Слуга государев

Из-за недостатка исторически достоверных свидетельств сегодня невозможно установить, развивалась «литовская интрига» в Пскове и Новгороде параллельно или это были звенья одной цепи, одного заговора? А может быть, вообще заговора не было? Может быть, обеспокоенные то обострявшимися, то затухавшими военными действиями влиятельные круги двух русских городов, тесно связанных с Европой, пытались выстроить собственную политическую линию в отношениях с Литвой, вошедшей после принятия Люблинской унии (1569) в состав Польши.

Последнее не было так уж невероятно. Война войной, но торговлю прекращать нельзя. Этот бизнес приносил большие выгоды в условиях голода, надвигавшегося на Россию после неурожаев трех лет, и поддерживал население огромной территории, которую занимала Новгородская земля. Косвенно, по тем летописным известиям, где говорится, что в январе 1570 года Иван Грозный захватил и вывез из Новгорода большое количество товаров (а что вывезти не мог, сжигал на месте), можно сделать вывод, что городские склады были полны.

Уральский историк, доктор наук Сергей Нефедов в статье «О возможности применения структурно-демографической теории при изучении истории России XVI века» («Отечественная история», № 5 — 2003), известной главным образом только специалистам, указывает: «В 1567/68 годах летописи отмечают неурожай и голод в центральных областях: «Глад был на Руси велик, купили в Москве четверть ржи в полтора рубля». Обычная цена ржи была 30—40 денег — стало быть, цены возросли в 8—10 раз! Следующий год снова был неурожайным: «Была меженина велика добре, на Москве, и в Твери, и на Волоце ржи четверть купили по полутора рубля по шестьдесят алтын и людей много умерло с голоду». В 1569 году в вотчинах старицкого Успенского монастыря пустовала треть деревень, в имениях Иосифо-Волоколамского  монастыря в Рузском уезде не обрабатывалась пятая часть пашни, в имениях Троице-Сергиева монастыря — седьмая часть. В 1570 году следом за голодом пришла чума».
Голод, война да еще чума вели к обнищанию страны. Поэтому царь, озабоченный пополнением казны, ввел опричнину (1565) и за 10 лет (1558—1568) увеличил размер подушного налога более чем в два раза — с 1,7 пуда до 3,6 с человека в год (сведения также приводит Нефедов в названной статье). Это была жесткая, но необходимая мера. Мы ведь здесь рассматриваем в основном ситуацию на Северо-Западе России, но практически в это же время Москва вела не только Ливонскую войну, но и отбивалась от турок в Астрахани, от полчищ хана Девлет-Гирея в Крыму, воевала за Витебск и Смоленск, готовилась к осаде Ревеля, покоряла Сибирь. Понятно, что крупные и локальные военные конфликты способствовали не подъему экономики, а «разорению державы», в чем позже охотно упрекали Грозного. Но это — позже. А в конкретной ситуации самодержец обязан был улучшить снабжение столицы и пострадавших от различных бедствий районов. Кроме того, Россия в значительной мере зависела от импорта металлов (прежде всего меди) и оружия для оснащения армии. Про зависимость отлично знали соперники России — Польша, Ливония, Швеция — и всемерно препятствовали расширению ее внешнеторговых связей.
В этом плане с Северо-Западом царь связывал большие надежды, справедливо видя в Новгороде и Пскове центры российской торговли с Западом и источники поступления налогов и товаров. Однако эти источники не были слишком изобильными. Причины крылись не только в препятствиях, которые чинили русским купцам наши противники. В Новгороде и Пскове все еще преобладал менталитет местничества, обособленности. И наивно было требовать, чтобы там прониклись сочувствием, стали активно сопричастны к проблемам низовья, как здесь издавна называли Центральную Русь. Это были земли далекие от них как географически, так и идеологически. Не случайно же в новгородских летописях раннего средневековья часто встречается выражение «ушел в Русь». Так говорили при отъезде новгородцев во Владимирское или Московское княжества.

Если вспомнить, то в ХVI веке главная торговая дорога от Москвы к Новгороду проходила через Волок Ламский, Тверь и Торжок, а от Новгорода на Запад — через Псков, Нарву, Ригу, Литву. Был еще периферийный путь в обход Пскова — через Лугу. И это лишь подтверждает, что Новгород стоял в своеобразном торговом рейтинге выше Пскова. Проще говоря: монополизировал данную сферу.
А теперь вспомним, какие города пострадали от царского гнева зимой 1569—1570 годов: Тверь, Торжок, Новгород, Нарва. Псков — тоже, ибо Сокращенная псковская летопись говорит, что царь, хоть массово и не казнил горожан, но попустил войскам своим ограбить граждан, монастыри и церкви, запретив только касаться духовных лиц. Нельзя забывать, что чуть раньше (1568) был предпринят поход на Ригу. Пусть не доведенный до конца, но характерно, что решение было принято: пробиться к еще одному, после Нарвы, балтийскому порту.
В дополнительное подтверждение торговой направленности террора приведу цитату из Бальтазара Руссова, который в своей «Хронике» отмечает особенности нарвских событий 1570 года: После казней, имевших место в Новгороде и Пскове, московский царь отправил несколько тысяч опричников в лифляндскую Нарву. Сначала опричники делали вид, как будто идут на шведов в Лифляндию, но когда их впустили в Нарву, начали немедленно убивать граждан, свирепствовать и бушевать. Не было пощады никому из русских, будь он высокого или низкого звания, и даже женщинам и детям. Но немецким купцам и лифляндским крестьянам не было причинено никакого вреда; им было только запрещено под угрозою потери жизни и имущества прятать у себя русских как старых, так и молодых. Во время этого избиения все дома, амбары и лавки были разграблены; а товары, состоявшие из льна, воска, сала, кож, конопли и драгоценных мехов, на громадную сумму денег, были вытащены на улицы и в поле и преданы огню... Зачем, если не в назидание быть покорным и исполнительным, громил царь новгородских купцов в Нарве?
Это, конечно, на первый взгляд, противоречит логике. Ну грабеж, понятно, можно назвать иначе — конфискация. А сжигать-то для чего? Ответим формулой современного экономиста Александра Лифшица: «Делиться надо». Чтобы не потерять всё.

Итак, внутренний посыл для запланированной на лето 1569 года поездки Ивана Грозного в Новгород ясен: разобраться с псковичами и проинспектировать состояние торговли в регионе. И тут приходит донос от бродяги-волынца по имени Петр. Поездка откладывается, начинается следствие и проверка.
Конечно, не может не интересовать, что же за человек был этот бродяга Петр? Начать предлагаю с уточнения социального статуса доносчика. Если подходить с современными мерками, то статус у Петра-волынца самый низкий, практически он — бомж, маргинал. Однако в «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля, который составлялся в середине ХIХ века, слово «бродяга» трактуется несколько шире: «скиталец, кто произвольно, без права и письменного вида, покинул место оседлости, жительства, службы, скитаясь по чужбине».
Если мы будем исходить из того, что Петр-волынец был все-таки не маргиналом, то акцент новгородского летописца на его бродяжничестве следует, наверное, отнести к месту рождения: некий волынец, величавший себя именем Петр. Иными словами, Петра назвали бродягой не потому, что он был низкого происхождения, а потому, что родился на Волыни (то есть в Польше), а очутился в Новгороде.
Владимир Кобрин в книге «Иван Грозный» вообще называет его «близким к старицкому двору новгородским помещиком», не приводя, правда, никаких свидетельств в пользу близости Петра-волынца ко двору князя Владимира Старицкого и не объясняя, почему — помещик. Возможно, здесь сыграли роль две более поздние новгородские ввозные грамоты (от 29 марта и 18 июня 1576 года), которые великий князь Симеон Бекбулатович адресовал князю Василию Телятьевскому и Петру Волынскому, наделив их правом расселять боярских детей из Москвы на погостах Обонежской пятины. Но и в этом случае заключение, что Петр Волынский и Петр-волынец есть один и тот же человек, логическое, но не основанное на фактах.
Ко всему прочему пути Телятьевского и Волынского пересекаются вновь в 1579 году, когда польский король Стефан Баторий осадил Полоцк. Обороной города руководили князи Телятьевский и Щербатый, воевода Волынский и дьяк Ржевский.
Не исключено и то, что принадлежал Петр Иванович к роду, основателем которого был князь Петр Волынский, находившийся на службе у великого князя Ивана III. В конце ХV века во время войны с Польшей он попал в плен и присягнул польскому королю. Надо подчеркнуть, что в то время такие переходы не считались предательством, князи имели право самостоятельно выбирать себе повелителей. Позднее (точную дату установить невозможно) потомки Петра I Волынского вернулись в Россию и поступили на службу к Ивану Грозному.

Допустим, Петр-волынец был одним из них. Возможно даже, он первым перебежал в Россию с ценной информацией об активизировавшихся контактах между новгородцами и королем Сигизмундом. Конечно, это более походит на детектив, однако как версия может быть приведена: Петр Волынский выступал посредником в этих переговорах.
Георгий Вернадский в монографии «Московское царство» (книга 5) пишет: «Из каталога царских архивов, составленного около 1572 г., нам известно, что среди документов 1569 г. была анонимная петиция, в которой докладывалось, что Петр Волынский слышал «подстрекательские слова» против царя от Федора Новосильского. Это, очевидно, относилось к предполагаемому предательству новгородцев». Уточню, Федор Новосильский — князь из черниговского дома, долгое время служившего литовскому великому князю, но в начале ХVI века перешедшего на сторону России. В частности, Федор Новосильский получил во владение Воротынск (под Калугой) и стал формально князем Воротынским.
Таким образом, при всех допусках и оговорках мы имеем право выдвинуть версию о том, что Петр-волынец был не бродяга, а состоял на государевой службе. Письмо с некими предложениями к польскому королю Сигизмунду он не подделывал и не подбрасывал за образа в Софийском соборе, но вполне вероятно, узнал о нем из разговора с князем Новосильским-Воротынским. И тут же донес царю.

Плохо для изучения истории, когда при недостатке исторических свидетельств существует еще и недостаток в версиях и гипотезах. В случае с «новгородским делом» версий, альтернативных той, что Иван Грозный спровоцировал погром поддельным доносом Петра-волынца, практически нет.
Между тем, в 1872 году был опубликован пятый том 40-томного Архива князя Воронцова, в котором помещен «Разбор сочинения Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», написанный императрицей Екатериною Второю». Её рукою написано про Радищева: «Говоря о Новгороде, о вольном его правлении и о суровости царя Иоанна Васильевича, не говорит о причине сей казни, а причина была, что Новгород, приняв Унию, предался Польской Республике, следовательно, царь казнил отступников и изменников, в чем, по истине сказать, меры не нашел».
Напомним, Екатерина Великая (1729—1796) имела возможность читать оригиналы новгородского дела. Они пропали в первой половине следующего века. Все до единого, весь «статейный список из сыскного и изменного дела 1570 года на Новгородского Епископа Пимена и на новгородских дьяков и на подьячих», как значится в Переписной книге Посольского приказа.

 

 

Геннадий РЯВКИН