Современный танец — как бурный поток групповой энергии, в который страшно войти
Пока я прыгаю босиком по залам новгородского Центра современного искусства, в голове рождается фраза для блога, которую потом так и не напишу: «Профессия журналиста даёт мне уникальную возможность — чувствовать себя дураком».
Я, безусловно, прыгаю не просто так. Это перформанс. Вернее — импролаборатория перформанса в рамках протофестиваля современного танца «Элитарное движение». Изнутри понять, что представляет собой современное искусство, организаторы приглашали всех желающих, не требуя денег. Но смельчаков нашлось не много.
Помимо профессиональных перформеров в нашей компании ещё один мой коллега, а также — юноша и девушка, долгие годы занимающиеся танцами; виолончелистка со (кажется) своим бойфрендом, бывшая учительница русского и литературы, а ныне — чиновница, и бородатый технарь. Кое с кем из участников фестиваля я успела переговорить, ещё будучи в обуви. Они сказали, что искусство современного танца вообще и перформанса в частности нужно человеку, чтоб почувствовать свободу.
По правде сказать, переходя с черепашьего шага в босоногий галоп, вместо свободы я чувствовала только, что ноги мёрзнут. Да и как большинство читателей этого текста, очень смутно понимала, кому такое искусство может быть полезно. Сегодня с уверенностью могу сказать: я все равно ничего не понимаю. Но вы зря туда не пришли.
Вместе и вовремя
Наверное, если начать описывать всё, что происходило на холодном полу «Диалога» в субботу вечером, можно сойти за сумасшедшего. Не потому, что это настолько экстраординарно (да, два человека одели один стул себе на голову и ходят каракатицей, ну и что, им так хочется сейчас), а потому, что язык тела менее категоричен, чем словесный язык. То, что кажется, на первый взгляд, кривляньем, изнутри оказывается чем-то большим. Это трудно объяснить, но иногда один стул на две головы может связывать людей гораздо сильнее прочих социальных нитей. Двигаясь, постоянно думать о партнёре, обязывает именно стул. Это акт коммуникации. И, безусловно, единения, если вы хотите высокопарных слов.
Спустя сутки в рамках своей лекции «100 возможностей непонимания — современный танец в контексте языка и культуры» Ольга СОРОКИНА, математик и танцор (удивительным образом она преподаёт и в Академии русского балета им. А. Я. Вагановой, и на кафедре высшей математики СПбУЭиФ), скажет следующее:
— В России современный танец нельзя творить в одиночку. Нам нужна группа поддержки. Конечно же, есть и исключения, но они только подтверждают правило. Я могу представить монаха, который молится в одиночестве, поэта, писателя, которые в одиночестве работают, но танцора — нет! Русского — нет. А финна — да. Нам чрезвычайно важна эта групповая энергия, когда мы вместе входим в этот поток и плывём, отбиваясь от щепок, переплывая пороги, мимо камней, оглядывая прекрасные берега и причаливая к ним, стремясь куда-то дальше.
В субботу в рамках импролаборатории один перформанс следует за другим, постепенно нетанцоры отсеиваются и занимают привычное для себя положение зрителей, а танцоры-перформеры раз за разом продолжают импровизировать. Нельзя сказать, что их действия абсолютно спонтанны. Перед каждым выходом они ставят себе условия: на сцене не более трёх человек, стулья можно брать только с шестой минуты, перформанс должен продолжаться не более 15 минут. И после этих 15 садятся и анализируют (не более 6 минут), что было верно, а что — нет.
Присоединиться к действу нужно не просто как можно более экстраординарно, хоть с пятью стульями на голове, важно — выйти вовремя, почувствовать момент, когда тебя позовёт сцена, потому что без тебя ей чего-то не хватает.
Вот к стоящему в центре зала Андрею Губаревичу подходит седовласый Боб Айзен. Он стоит за спиной у Андрея с опечаленным ликом, и выглядит всё это несколько двусмысленно. В зале слышатся сдавленные смешки. Мне хочется встать, выйти и перекрестить этих двоих. Но встаёт перформер Марина Русских, берёт стул, садится перед Андреем, он кладёт руки ей на плечи. Затем перед Мариной на пол садится другая женщина. Теперь они похожи на самую обыкновенную семью, в которой есть ребёнок и дедушка.
Мы поймём друг друга?
Как таковой фестиваль открывается в воскресенье уже названной лекцией Ольги Сорокиной. На неё приходит гораздо больше зрителей, чем на импролабораторию, возраст которых варьируется от 5 до 70. Спустя 30 минут лекции непонятное многим искусство перформанса начинает приобретать хоть какие-то осязаемые черты.
— То, что сегодня является в России современным танцем, и то, что является современным в Европе и в Америке, — это три разных танца — уверяет Ольга. — А ведь есть ещё танцы Индии, Китая, Японии! По-английски все это называется contemporary dance, но между ними на самом деле лежит пропасть. В культурологии есть такое понятие — презумпция непонимания. Я хочу подойти к современному танцу именно с этой позиции, и тогда, может быть, мы немного поймем друг друга.
Ольга обращается с нами как со студентами, и то, что рассказывает, фактически оказывается ликбезом.
То, что сегодня принято называть современным танцем, существовало в СССР уже в 60-х годах. Только называлось по-другому: искусством пантомимы.
— Когда я показываю своим иностранным друзьям видео с выступлениями советских театров пантомимы, они говорят: так, значит, в России был современный танец?! Обратите внимание: был, а не есть!
Одним из самых знаковых для искусства современного танца в СССР был Каунасский театр пантомимы под руководством Модриса Тенисона. Тенисон дал своим актерам новую энергетику, благодаря которой действо в его постановке уже почти ничто не связывало с традиционной пантомимой. В этом театре зритель сталкивался с цельным, продолжительным действием, основанном на аллегорическом сюжете.
— Но в 1972 году этот театр был закрыт, после того как один литовский диссидент совершил акт самосожжения. Против кого? Естественно, против нас — плохих русских. После этой акции многие театры закрыли, но театр пантомимы, конечно, первым. Впрочем, затем театру нашли нового руководителя, и актёры стали делать более беззубые вещи. И, тем не менее, этот театр оказался чрезвычайно значимым для отечественного искусства, потому что из него вышли два наиболее значимых философа новой пантомимы: Валерий Мартынов и Гедрюс Мацкявичюс.
Проектор тем временем показывает записи Московского театра пантомимы, которым руководил Мартынов: кажется, что мужчины и женщины в черных обтягивающих костюмах движутся каждой частью своего тела, и Ольга Сорокина поясняет:
— Через знакомые движения они приходят в то состояние, которое психологи и психиатры называют измененным состоянием создания или состоянием экстаза. Когда смотришь такие кадры, кажется, что они двигаются в полусне, но это не сон, они абсолютно чётко контролируют своё тело. Это может стать возможным только когда между актерами и режиссерами очень высокая степень доверия, когда волю и душу отдаешь друг другу. Для театра того времени было характерно то, чего нет сейчас, это групповое состояние студии как семьи. Когда актёры все время проводят вместе: работают, пьют кофе, женятся, рожают детей, разводятся и снова женятся в пределах своей маленькой группы. Невозможно было представить степень душевной близости с тем, кто не пережил этого с тобой. Казалось, все остальные немного не люди. В современном искусстве эта беда есть и сейчас: мы вот его понимаем, а они — нет. Они — фу. К счастью, отрезвление наступает с возрастом почти неизбежно.
Элитарное движение
На первый взгляд, само название фестиваля «Элитарное движение» подчеркивает: вы (народники, хипхоперы и т.д) — обыкновенные, а мы (перформеры) — элита. Это не так. Почти полгода назад организатор фестиваля Елена ГУБАРЕВИЧ сказала в интервью «НВ»: «Ортега-и-Гасет в одной из своих работ написал, что современное искусство непопулярно, потому что оно непонятно. А когда человек не понимает чего-то, то это его оскорбляет. Чтобы понять современное искусство, надо работать, много смотреть, читать». Сейчас, сидя на стуле в центре зала в рамках «Перформанса о перформансе по перформансу «Победа над солнцем-2. 100 лет спустя» и перечисляя признаки массового и элитарного искусства, она говорит, в общем-то, о том же самом. Массовое искусство понятно многим и не требует большой подготовки. Элитарное — напротив. Стоит ли ставить знак равенства между современным и элитарным искусством? Иногда. Как отличить настоящее искусство от кривлянья на сцене? Рецепта нет.
— Балет может быть высокопрофессиональным, но ничего не задевать в вашей душе, — говорит участница фестиваля Елена ДЕРГАЧЕВА. — Если перформанс лично вас цепляет, то в данный конкретный момент для вас это искусство. В конце концов, во все времена к современному искусству было двоякое отношение, Ван Гог, Пикассо и Сальвадор Дали тоже по-новому осмысляли мир и передавали это на своих полотнах, но их никто не понимал. Прошло время, и всё встало на свои места.
* * *
В этот раз протофестиваль «Элитарное движение» собрал в Великом Новгороде перформеров из Москвы, Санкт-Петербурга и США, людей, отдавших искусству танца до 35 лет своей жизни, стоявших у истоков современного российского перформанса, занимающихся с помощью современного искусства реабилитацией душевнобольных и людей с ограниченными возможностями, и (по самым оптимистичным подсчетам) около 40 зрителей. Когда в третьей части перформанса о перформансе, названной «Победа», Елена Губаревич предложила зрителям выйти на сцену, никто не вышел.
Никто не победил, мы просто сидели и слушали время. Но, может быть, на следующем фестивале, который все-таки будет лучше разрекламирован и соберет гораздо больше зрителей, кто-нибудь из этих сорока встанет и выйдет. И войдет в этот поток, и поплывёт, отбиваясь от щепок, переплывая пороги, мимо камней, оглядывая прекрасные берега и причаливая к ним, стремясь куда-то дальше, в мир современного искусства.
Ольга Сорокина: 6 отличий русского танцевального перформанса от европейского и американского.
1. В России современный танец нельзя творить в одиночку. Он основан на групповой энергии.
2. У нас в труппе танцоров всегда ясно, кто главный, на Западе возможна демократическая структура труппы.
3. Для нас первостепенно начало перформанса, а не его продолжение или финал. Поэтому в России много величайших незавершенных работ.
4. Чаще всего наш перформанс связан с чем-то великим. Если мы не верим, что наше искусство уникально, мы делать его не будем. Мы делаем только великое.
5. В России в контемпорари нет феминизма. Даже «Пусси райт» сами по себе не феминистки. Мы устраиваем акции протеста с пафосом и энергией, с вдохновением, но по другим поводам.
6. Нам важно что-либо преодолевать, с чем-то бороться. Когда нас не понимают или давят, наше искусство расцветает.
Кстати, слово «перформанс» в русском языке шире слова «спектакль». Перформанс — это то, что не является спектаклем. Но, с другой стороны, это спектаклем можно назвать. Не надо думать, что вы чего-то не понимаете здесь. Вы понимаете, просто по-своему.
Илья АЛЕКСЕЕВ (фото)
