А могла бы и по-немецки. Я помню, как на одном новгородском писательском мероприятии в кремлевской библиотеке (литераторы читали там свое) Ирина Владимировна вышла и продекламировала нечто на языке Гете. Впрочем, нет, Ремарка. Он ей нравится, хоть и не поэт.

Могла бы и по-французски. Ей с детства нравилась музыка французской речи. К сожалению, в батецкой школе учили только одному языку. Но «иностранные стихи» — это уже давно. Еще студенческий эксперимент. А я-то подумал... Вот как человек, который умеет вести военно-патриотические концертные программы (был в Демянске, когда отмечался юбилей освобождения поселка) так, что много кому не удается сдержать слез, приходит домой и сочиняет, да простит меня ее величество Толерантность, на «вражеском» языке?

Нет, стихи у нее русские. И слезы.

— Я сама плачу, когда репетирую сценарии о войне. Обычно мне не удается уверенно озвучить текст с первого раза.

Вообще, работа у нее такая — озвучивать. Была. Двадцать лет в ЗАГСе, сколько пар объявила мужем и женой! У нее и стихи — самый первый сборничек, самиздатовский, можно сказать, — с загс-посвящениями: «Невесте в очень красивом платье», «Паре с 17-летней разницей в возрасте»...

На всякий случай она объясняет:

— Это совершенно не потому, что я, зарегистрировав кого-нибудь, садилась и быстренько что-то рифмовала. Посвящения — ассоциативные. Это потом, вспоминая.

Теперь она — начальник отдела социальной защиты Демянского района. Это нормально. Поэты, они, может, и особенные люди, но когда сочинительство было профессией? Разве что при социализме. Все понятно, а вот так и кажется, будто бывают должности разной степени поэтичности.

— Меня спрашивали, зачем ты пошла на такую работу не творческую, мол, так и стихи писать бросишь.

Но ведь кто повзрослел и не перестал...

— Да! Попробуй не взять в руки карандаш, если в голову что-то пришло. Ну не стану я Некрасовым и Чеховым, и что с того? Это существует, тебе самой надо.

Только и всего. Одни не пишут, другим невмоготу. Но ведь кто-то должен озвучивать эту жизнь?

Ей нравится возвращаться домой не по «федералке» с поворотом у Яжелбиц, а со стороны Старой Руссы.

Там сосна у дороги высокая
И сирень у знакомых ворот,
И деревня голубоокая
Под названием Новый Брод.

— Маленькая деревенька совсем, неброская. А свернешь с дороги — муж как-то за грибами меня туда повез, — видишь, что лицо у нее есть. Не знаю, почему, но рамы у домов там синие. Как разглядела, так и возникло сразу это слово — «голубоокая».

А когда есть слово — есть стих. Нашелся, как гриб. Про «Заповедный демянский край» — чужбину, ставшую родной. Дожили тут до серебряной свадьбы.

— Семья — это все. Ось, вокруг которой все крутится. Стержень, который все скрепляет. И цветы, и плоды. Смысл сущего.

Дочь — студентка уже.

— Будущий доктор. Кем я только не мечтала быть, а медиком — ни разу. Но у Саши — так. Очень уважаю ее за целеустремленность.

Сын Кирилл пока школьник. И поисковик — отец приобщает. Леонид Польский — военком Демянского и Маревского районов. Слушая рассказы мужчин об их походах (Леонид, вообще-то, и очерки пишет об этом), Ирина нет-нет да вспомнит про свой «карандаш». Война полонит, говорит она.

Ее не заботит, как «классифицировать» саму себя. Не поступать же в Литинститут, чтобы поднатореть в теории.

— Считайте, что я пишу «не так», это и есть мое направление. Мне мои товарищи из нашего местного литобъединения как-то сказали, мол, они пишут, равняясь на классиков, а я по-другому. Человек со временем меняется. Но мне самой кажется, что иногда я еще бываю Пушкиным, — смеется.

«Не так» — это, допустим, ее «Диваны». Хотя с ними как раз все вышло «так» — стих потянул за собой сборник. Понравился меценату.

А «Я живу» — вполне традиционно. Вообще говоря, это — ответ, маленькая исповедь, желание быть понятой.

— Когда ты часто хватаешься за «карандаш», наверное, это в чем-то не очень хорошо. Маленький поселок, маленький мир. Ты в нем пестришь. Хотя… Какое-то время, недолго, я работала в библиотеке. Сборнички стихов — это не те книжки, которые зачитаны до дыр.

«Я живу — не безумствую страстно,
под подолом не прячу юлу.
Но прожить я хочу не напрасно —
не котенком в теплом углу».

Но иногда... Как там у Тютчева, — «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...».

— К годовщине освобождения Демянска я сделала аудиозапись военной лирики. И получила письмо от незнакомой женщины. У нее дед похоронен возле деревни Вотолино. Тот бой, в котором он погиб, для нее во сто крат дороже любого всемирно известного сражения. Мне кажется, стихи — это как из монолога Алеши Карамазова: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание...». Я так вспоминаю, так живу, оборачивая свое время рифмой. Очень люблю встречи с литераторами. Мой понимающий муж иногда возит меня в Великий Новгород на эти посиделки. Из всего этого складывается какая-то уютность душевная.

— А помечтать? А еще где-то побывать? — спросил я. — Новый год ведь близится!

— Ой, чего только не хотелось бы найти под елочкой! Там столько не будет, я знаю. Так, по списку. Увидеть Венецию, провести какое-нибудь крутое мероприятие — вручение престижной кинопремии, например. Самой сняться в кино — да! А еще было бы неплохо пообщаться с писателем Акуниным, мне нравится, как лихо он закручивает сюжеты.

Про Акунина мы тоже слышали. Интересно было бы почитать прозу самой Ирины Польской. По дошедшим до нас сведениям, в последнее время ее «карандаш» стал выводить строки длиннее прежнего.

Диваны

Нашими планами
завалены ковры у дивана. Мы
собираемся строить. Мыслим фундаментально.
Начинаем с воздушных замков, но
эти проекты провальны.
Мы хотели бы любить,
но в наших объятиях мягкотелы,
послушны, бездушны,
длиннотелые
одеяла и крутобокие подушки.
Мы могли бы покорить горы,
развернуть цунами
в тихие лощины, окутанные снами,
мы могли бы еще о себе что-то вспомнить,
мы могли бы собою весь мир заполнить,
весь космос, ведь мы — астронавты, пилоты Вселенной.
Мы хотели бы, мы смогли б непременно,
и ваши сомнения в этом странны!
Но с Байконура не взлетают диваны.