Что художнику хорошо, то нам... смотреть
Странствуя по галактике, любознательные земляне обнаруживают мир, аналогичный нашему, но отставший в развитии на восемь сотен лет.
Предположив, что на планете вскоре начнется Возрождение, земляне забрасывают на нее отряд ученых-исследователей, однако вместо едва наступившего Ренессанса разгорается жестокая реакция: местные жители уничтожают книгочеев, художников и талантливых мастеров. Центром реакции становится город Арканар, где живет землянин, благородный дон Румата Эсторский.
Так говорили братья Стругацкие в своём романе «Трудно быть Богом». Режиссёр Алексей Герман-старший в своём последнем фильме рассказал зрителям другую историю.
Мария КЛАПАТНЮК (М.К.): — Если взять за точку опоры тот факт, что фильм снимался около десяти лет, то силу моего негативного чувства просто не измерить! Не скажу, что я ждала этот фильм десятилетие, но последние два-три года действительно ждала. Надеясь на новое слово, новый ракурс, новый глоток воздуха. Глоток, может, и получился, но что я глотнула... Мне кажется, снимая фильм в собственное удовольствие, а в этом я как раз не сомневаюсь, о зрителях Алексей Юрьевич думал в последнюю очередь, впрочем, как и об актёрах! А может быть, и думал: «Пускай страдают! Я так хочу». Мне кажется, после трехчасового просмотра «ТББ» меня ничто и никогда не испугает.
Елена КУЗЬМИНА (Е.К.): — Ну ты замахнулась: зрители страдают, ничто и никогда... Страдание, говорят, очищает. Тот факт, что большая часть зрителей не покинули зал, а досмотрели картину, говорит мне, что люди посчитали это нужным для себя.
М.К.: — А ты заметила, сколько было тех, кто решил себя поберечь?
Е.К.: — Да, кто-то наверняка остался, потому что просто привык доделывать всё до конца, кому-то было любопытно, что там дальше. Я на стороне последних, они ведь за этим и пришли. И соглашусь, что Герман снимал этот фильм исключительно под себя и про себя. Но это не значит, что смотреть такое кино может только он один. Будут, уверена, у него последователи. Пусть и немного. Это нормально, потому что «Трудно быть Богом» — не конформистское кино, не масскульт, в нем много режиссерской индивидуальности, которую еще надо разгадать, а разгадывание ведь требует труда, усилий над собой, а это не всякий любит.
М.К.: — Интересно бы послушать, что же получилось разгадать у тебя? Копаясь в кучах навоза, впихнутого в резиновые кадры, можно найти что угодно — и параллели с миром сегодняшним, и реквием по ушедшему Возрождению, и иголку в стоге сена, и духовную гибель благородного дона Руматы, страдающего ни за что, и его же коллекцию ушей. В общем, найти всё — значит не найти ничего! Герман от сюжета и смыслов Стругацких не оставил камня на камне. Но это ещё полбеды. Где гуманизм фантастов? Реального средневековья Герман так и не показал — просто собрал в кучу отрицательные штампы об этом времени да ещё и гиперболизировал их до рвотного рефлекса. А в итоге оставил всех в дураках. Именитой российской критике теперь ничего не остаётся, кроме как провозглашать: это кино опередило своё время! Лет через «дцать» мы его поймём и осознаем. Хорошо хоть не обещают, что азы культуры будем по нему познавать и его же возьмём за основу. Кстати об основах... Твой принцип — посмотреть кино с чистого листа — сработал?
Е.К.: — Да, я не читала роман Стругацких и действительно плохо знакома с мнениями критиков о фильме. Это хорошо. Иначе сидела бы в кинотеатре и без конца сравнивала книгу с картиной вместо того, чтобы воспринимать фильм как самостоятельное произведение. А тема «не оставил камня на камне» — уже известная и набившая оскомину. Не обязан режиссер до последней буквы соответствовать литературе. Его право решать — экранизировать чье-то творение или сделать его источником для собственного вдохновения, новой идеи. Это и есть творчество. И думаю, что Германа совсем не устроила бы скромная роль экранизатора.
Теперь о разгадывании. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Вот и тут так. Выпуская творение в свет, художник не может знать: какой будет его судьба, как его интерпретируют зрители. У каждого может возникнуть своя трактовка. И наверное, чем больше таких трактовок, тем лучше.
М.К.: — Я не в состоянии всерьёз трактовать что-либо из увиденного!
Е.К.: — А у меня неоднозначное отношение к этой картине. Но, по-моему, Герман предложил новый взгляд на один из вечных вопросов: каково это — быть Богом, мерилом добра и зла. Мы, обыватели, привыкли относиться к этому как к высокому подвигу, к чему-то светлому, с чудесами, обращением воды в вино и так далее. А Герман возражает: «Нет, это работа. Грязная, рутинная, неприятная, сводящая с ума».
И конечно, фильм получился очень метафоричным. Как и все искусство постпостмодернизма. Не все метафоры — интеллектуальные игрушки для зрителя — возможно, я способна понять. Но рискуя быть осмеянной, предположу, что сырые яйца, которые там не один раз давили герои, — это метафора уничтожения начала жизни. Чистые платки, которые неизвестно откуда регулярно вытаскивает дон Румата, мне напомнили платок, который блаженная Вероника подала Христу, когда он нес крест на Голгофу, чтобы он вытер лицо.
М.К.: — Да-да-да... Рыба — ранний символ христианства, а белые розы, Румата, въезжающий в свой замок на осле... Тут уж и говорить нечего: символизм куда не плюнь. Воспитанному зрителю фигу покажи — а он извернется и найдёт символ. Для начала из уважения к гению режиссёра, а потом — чтоб самому не ударить в грязь лицом. Или наоборот. Но тут у меня сразу два вопроса: как бы киносообщество оценило картину, выйди этот фильм под чужим, дебютирующим именем? Это раз. А два — зачем нагромождать всю эту тесноту кадра, постоянное движение, многообразие и безобразие деталей? Неужели всего лишь для того, чтобы в итоге мы сказали себе: добро пожаловать в мир, из которого исчезли наука, любовь и красота. Вот и всё, что нам осталось... Честное слово, для такой несложной мысли целая зловонная цитадель была ни к чему. Гора взяла да и родила мышь.
Е.К.: — Для чего зрителю разгадывать метафоры — его личное дело. Хочет угодить соседу по зрительному ряду, или отдать дань уважения режиссеру, или для себя, потому что у него есть мозг и никуда от этого не деться, — валяйте. Хорошо, что процесс пошел.
Что до тесноты, помнишь, мы с тобой обсуждали «Фауст» Александра Сокурова, где герои тоже, двигаясь в кадре, постоянно задевали друг друга, стены домов? Им как будто было тесно, хотя места было достаточно. И ты говорила, что режиссер пошел на это умышленно, чтобы зритель на иррациональном уровне почувствовал вымышленный мир картины и переживаемый героями дискомфорт. Хотя он, может, и не поймет, что почувствовал, и будет гадать, как ты сейчас: к чему всё это? Но это и называется искусством. Герман с помощью кинематографического языка — а как иначе? — рассказывает нам о том мире, в котором живут его герои.
М.К.: — Прости великодушно, но могу ли я расценивать голые задницы в кадре и пробитую стрелой живую собаку как кинематографический язык?
Е.К.: — Да, у Германа он такой. Предположу, что по его замыслу мы должны спинным мозгом почувствовать грязь, уродство этого мира, иначе не поймем, как трудно быть Богом, и через день забудем этот фильм. Так же поступал Никита Михалков в своей «Цитадели», где есть эпизод о курсантах, которых немецкие танки превратили в куски живого мяса. Кто-то скажет: он смакует насилие, страдания. А Михалков говорил: «Я хочу, чтобы люди своей кожей, кишечником почувствовали, что война — это страшно, и обрадовались простому солнечному дню после выхода из зрительного зала».
И насчет твоего мнения про гору и мышь. Идея того, что все люди должны быть добрыми, действительно в наш век звучит странновато. Казалось бы, всё очевидно, столько об этом написано книг, снято фильмов, поставлено спектаклей. Но ведь мы по-прежнему сталкиваемся с тем, что зло побеждает добро. И продолжаем страдать от этого, даже если дело происходит на бытовом уровне, в мелочах. Так что мораль Германа актуальна.
М.К.: — Не хочу показаться грубой, но мне кажется, что доживи Герман-старший до премьеры, он бы наверняка всякий раз садился в зале и посмеивался: «Ну как вам моё творчество? По вкусу ли? Терпите?». А вообще, когда ближе к концу фильма кто-то из персонажей попросил стереть Арканар с лица земли, я присоединилась к этой молитве руками и ногами. Одно но! Сделать это надо было уже на пятнадцатой минуте испытания грязью. Но тут Алексей Герман оказался в ловушке своего гения, если так можно выразиться. Создал слишком могучий, липкий и цепкий образ, от которого и надо было бы избавиться как можно скорее, да только режиссёр не смог! Оттого и утопил сначала себя, а потом и нас на три бесконечных часа в любовно и детально подготовленной жиже псевдосредневековья.
Е.К.: — А я всё-таки рассчитываю выплыть.
Мария КЛАПАТНЮК,
Елена КУЗЬМИНА
