После того как в 2017 году Новгородский университет возглавил профессор из Томска, местный вуз быстро стал прирастать и другими специалистами из Сибири. В команде нового ректора оказался и Даниил КРАПЧУНОВ. В НовГУ он занимает должность проректора по социальному развитию и воспитательной работе, а в Томске по прежнему заведует лабораторией социальной идентичности. В числе интересов Крапчунова — этнография и краеведение, а все научные и карьерные достижения (которые мы не будем перечислять, хотя они и обширны) были расписаны между Томском и Новгородом задолго до 2017 года.

— Даниил, так всё-таки кто вы, новгородец или томич?

— Это сложный вопрос, который мне любит задавать ректор НовГУ, особенно публично. По рождению я, конечно, сибиряк, но не томич — в Томске я только учился. В Новгороде тоже живу уже не первый раз. Но если немного приподняться над личной историей, то моя бабушка в годы войны была эвакуирована из Парфинского района, на тот момент Ленинградской, а теперь Новгородской области. Я, когда первый раз собирался ехать на учёбу в Новгород, сказал ей: бабушка, я на родину к тебе еду. А она мне ответила: «Ещё чего, моя родина — Ленинградская область! А новгородцы — беднота». Потому что в тот период, она 1921 года рождения, жители южного берега Ильмень-озера с жителями Новгорода себя не отождествляли. Возможно, всё дело в том, что в те сложные годы в городе были проблемы с продовольствием, а в деревнях богатого рыбного края люди и питались, и жили лучше.

— Но вы ведь не из-за бабушкиных корней решили учиться в Новгороде?

— Мои мысли с Новгородом были связаны еще до того, как я приехал сюда. Я исследовал период рубежа XV–XVI веков, роли Ивана III и Ивана Грозного в жизни Новгорода, подробно для себя изучал, кто такие новгородцы, ведь в летописях говорится, что жители из Новгорода неоднократно выселялись, и на их место приезжали москвичи. Что уж говорить про послевоенный период, когда город в очередной раз был заселён буквально заново. Где они, настоящие новгородцы-то?

— Ну уж мы все ощущаем себя настоящими новгородцами!

— Хорошо, хорошо! Но если говорить совсем пафосно и декларативно, то мы — томская команда, приехавшая в Новгородский университет, на самом деле просто привезли в Новгород то, что когда-то из него вывезли. Мы и есть коренные новгородцы, потому что если посмотреть список жителей города Томска — а поименный список тех, кто приехал туда в 1604 году, у нас есть — то мы увидим, что там, кроме двух человек, все — выходцы из Великого Новгорода.

— Вот это да. Туше!

— Но, как я уже сказал, это немного упрощённая и пафосная версия событий. Если говорить серьёзно, то сибиряки — тоже очень разные. В Сибири можно часто услышать: ты из сибирских или из российских? Имеется в виду: когда твои предки приехали в Сибирь, до начала XIX века или позже? Если позже, то уже российский. Я в этом отношении — не старожил Сибири, а напротив — дитя Советского Союза и XX века. Вопрос идентичности — острый. Когда я первый раз приехал в Новгород и встречался с теми, кто приехал сюда 20–30 лет, слышал от них, что здесь всё иначе и они тоскуют по Сибири. Но что именно здесь не так, вербализовать у них не получалось.

— А я вот знаю людей, у которых получается. Говорят, мол, уж очень неприветливые мы, новгородцы. А вот в Сибири душа у всех нараспашку. Я‑то не верю, а вы?

— В Великом Новгороде есть небольшая закрытость на проявление своих чувств. Может, это мой сегодняшний опыт во мне говорит… Так вот, по моим ощущениям, новгородцы в лицо говорят одно, а спустя полчаса ты узнаешь, что за глаза было сказано совсем другое. Мы тут много раз с таким сталкивались. А вот сибиряки — что думают, то и говорят. Поэтому нас многие, и не только в Великом Новгороде, но и в других регионах, считают злобными и резкими. Но мы высказываем замечания для того, чтобы имеющиеся недостатки были быстрее устранены. А люди это воспринимают почему-то в свой личный адрес. Что касается души нараспашку, то и сибиряки не сразу её распахивают. Зато если уж распахнули!.. Мы как-то в январе были в экспедиции в одной из сибирских деревень, в первые два дома нас даже не пустили, мы постучались в третий, а у него — огромный забор, огромная непроглядная калитка, и вот мы через этот забор разговариваем. На дворе, я напоминаю, январь. Холодно. Нас никто в дом не приглашает. Зато потом эти огромные ворота отворяются, и хозяева говорят: «Заезжайте!». Мы от них четыре дня выехать не могли. Ели, пили, записали десятки рассказов. Сибиряки — они такие.

— Как говорится, мы такие разные, но всё-таки мы вместе.

— Да, и это нормально, что мы разные. У нас — огромная территория, на которой были разные костюмы, разные песни, разные диалекты, которые, правда, в последнее время почти утеряны, за исключением разве что фрикативного «г» на юге. Зато появляются новые диалектные слова. Пожалуй, самое известное сибирское слово — «мультифора». Это региональный окказионализм. Западная Сибирь всегда тяготела к Новосибирску, и вот в 90-е годы, когда там существовал китайский рынок на Гусинобродской, люди ездили туда закупаться абсолютно всем. Тогда слово «мультифора» и распространилось как название фирмы, которая производила прозрачные файлы для бумаг. То есть мультифора у нас — это файл. А вообще у файла много разных локальных названий: это и прозрачка, и килечка. Язык формирует нашу общую идентичность так же, как и территория проживания, питание, внешний вид. Но самое главное то, как мы представляем свою историю и происхождение. Если у нас есть общий взгляд на прошлое, то у нас может быть общий взгляд и на настоящее, и на будущее. В этом отношении показателен пример СССР и США. Социальные практики конструирования идентичности, которые применялись в Советском Союзе, впечатляют и ошеломляют. Новая советская общность конструировалась очень эффективно, путем замещения старых праздников на новые и целенаправленной работы по созданию у людей общего представления о прошлом. Так же и в Штатах, где дисциплина истории до сих пор основная. Причём не всемирной истории, а именно истории США, о ней у всех американцев должно быть одинаковое представление.

— Некоторые исследователи высказывают довольно пугающий взгляд на нашу историческую идентичность, как будто её единственным связующим звеном стала Великая Отечественная война, а на другие события взгляды россиян разнятся.

— Это не так. Хотя война и правда стала объединяющим общегражданским событием. Но и помимо войны у нас много общего. Например, взгляд на территорию. У нас уже в школе начинают прививать мысли об «1/6 части суши», о том, что Калининград и Курилы — наши. Это объединяет. Объединяют массовые крещенские купания, объединяет русская кухня.

— Но современная русская кухня мало похожа даже на кухню XIX века. Это ничего?

— Я в этом вопросе доверяю экспертам Максиму Сырникову и Максиму Марусенкову, которые недавно посетили НовГУ. Они уверены, что даже советский период не сильно повлиял на русскую кухню. Несмотря на то, что многие блюда исчезли из употребления, ещё больше — осталось. Осталась наша традиционная подача блюд: сначала холодные салаты и закуски, потом — суп, потом — второе. Остались супы, бульоны, рассольники, солянки, похлебки, то, что мы едим это с конкретным хлебом, квас и морс остались, остался чай.

— А блины?

— О, какая дискуссия разворачивается вокруг блинов! С проклятиями и обвинениями! Потому что настоящие русские блины — гречневые. Их пекли в печи, не переворачивая, они были маленькими, пористыми, толстыми и, как губка, впитывали масло. Это такой русский фастфуд, который был атрибутом любого городского гулянья и стал со временем атрибутом Масленицы только потому, что самые массовые городские гулянья проходили на Масленицу.

— А как же символ солнца?!

— Впервые блин с солнцем сравнил Афанасьев в XIX веке, и речь шла не о русском гречневом блине, а о пшеничном, немецком. Гречневый никому бы не пришло в голову сравнивать с солнцем, он почти черный!

— Как всё смешалось в нашей жизни!

— Мы живем в эпоху постмодерна, когда старый мир распался на осколки, а мы из них пытаемся собрать некий не то что мир, а миф о том мире. Мы — дети асфальта, дети советской эпохи, и я нисколько не считаю себя человеком традиционной культуры. Но мне интересно собирать осколки нашего прошлого. И если раньше фольклорное движение, которое меня увлекло еще в студенческие годы, я воспринимал как возрождение народных традиций, то теперь нет, совершенно иначе. Мы ничего не возрождаем, потому что возродить невозможно, мы лишь берем осколки прошлого и делаем их основанием для социальных практик в современном обществе. Мы конструируем новую идентичность, используя элементы традиций.