Нехорошо встревать в чужой разговор. Я и не собирался. Случайно на какую-то минуту оказался рядом. Невольно услышал воспоминание о детстве в деревне, занятой врагом, и...

«А мне расскажете? Потом. Как-нибудь...».

И вот «как-нибудь» я в гостях у Анфисы Александровны Смирновой. Или уж, точнее, у наследников её — живет она сейчас в Новгороде. Ничего не попишешь: возраст. Ну а душой — всё там же, у Камня.

Деревня так называется. При речке Псиже, за Валуном. Этот Валун — ныне фольклорно, туристически, а также чуток мистически раскручиваемое местечко Волотовского района. Здешний самый яркий костер Иванова дня. Машины, машины, машины... А в детстве Анфисы Александровны тут своя деревня собиралась по праздникам. Молодежь отплясывала кадриль. И лихо — восемь метров высоты-то! До двенадцати пар помещалось на каменной танцплощадке.

Старики припоминали разные истории. Например, прабабушка Анфисы рассказывала, что в камне живут черти. И были свидетели, божившиеся, что видели открытую дверь, за которой рогатые и хвостатые, сидя за большим круглым столом, отмечали какую-то свою чертовщину.

Этот страх — ещё не страх

Когда Анфиса впервые увидела немцев (они шли строем), прыгнула в горох, присела и закрыла лицо руками, боясь оглянуться.

Они заняли их дом. Семья поселилась в чулане, рядом с кухней. Мама запретила ребятишкам, их у нее было четверо, даже смотреть на стол, а не то что подбирать за немцами остатки еды. «Сидите тихо!» — бог весть, сколько раз она их об этом просила.

Немцы устроили в избе двухъярусные койки: нарубили березовых шестов, соединили их как-то, постелили себе сена. Как-то ночью германские «полати» не выдержали, и нижние чины (естественно, они дрыхли на «вторых полках») упали на верхних. Начались какие-то немецкие разборки. Было невыносимо смешно. «Сидите тихо, — просила мама. — Не смейтесь, нельзя...».

Нельзя было закрывать двери.

— Как-то ночью у соседей корова открыла воротину — видимо, рогом ее подцепила, — вспоминает Анфиса Александровна. — Немцы услышали шум, выскочили да и застрелили бедняжку. Ночь же, не видно. Да, нашим гостям незваным тоже было кого бояться. Партизаны им мерещились, вот и свирепствовали. Одного молодого мужчину заподозрили, всех согнали смотреть на расстрел. Он не из нашей был деревни, помню только, что Колей звали.

Однажды недалеко от деревни в лесу приземлился наш сбитый летчик. Немцы тут же бросились на поиски. Мама в это время возвращалась домой, нагрузив телегу сеном. К ней пристали: где он? Она божилась, что знать не знает. На её счастье староста вступился: мол, человек она темный и глупый, знала бы — сказала бы. А ведь Аграфена Петровна летчика того видела. И знала, чем рискует.

Рассказывали, что в Городцах, что в нескольких километрах от Камня, мать восьмерых детей лютую смерть приняла — замучили на раскаленной плите. Она шила маскхалаты для партизан.

Но что было делать, когда болели детишки? Приходилось просить помощи у врага. Вот и Анфису вылечил немецкий доктор — сгубили бы чесотка и вши. У родни мальчонку ранило осколком в голову. Немец вытащил, обработал рану, угостил шоколадкой и что-то стал объяснять. Кажется, у него дома такой же остался...

«Мужик горлатый»

А потом их не стало — от одного вида которых 6-летняя Анфиса спряталась в горох. Пришли, можно сказать, налегке, а уходили с обозами. И людей гнали, как скот, в сторону Шимска. Кто-то возвращался, кто-то нет. Мамин младший брат в Германию попал, сбежал оттуда, так на Родине потом разбирались и судили.

И Ваня, старший брат Анфисы, угодил на пару месяцев в тюрьму. Был отправлен на учебу в школу ФЗО. А голод! Стали разбегаться ученики.

— Тетя Дуня с нашей деревни ехала в Старую Руссу, и мама к ней меня подсадила: «Свезешь передачу». Въехали в Руссу — ничего нет. Когда в 1941-м бомбили её, так грохотало, что мы за 30 километров слышали, будто это у нас. И вот кругом развалины, стоит одинокий столб, на нем — радио. Я ещё на расстоянии спрашивала у тети Дуни: «А где этот мужик горлатый? Как кричит!». Первый же раз радио увидела. И стены меня очень удивили — те, за которыми Ваня сидел. Такие толстые! Не сбежишь...

Потом стали возвращаться в деревню мужики. Редко в какую избу. Им повезло — отец пришел. Только пожил Александр Васильевич недолго. Как и дядя Павел, мамин брат, носивший осколок в легком.

Лакомый кусок

Тяжелым оказался 1948-й. Коровка пропала — выпас-то был почти в лесу. Что ни день — дождь. Сена не накосили, так солому с крыш снимали скоту на корм. Картошка сгнила, так все равно копали: толкли в ступе, делали лепешки.

— Возьмешь, а у нее уже шкурка отставши, — Анфиса Александровна нет-нет, да и заговорит на своем, деревенском. — На плиты пякли да сразу и ели.

Хлеб из смолотых на жерновах льняных головок. Суп из лебеды. А уж когда свеклы-брюквы наросло, когда мама доставала чугунки из печки...

— Это такое лакомство у нас было, что не передать словами.

Стали ходить в школу. В Камне своей не было, надо было в соседнюю деревню пёхом. Тогда несколько километров за расстояние не считали. Один раз Анфиса с подружками заигралась после уроков на льду. Возвращались затемно. Навстречу — два огонька. Все ближе, ближе. Волк! Как припустили обратно к школе! Домой попали под учительской «охраной». Ох и влетело!

Уроки, случалось, делали при лучине. Была, правда, лампа. «Керосин надо беречь, ложитесь-ка спать», — прикажет мама. А учились, несмотря ни на что, хорошо.

Стал крепнуть колхоз. Как-никак — «Гранит». Да разве сам? Люди такие. Не свезло Анфисе — упала на косовице. Открытый перелом. Долго лечилась, на перевязки ходила в Волот за 18 километров.

Путь домой

Мама отправила ее к тете в Чудово. Работала няней, потом на кирпичном заводе, потом, увидев объявление о наборе на курсы проводников, поехала в Ленинград. Как оказалось, надолго. Ещё одна долгая остановка в ее трудовой биографии — новгородская «Волна». Схемы вязала, говорит. Хоть в море, хоть в космос. А выйдя на пенсию, вернулась в деревню.

— Ещё мама жива была. Поехали мы с нею в Городцы на кладбище, а оттуда решили в деревню нашу заглянуть. Заглянули... И так защемило сердце: стоит наш дом сирота сиротой. А у мамы всегда был такой порядок, такая чистота! Поняла, что не успокоюсь, пока не приведу в божеский вид.

Любит она свой Камень, нет деревни лучше, да уж и не будет.

— А люди, — говорит, — какие были! Добрые — последним делились. Это теперь народ одичал. Сидят на заложках.

Как? Да на засов изнутри, поясняет.

Теперь знаете что? Меньше стало камня — чуток в землю ушел. И накренистее стал — уже не так удобно танцевать. И, что характерно, до деревни от него стало дальше. Вернее, наоборот — от нее. Нет там столько домов, как прежде. Куда короче улица Анфисы Александровны.

* * *

Хорошо ли, плохо ли — время бежит. Жизнь идет другая. В чем-то — совсем другая. Вот у Анфисы Смирновой в ее родительском доме немцы квартировали. И рады они тогда были этим «гостям», как чертям из камня. А внучка ее, Татьяна, язык их знает: работа у нее такая, что надо его знать. И в Германии она была. Месяц жила в немецкой семье. Приняли очень хорошо, наилучшие впечатления.

— Все было очень по-человечески, уважительно, — рассказывает Татьяна. — Говорят, что такое отношение к нам, русским, — это след от войны. Что в них ещё живо чувство вины за своих дедов.

Если так, то там есть и маленькая частичка вины перед девочкой Анфисой и ее семьей из начала 1940-х. У фронтовиков были награды, а у детей войны? Анфиса Александровна протягивает мне темно-красную книжечку — удостоверение. Осталось вклеить фотографию. Как на память. Хотя она и так всё помнит...