Роман, о котором язык не поворачивается сказать плохо
Роман Евгения Водолазкина «Лавр», получив первую премию «Большой книги», кажется, подвёл финальную черту в спорах о том, литературная сенсация сезона он или нет. Да. Сенсация. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Помимо «Большой книги» у «Лавра» есть ещё парочка достижений. Роман отметился в коротком списке «Русского букера» и «Нацбеста», а также стал победителем «Ясной Поляны». Отрицательную рецензию на него в Интернете найти, кажется, просто невозможно.
Такое единогласное признание не могло не заинтриговать, и теперь читательский интерес к роману о древнерусском Враче зашкаливает. Между тем, именно обилие лавров делает «Лавр» практически невозможным для непредвзятого чтения. Ну как же, критики одобрили, жюри наградило, журналисты рукоплещут. А ты, простой читатель, недоволен, когда героиня, живущая в XV веке, благодарит за комплимент, простые крестьяне планируют работу, а юродивые дают консультации. Впрочем, читателям, застигнутым врасплох новоязом, критики объяснят: это не эпатаж со стороны автора, это глубокая работа с текстом, соединение языковых пластов разных эпох, имеющее под собой глубочайший смысл.
Что касается смыслов, то тут, как ни странно, всё более или менее понятно. Время, одна из самых интересных для автора материй, в романе представляет собой не непрерывное течение событий, а их одномоментное сосуществование. Идея в принципе не новая и уже разработанная рядом авторов. Так, в «Бойне номер пять» Курта Воннегута Билли Пиллигрим точно так же, как и итальянец Амброджо у Водолазкина, может отключаться и даже в некотором роде выпадать из времени, попадая то в прошлое, то в будущее. Разница лишь в том, что у Воннегута время — это кривая, на каждую из точек которой нужно смотреть одномоментно, а у Водолазкина время — это более понятная спираль, с верхних витков которой отчего-то всё время сыплются на нижние сленговые словечки, реминисценции и испитые пластиковые бутылки.
«Твою дивизию, в сердцах воскликнул юродивый Фома. Так ведь русский человек — он не только благочестив. Докладываю вам на всякий случай, что ещё он бессмыслен и беспощаден, и всякое дело может у него запросто обернуться смертным грехом. Тут ведь такая грань тонкая, что вам, сволочам, и не понять».
Тем не менее большое внимание Евгений Вололазкин (доктор филологических наук и специалист по древнерусской литературе) уделяет и аутентичной для XV века речи:
«Устина ласково касалась плеча Арсения:
— Разумееши ли, еже чтеши, или токмо листы обращаеши?»
Благодаря такому смешению языковых стилей «Лавр» уже успели сравнить с «Именем Розы» Умберто Эко. В романе итальянского классика речь монахов тоже осовременена, однако речевое полотно «Имя Розы» оставляет впечатление цельности, в то время как «Лавр» представляется огромным лоскутным одеялом. И как к этому лоскутному шитью относиться, вот уж право, не понятно.
Но, возвращаясь к всеобщему признанию романа Водолазкина, хочется сказать, что именно оно-то и порукой тому, что, поморщившись от вживления современного языка в материю XV века, не бросишь, а с большим вниманием продолжишь читать роман.
Озаглавленный как неисторический, «Лавр» представляет собой роман-странствие главного героя по времени и пространствам, в пределах Руси и за её пределами. Замысел романа глубоко религиозен. Главный герой Арсений (он же Устин, Амбросий, Лавр) странствует по своей жизни, преследуя величайшую цель — отмолить душу своей невенчанной жены Устины, погибшей родами в том числе и по его вине. Арсений терзаем не внешними невзгодами, которые он практически не замечает, но внутренними сомнениями, на этот раз действительно вневременными и внепространственными, заключёнными в едином вопросе: тем ли путем я иду? И, с точки зрения Водолазкина, на этот вопрос есть только один ответ:
«Какого знака ты хочешь и какого знания? Разве ты не знаешь, что каждый путь таит в себе опасность? (…) Вот ты говоришь, что тебе мало веры, ты хочешь ещё и знания. Но знание не предполагает духовного усилия, знание очевидно. Усилие предполагает вера. Знание — покой, вера — движение».
К финальным строкам «Лавра» приходишь с метелью в голове. Евгений Водолазкин так прямо и просто говорит о всеспасающей любви, о прощении, о необходимости отдавать себя, так ловко протягивает прямую ниточку от людей XV века к нам сегодняшним, что сознание кружится. Это очень непривычное состояние лёгкости, которое редко остаётся после чтения романов, в которых авторы берут на себя труд рассуждать о вечном. В целом самым неприятным в метели вопросов, поставленных романом, остаётся один: зачем всеми силами пытаться подчеркнуть в нём то, что видно и так?
