В Великом Новгороде Василий ХАРИТОНОВ и его семья живут недавно — около трёх лет. Может быть, поэтому новгородцам наш герой кажется нетипичным во всём. Начнём с того, что увлечённый лингвистикой москвич, имеющий высшее образование по специальности «кораблестроение», переехал в Великий Новгород. Потом, собрав средства с помощью краудфандинга, он отправился в экспедицию на Дальний Восток изучать нанайский язык, а затем создал портал «Хисангору», что в переводе с нанайского значит «Говори!».

Разговоры манси на родном языке исследователи записывали по несколько часов в день

Среди интересов Харитонова — возрождение музея истории НовГУ, организация Фестиваля языков в Великом Новгороде, музыка и выступления в этнопроекте «Сойма». Планировавший спокойное лето, в июле Василий спонтанно сорвался с места и отправился в очередную экспедицию — на этот раз к манси. По возвращении домой он рассказал, почему его новые знакомые как огня боятся туристов, зачем изучать язык, который вымирает, и как звучит рэп на мансийском.

— Василий, накануне вашего побега в тайгу коллеги-музыканты в шутку, конечно, но просили слушателей помолиться кто как умеет за скорейшее возвращение неуёмного Василия. Куда бежали?

— Спонтанно отправился на север Свердловской области — к манси. Вообще, манси живут в Ханты-Мансийском автономном округе, но из четырёх диалектов мансийского языка три уже умерло. Если что-то где и сохранилось, то в основном говорят на нём очень пожилые люди. Несколько лет назад лингвисты обнаружили, что тут, в глухой тайге, живут себе манси всех возрастов, которые используют мансийский сызмальства и до старости. Всего — несколько небольших деревушек: где-то пара семей, где-то пара десятков человек.

— А вы туда, простите, как попали? Насколько я знаю, ваш конёк — нанайский?

— Вообще, конечно, ехать в экспедицию, не зная языка, студентам — простительно, исследователю — нет. Я не знал мансийского и к экспедиции особого отношения не имел. Но накануне один участник не смог поехать, другой собирался выехать чуть позже. В итоге коллега из Москвы должна была отправиться в тайгу одна — это как-то нехорошо. Выяснилось это всё за пару дней до экспедиции — билеты и провиант уже куплены. Когда понадобился запасной вариант, вспомнили обо мне. Я — большой любитель лингвистики и очень лёгок на подъём.

— Пункт назначения действительно оказался глухим местечком?

— Ну как сказать…У леса, на краю деревни, стоит таксофон, правда, на нём восьмёрка западает. Можно позвонить в ближайшие деревни или на мобильник. Мобильной сети нет. С электричеством так себе. Манси, конечно, знают, что такое блага цивилизации, но их это мало интересует. Надо — поехал в город, закачал фильмов. В огороде стоит генератор — можно как-нибудь посмотреть. Наш знакомый сказал как-то: «Завтра к матери в гости пойду!». А идти нужно по тайге километров шестьдесят. И он выходит в путь в болотниках и спортивках. Может — с ножом, может — без. Ни компаса, ни снаряжения. В нашу деревню — Ушму — из ближайшего города Ивделя ехать нужно было часов пять на высокопроходимой технике. В ту сторону мы кое-как добрались на «буханке», а после двух недель дождей, выпавших за время экспедиции, вода во всех реках поднялась, и уезжали на «звере» а-ля «Урал».

— «Уралы» явно не ходят по расписанию. Лично договаривались, или воля случая?

— Дело в том, что наша деревня расположена недалеко от перевала Дятлова… Это, считай, самый близкий объект к нам. Ну и там, естественно, кучи туристов снуют мимо, а потому вездеходы часто ездят. Или списанные танки без башен — тоже распространённый транспорт.

— Погодите, если рядом кишат косяки туристов, то как местным жителям всё ещё удаётся жить без света, Интернета, да ещё и с родным языком?

— Туристы — это главное зло для манси, и речь даже не о расшатывании исконных традиций. Всё проще — алкоголь. Местных просто спаивают. Это очень характерная картина: туристы едут, везут алкоголь, заводят свои порядки, иногда конфликтуют… Это к вопросу о том, с какой частью нашего русского цивилизованного мира сталкиваются манси. В ближайшем городке — крупная зона. В общем, наш мир они видят в самом «прекрасном» обличии. Может, потому и стараются держаться за свой.

— Возможно, аналогия не совсем уместна, но манси — это же вогулы, описанные в нескольких романах Алексея Иванова. В «Тоболе» и «Сердце Пармы», в частности. И в литературных произведениях расклад такой же: вогулы, как могут, дают отпор и сохраняют себя под натиском русских. Правда, на дворе у них то Средневековье, то XVIII век. Выходит, ничего не меняется?

— С «Сердцем Пармы» — вообще мистика. Я, надо сказать, романа до экспедиции не читал. Хотя ко мне обращались знакомые, просившие найти специалистов именно по манси: как потом выяснилось, для консультаций на съёмках художественного фильма по роману Иванова. Помогал найти. Кроме того, я как ремесленник делал для этого проекта берестяные грамоты и рисовал карту. И только потом в экспедиции понял, что на карте обозначено как раз то место, в которое я и поехал! А моя напарница Даша делала переводы для этого фильма на мансийский язык. Ещё интересно, что в одном из домов в Ушме валялась как раз книжка «Сердце Пармы». И мы её там и читали, «поправляя» Иванова, особенно по поводу вогулов и их языка. Кое-что он там напридумывал, конечно.

— Вернёмся к вашей экспедиции. Вы лично себе какую цель ставили?

— Я, напомню, занимаюсь языковым активизмом — комплексными решениями по оживлению языков, обменом идеями, опытом и энергией между активистами. Поэтому на месте пытался понять, что я могу сделать, чтобы манси, с одной стороны, продолжали разговаривать, а с другой — как их использовать, чтобы помочь другим, «неговорящим», манси, вернуть язык. Смерть языка плоха, потому что уходящий язык уносит самосознание. Язык — один из важнейших маркеров сообщества.

— Сами манси как на ваши попытки реагируют? Для вас они — обладатели ценности, которую нужно сохранить. Но они-то наверняка к своему языку так не относятся?

— Для нас это был челлендж — попытаться их хоть как-то заинтересовать. Нескольких людей мы записывали каждый день. Остальных — от случая к случаю. Если говорить о глобальной цели, нам нужна была живая речь — чем больше, тем лучше. Один парень из этой деревни пишет мансийский рэп, получается очень характерно. Классная музыка, хорошие тексты. У него по жизни была тёмная дорожка: несколько судимостей, кое-как вырулил. Так сейчас он, если видит туриста, готов бежать просто в тайгу, чтоб его только никто не трогал, никуда не тянул и не спаивал. Нам он говорил: «Не хочу чернухи, хочу писать музыку!». Так вот этот человек, который борется за себя, настолько с нами сдружился, что пробовал даже соседей уговаривать — приходить к нам и говорить. В какие-то дни по несколько часов записывали, и всё здорово шло. А был день, когда в нашу деревню приехали манси из других мест — собрались поболтать. Это же самое то, что нужно. А нас не пригласили, хоть мы и напрашивались несколько раз. Мы очень расстроились, но что делать... Так тоже бывает.

— Я, конечно, дилетант. Поэтому с трудом представляю, что делать с двухчасовой записью на незнакомом языке?

— Разбирать по косточкам, составлять корпус языка. Лингвистика изучает язык, но язык нельзя пощупать. А речь — можно. Речь — отражение языка, стало быть, работая с ней, можно делать выводы. Парочку гипотез мы уже проработали. Для меня мансийский — неожиданный язык. Казалось, всё более-менее понятно. А потом оп — объектное спряжение. Вот на примере «видеть»: «вижЛу» — человека, но «вижНу» — людей. Ещё один интересный момент — прекрасно работающее двойственное число, которое было в древнерусском, но утратилось. Тогда будет, грубо говоря, «вижЙу» кого-то двоих. И с подлежащим согласуется тоже, к примеру: я — иду, мы — вдвоём — идёв, а много нас — идём. И так по всем формам. В русском языке есть остатки двойственного числа: плечо — плечи, а должно было бы быть «плеча». Ну и много чего ещё. Всё это теперь нужно тщательнейшим образом разбирать и выкладывать в открытый доступ, чтоб учёные могли пользоваться.

— Ну а для репертуара родной «Соймы» что-то нашли? Знаю, что коллеги на вас очень рассчитывали…

— Одну песню мы классно записали. И ещё несколько кусков, как раз в духе «Соймы» — про природу, гору Чистоп. А ещё у них там есть свой музыкальный мансийский инструмент — санквылтап, но поиграть на нём не получилось. Музыкант в тот момент оказался в одной деревне, а инструмент — в другой.