Всякое сравнение хромает. Какие же это «пазлы» — бесценные кусочки росписей, сшибленных лихолетьем с храмовых стен и годами, десятилетиями даже, восстанавливаемых по отдельности и в композиции?

Есть множество умений на свете. Не приземляя ни одного, иные невольно хочется поставить выше. Да, реставратор — он как все: проснулся, позавтракал, отправился на работу. Зашёл в храм, привычно поднялся на леса. А там — Небо. И даже оставшись внизу, «колдуя» в мастерской, он держит в руках кусочки Неба.

Вот выпало ему — собирать снова. И не собирает ли он при этом ещё и самого себя? И почему — он, а не я и не вы?

Трудно найти в Великом Новгороде храм, где не работала бы художник-реставратор Татьяна РОМАШКЕВИЧ. Явиться к ней в мастерскую с расспросами про ее личный «символ веры» — такое мне в голову не приходило. Татьяна Анатольевна сама предложила для публикации тему, скажем так, историко-религиозную. Обсудили, пора бы уже и откланяться было, но слово за слово...

В нем-то все дело. Точнее — в Николае Гумилеве, процитированном ею:

«Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что Слово это — Бог».

— Мы так часто слышим про цифровизацию...

— Но это же просто прогресс, в вашей профессии тоже появляются некие технические новшества.

— Я о другом. Мое ощущение: мы больше считаем, чем живем. У нас нет идей. Я знаю многих, кто в советское время диссидентствовал, клеймил несвободу. И где же «души прекрасные порывы»? Эти люди с легкостью отдали себя в кабалу Золотому Тельцу.

— А идея социального государства?

— А есть такая, всеми понимаемая одинаково? Я — верующий человек: жизнь наша — испытание. Помните, у Пушкина: «Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток»? И у меня есть такой свиток, и у вас, и у олигарха. Сам про себя читать не хочешь, придет время, и тебе напомнят. В росписи церкви Спаса Преображения на Нередице есть тема Страшного суда. Там весьма красноречиво, я бы даже сказала, не без доли ехидства, показаны муки богача, от чьего дома, где проходил пир, оттолкнули умирающего Лазаря.

— Все давно сказано.

— Благая весть дана всем.

— Вы реставратор потому, что верите, или верите, потому что реставратор?

— Мои дедушка с бабушкой были верующими. Когда мы приезжали к ним на Украину, за стол без молитвы в доме не садились. Но это — детские воспоминания. Я выросла человеком совершенно ненабожным. И потом не уверовала как-то вдруг. Профессия? Да, она, наверное, сыграла свою роль. И Новгород. Когда родители переехали сюда, я ходила в 10 класс, занималась в художественной студии. И однажды Василий Макарович Чехонадский пригласил меня в Софийский собор — посмотреть изнутри барабан. Там, наверху, я увидела пророка Соломона. Мне показалось, что он на меня смотрел. Было четкое физическое ощущение, что он даже повернулся в мою сторону. Когда спускалась, я уже знала, кем буду.

— Но это был еще только выбор профессии?

— Да. В студенчестве, а я училась в 1960-е, не было той главной встречи. Были другие. Ван Гог — мы зачитывались его биографией до слез. Такой человек! Все отдал, положил на алтарь искусства. А иконы... Должно что-то произойти внутри, чтобы человек, в общем-то, светский, ощутил их не как не вполне понятные портреты, а именно как святые образа. Но в моей жизни случались толчки, будто кто-то говорил: иди. Много раз так было. Однажды я работала в Успенском соборе Московского Кремля. Все реставраторы, грешным делом, курили. Выходили на улицу или в помещение за стеклянной дверью. Была зима, я вышла за дверь. И вдруг появляется какой-то старичок в сопровождении двух дюжих молодцев. Посмотрел на меня: «Деточка, в храме не курят!». Это был Ворошилов! Да-да, тот самый — Климент Ефремович. Я еще оправдываться начала — здесь же не храм. «Все равно, это место святое», — сказал он.

— Маршал с революционным прошлым, и такая благодать?

— Он мне рассказал, как в детстве в Луганске пел в церковном хоре. Понимаете, человек всю жизнь пребывал вне этого, и агрессивно пребывал, а на склоне лет что-то в нем просветилось.

— Хорошо, а что же пророк Соломон?

— Он не отпускал. Я всю жизнь чувствую этот взгляд. Вообще, Софийский собор очень много значит для меня. Когда работала в алтарной части, мне вдруг захотелось — очень-очень — увидеть службу. Хотя бы раз. Я молилась об этом своими словами. А на верху, в барабане, теряла ощущение времени. Это совершенно особое состояние. У меня даже появилось некое собственное мерило: смотришь на роспись или на икону — начинаешь слышать какую-то удивительную и непередаваемую музыку. Так не везде и не со всеми иконами.

— Как же они, древние мастера, умели так писать?

— Они видели этот мир, он был для них реален. Однажды я была в Израиле, шла по Вилла де ла Россе и с изумлением открывала для себя, что уже знакома с этими пейзажами. Это же из церкви Федора Стратилата, где я работала! Где Страсти Господни. Вот здесь были первосвященники, здесь Понтий Пилат... Потрясающе! Вот что это? Как это могли нарисовать люди, вряд ли бывавшие на Святой земле? Первые иконописцы были монахи. То состояние, в которое они могли погрузить себя молитвенно, оно неповторимо уже. Мне кажется, сама такая способность утрачена.

— Если об утратах... Понятно, что в советское время они велики. Но вот парадокс: именно в «безбожном» СССР был проделан колоссальный объем работы по восстановлению духовного наследия.

— Сегодня есть кафедра реставрации при Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете. Мы образовывались — надо же знать контекст! — иначе. Евангелие читали, напечатанное в эмигрантском «Посеве», спрятав его под обложкой какого-нибудь советского журнала. С житийной литературой знакомились в «Спутнике атеиста» — там приводились святоотеческие тексты, сопровождаемые критическим разносом (разносы мы опускали). Всё не так просто: в атеистическом государстве было немало носителей духовного кода народа. Для меня, например, удивлением стало, что поэт Леонид Дербенев, написавший текст песни «Есть только миг», был верующим человеком. Если просто почитать его стихи — отсечь музыкальный ряд с нашими отечественными звездами — вы это почувствуете. Есть только миг — время испытания твоей души. В любимом мною Нередицком храме над входом сохранился фрагментик: рука ангела держит весы. Вот вопрос: что перевешивает в каждый наш день?

— И что же, цифра побеждает Слово?

— Многое мне уже не понять... Внучки приехали на Пасху, сидят в гаджетах, я несу из кухни тарелки. Слышу: «Ой, у меня 130 тысяч зарплаты сняли!». Я — в панике. Что случилось?! Думала, они работают дистанционно. «Ну, жесть, бабушка, мы же играем!». А для меня вот это — жесть: уткнуться в экранчики, в лицо друг другу не смотреть. И всё же... Для них, молодых, наше прошлое, наше искусство — вовсе не архив, задвинутый далеко-далеко. Когда рассказываешь, объясняешь, им интересно. Глаза горят! Недавно у меня были ребята из Высшей школы экономики. Им просто не хотелось уходить. Дети приходят, как-то выпускная группа детсада пожаловала. Им не прочтешь лекцию о влиянии средневековой эстетики на характер человека того времени. Но как раз с ними проще всего найти общий язык. Я была счастлива, когда узнала, что один из ребят сказал потом, что будет археологом, а другой и вовсе заявил: «Пора пересмотреть жизнь». Устами младенца глаголет истина. А вот со взрослыми — состоявшимся, солидными, с должностями — с ними бывает трудно. Особенно с чиновниками — никого не хочу обидеть. Был однажды поляк, очень интересовался Сингтунскими вратами. Меня попросили — я рассказала. Дошла до версии о покупке врат епископом Василием Каликой. «Как купил?! — оживился гость. — Мы же, европейцы, всегда с вами воевали!». И тут уже я возмутилась, стала говорить ему об эпохе без границ, о тесных торговых связях, о Прусской улице и Готском дворе, о том, что были стычки, но после пили мировую... Он смотрел на меня большими глазами. Через какое-то время смотрю по телевизору дебаты политические у Соловьева. А там — дядька хмурый, что у меня был. Из пресс-службы НАТО! И вот они, со своим незнанием и предрассудками, формируют некую большую политику. Но если уж про иностранцев, другой пример приведу. Немцы сняли фильм о Новгороде, ко мне они тоже приходили. После того, как фильм показали в Германии, оттуда приехала молодая девушка. Только для того, чтобы взглянуть своими глазами, как мы спасаем наши памятники, разрушенные войной. Порыв души человека, не зашоренного никакими стереотипами.

— Такие, как тот дядька, нам тоже нужны. Способствуют пониманию самоценности нашей культуры и страны.

— Это да. Жуть, какое слизывание пошло с 1990-х. Да и вообще жуть, что было. Я работала в Москве, и понадобилось мне в магазин через дорогу: лампочка перегорела. Мужик с матюгальником перегородил дорогу: «Куда прешь, твою!..». Я оскорбилась: киношник, а такой хам. Через какое-то время встречаю сторожа, спрашиваю, как закончились съемки. «Какие съемки, Татьяна Анатольевна, там банду брали!». А там — Кремль рядом... Что сказать, народ наш и не такое проходил. И смотрите, этот наш летчик в Сирии, такой молодой, он же вызвал огонь на себя. Светлеет наш туманный путь.

— Тоже реставрация. Но о другом.

— Почему? О том же. Всем нам нужна опора — убеждения, вера. Это только кажется, что так труднее. Наоборот, прибавляет сил. Откуда это? Оттуда! Почему? Наверное, я еще нужна, еще что-то должна успеть. И каждый человек так может, я уверена.