Люблинский мотив

{thumbimage 150px 1}В отечественной истории существует упрощенный взгляд на причины событий, приведших к разгрому Новгорода опричным войском Ивана Грозного в 1570 году. Иными словами, версия о том, что новгородцы могли своими действиями — вольно или невольно — спровоцировать царя на репрессии, вообще не рассматривается. Всё сводится к его патологической жестокости.

В «Разборе сочинения Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», написанном императрицей Екатериною Второю» сиятельная критикесса упрекнула автора-вольнодумца, что он «говоря о Новгороде, о вольном его правлении и о суровости царя Иоанна Васильевича, не говорит о причине сей казни, а причина была, что Новгород, приняв Унию, предался Польской Республике, следовательно царь казнил отступников и изменников, в чем, по истине сказать, меры не нашел». Этот «Разбор» был опубликован в 70-е годы ХIX века в пятом томе архива князя Воронцова. Уточню, это был не архив какого-то отдельно взятого Воронцова, а гигантский массив документов, принадлежащих роду графов (с 1845 года — князей) Воронцовых, которые в ХVIII—ХIХ веках занимали важнейшие политические должности при императорском дворе.
Ремарка Екатерины Второй о «новгородском деле» в общем тексте является всего лишь эпизодом. Для нас сегодня она важна, потому что императрица была одной из последних, кто имел возможность познакомиться с оригиналами следственных документов. В начале ХIХ века они исчезли из хранилищ Посольского приказа без следа. Остались только статейные списки, или, как теперь было бы сказано, тома следственного дела.
Любопытно, что примерно тогда же пропала и Учредительная грамота об опричнине. Может быть, эти раритеты сгорели во время наполеоновского пожара 1812 года. Но не исключено и то, что кто-то из работавших с архивами Ивана Грозного историков их присвоил.

В нашем положении на многое рассчитывать не приходится. Попытаемся обойтись тем, что есть. Итак, императрица пишет, что причиной казни новгородцев было, что «Новгород, приняв Унию, предался Польской Республике». Понятно, речь идет о Люблинской унии, то есть о соглашении, которым создавалось федеративное государство с участием Польши и Литвы — «Речь Посполитая обоих народов». Документ был подписан 28 июня 1569 года.
Вполне допустимо, что при подготовке унии польский король Сигизмунд Август зондировал политическую ситуацию не только в Москве, но и в Новгороде. Совсем не случайно то, о чем пишет Георгий Вернадский в своем «Московском царстве»: «Петр Волынский слышал «подстрекательские слова» против царя от Федора Новосильского». Петр Волынский — это, напомню, бродяга Петр-волынец, а Федор Новосильский — представитель разветвленного княжеского рода Воротынских (по калужскому городку Воротынску, пожалованному когда-то им в удел), проживавшего как в Польше, так и в России. Вообще этот род восходит к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу и объединяет несколько фамилий: Воротынские, Новосильские, Одоевские и Белевские.
Здесь следует учитывать, что отношение к фамилиям в тогдашней России было совсем не таким строгим, как теперь. Проще говоря, фамилии находились в обороте на положении псевдонимов, прозвищ. За некоторыми они закреплялись в летописях и документах в единственном «экземпляре», за другими числилось по нескольку. Например, знаменитый боярин Федоров-Челяднин именовался и так, и этак, но нигде двойной фамилией не назван. Точно так же, говоря о Новосильском-Воротынском, летописец имел в виду лишь тонкости его родословной. Новосильский — тот князь из рода Воротынских, кто заново переселился в Россию.
К чему все это? А к тому, что летом 1567 года король Сигизмунд послал в Москву письма знатным столичным боярам Бельскому, Мстиславскому, Федорову-Челяднину и… Воротынскому, призывая их вспомнить о своих шляхетских корнях и вернуться в Польшу, к нему на службу. Воротынский ответил на это резко (как и остальные, хотя теперь преобладает точка зрения, что за всех четверых писал Иван Грозный): мы не желаем быть изменниками своему государю.
На этом, кажется, тема была закрыта. Расследуя дело с письмами, царь пришел к выводу, что Федоров-Челяднин был все-таки виновен, и казнил его в 1567 году, а Бельский, Воротынский и Мстиславский попали под подозрение. Правда, прощение себе они купили ценой предательства. Альберт Шлихтинг в «Новостях из Московии» замечает: князь Владимир, двоюродный брат великого князя, князь Бельский и князь Мстиславский отправились к Ивану Петровичу (Федорову-Челяднину. — Г.Р.) и взяли у него список заговорщиков под предлогом, что якобы имелись еще другие, которые хотят записаться.
И вот какая получается картина. Федор Новосильский-Воротынский, как доносит Петр-волынец, явно что-то знает о нехороших замыслах новгородцев; его брату Михаилу Воротынскому, другу Алексея Адашева, Сигизмунд посылает приглашение на службу. Да и воеводу Мстиславского из Новгорода поляки звали к себе. Причем Сигизмунд делал упор на том, что назначение Мстиславского в Новгород — это ссылка. На что князь (или царь за него?) ответил: Писал ты, брат наш, в своей грамоте, будто государь наш назначил нас воеводой Новгородским насильно. Но царь оказал мне великие почести и милости. Во-первых, я участвую в управлении его царским советом; во-вторых, управляю великим царским городом Великим Новгородом, как управлял им мой и твой брат князь Семен-Лугвень, — ведь это наше достоинство, которого ваши предки лишили наших предков, а государь нас снова им пожаловал.
И все-таки слишком часто возникает это название «Новгород» в связке с польскими именами, должен был думать царь. Но при упорно утверждаемом мнении, что Грозный был скор на расправу, в данном случае он, наоборот, не торопился: приказал начать расследование, а сам отправился в поход на Ригу. В итоге Бельский, Воротынский и Мстиславский сохранили свои головы и даже высокие должности членов Боярской думы. Только Мстиславский по завершении «новгородского дела», о котором в 1567 году никто не думал, на всякий случай написал Грозному в 1571 году расписку, в которой сознавался в измене царю, его детям и всему православному христианству. Эта явка с повинной никаких последствий для бывшего новгородского воеводы не имела. Он по-прежнему оставался на царской службе, воевал и умер в 1586 году. Но с другой стороны — царь мог в любой момент извлечь на свет Божий его признание и без суда вынести приговор.

Тем не менее предположение, что новгородская элита предпринимала какие-то движения, по которым король Сигизмунд мог определить отношение Новгорода к Люблинской унии, вполне допустимо. Скажу больше, удивляющая всех до сей поры казнь летом 1570 года дьяка Ивана Висковатого, обвиненного в связях с новгородскими заговорщиками и в намерении сдать Новгород и Псков польскому королю, объясняется совсем просто. Если допустить, что контакты новгородцев с поляками санкционировал именно дьяк Посольского приказа (по-современному, министр иностранных дел) Иван Висковатый.
Другое дело, что мы не можем сегодня установить, какие инструкции давал новгородцам Висковатый. Вряд ли он предлагал или поддерживал идею сдачи Новгорода и Пскова полякам. Это было совершенно нереально, что отлично понимал такой опытный, с 20-летним стажем, дипломат, как Висковатый. Однако он мог посоветовать им в условиях нестабильности, которые в полной мере обеспечивала Ливонская война, вступить с Сигизмундом в переговоры, давая понять тому, что Новгород вполне лояльно относится к подписанию Люблинской унии и готов сотрудничать с Речью Посполитой. В сценарии дипломатической игры подобные обещания не имели практической ценности. Но все одномоментно перевернулось, когда Петр-волынец узнал о подписанной большой группой знатных горожан и спрятанной в Софийском соборе грамоте.
Заверения, что Новгород не держит обиды и зла на Польшу и готов с ней торговать (а может быть, и еще какие-то связи развивать), сразу же приняли характер заговорщицких. Тем более, что война-то продолжалась. И на памяти царя были сорванные по вине другого новгородца, дьяка казенного приказа Казарина Дубровского, поставки вооружения во время похода на Ригу в 1568 году. Кроме того, напомню, что вместе с Висковатым был казнен дьяк Казенного приказа Никита Фуников, сын влиятельного новгородского дьяка Афанасия Курцева-Фуника. В приказе он служил казначеем, а к Дубровскому царь имел большие претензии по сбору налогов в Новгороде.
Вообще эта тема совсем мало изучена. Вероятно, из-за хронической нехватки документальных свидетельств. Но пунктир денежного следа просматривается, если в ряд к Дубровскому и Фуникову поставить знаменитого строителя храмов Федора Сыркова. В середине 50-х годов он возглавлял в Новгороде казенный приказ, но был отправлен в отставку из-за плохого сбора налогов. Правда, в дальнейшем Сырков вроде бы вернул себе расположение царя, участвовал в дипломатических переговорах с властями Ревеля в период Ливонской войны. И тем не менее, когда началось разбирательство в январе 1570 года, был казнен вместе с братом Алексеем. Может быть, попал, что называется, под раздачу. А может, участвовал каким-то боком в новгородско-шведских переговорах.

 

Российские историки единодушно заверяют всех нас, что заговора не было, потому что быть не могло. Например, Борис Флоря в «Иване Грозном»: «Тайный сговор группы представителей знати, направленный против своего монарха, имеет мало шансов получить отражение в источниках: круг заговорщиков узок, они стараются не оставлять письменных следов своей деятельности. Поэтому так трудно установить факт боярского заговора, имевшего место осенью 1567 года и направленного против царя Ивана. Совсем иное дело — такой масштабный заговор, в который — если верить тому, что изложено в следственном деле, — вовлечены социальные верхи населения огромной Новгородской земли, к тому же заговор в пользу иностранного правителя. Вряд ли заговор мог бы вообще достичь таких масштабов, если бы заговорщикам не была обеспечена внешняя поддержка. В случае если бы такой заговор действительно имел место, он должен был найти отражение в переписке Сигизмунда с ведущими литовскими политиками. Подобных документов сохранилось немало, среди них большое собрание писем короля к Миколаю Радзивиллу Рыжему, виленскому воеводе и одному из первых лиц в Великом княжестве Литовском. Однако сведений о каких-либо контактах с Новгородом в этих источниках нет».
Верно, нет! И заговора в привычном для нас понимании этого слова не было. Но были война, напряженная политическая ситуация и выявленные контакты с противником. Отмахнуться от этого Иван Грозный не мог. А следствия, проводимые по различным делам, давали все более ссылок на активность новгородских правителей и новгородцев, находящихся на государевой службе в Москве, в делах, так или иначе связанных с Польшей.
Эта активность и эта самостоятельность, может быть, были простительны в мирное время. Хотя как сказать! Царь определял статус и полномочия территорий в вопросах внешнеполитических. Если он передал Новгороду право вести переговоры от его имени с шведским королем, то, по логике, такое же право должно было быть официально закреплено и на переговоры с Польшей. Самодеятельность, даже мотивированная лучшими намерениями, могла только повредить государству.

Как же развивалисьсобытия далее? Сергей Соловьев пишет: «Летом 1569 года… Иоанн отправил в Новгород вместе с волынцем доверенного человека, который действительно отыскал грамоту за образом и привез к государю; подписи — архиепископа Пимена и других лучших граждан — оказались верными; говорят, что этот Петр, бродяга, наказанный новгородцами из желания отомстить им, сам сочинил грамоту и необыкновенно искусно подписался под руку архиепископа и других граждан». Более чем наивное предположение!
Представьте себе общество второй половины ХVI века — с весьма посредственно развитыми коммуникациями, с делопроизводством и бумаготворчеством, даже отдаленно не похожим на современное, когда каждое действие, связанное с участием государственного органа, требует письменного разрешения или согласования. И вот при отсутствии такой бюрократии некий «бродяга» сочиняет убедительное письмо и ставит немало подписей, увидев которые, новгородцы сознаются: «От подписей рук наших отпереться не можем». Где же и как он умудрился собрать образцы этих подписей? Подумайте, читатель: много вы знаете мест, где сегодня можете взять образцы подписей должностных лиц? Не то чтоб они засекречены, но и ведь не валяются, где попало…
Далее Соловьев становится осторожнее в своих догадках: «По возвращении царя в Москву началось следствие о сношениях новгородского архиепископа Пимена и новгородских приказных людей с боярами... Это сыскное изменное дело до нас не дошло, а потому историк не имеет права произнести свое суждение о событии». Но ведь произносим, дескать, дело инспирированное. Не допуская противоположного варианта.