее, чем я? У тебя процедура или ты хочешь расчесать мне нервы как себе спину?

Блюмкин не мог сдержать улыбку, слушая их беззаботный трёп. Ему казалось, что так в Одессе говорят только на Привозе и в цирке. Да иногда Фомин. Нет!

Они вошли в Колодезный переулок и метров через сто остановились у входа в шикарную гостиницу, над темными дверями которой кривовато висела простреленная во многих местах сине-золотая вывеска «Франція». На балконе над вывеской стоял мужчина лет 27—30 в белой сорочке и серо-голубых брюках. Он криво улыбался: в углу рта была зажата сигара — и приветливо махал рукой. Дескать, заходите!

— Янкель, это вашу персону зовет товарищ Винницкий, — приветливо направил Блюмкина старшой по имени Семен. — Летите пулей быстрее ваших тощих ног! Аж гай шумить, как Миша до вас радый.

Яков вошел в дверь, открытую швейцаром в сиявшей золотом ливрее...

* Евангелие от Луки XIV, 24

(Окончание в «НВ» 11 марта)