К истории военных поселений Новгородской губернии
(Продолжение. Начало в №№ от 2, 9, 23, 30 августа, 6 сентября)
В 1829 году через Астрахань (из Персии) и Оренбург (из Узбекистана) в Россию пришла холера.
В городах и селах Поволжья срочно ставили кордоны и вводили карантины, были запрещены перемещения из губернии в губернию. Однако меры оказались недостаточными. Вспышки холеры на российском юге отмечались еще в 1823 и 1826 годах, но тогда заболевания носили локальный характер. Теперь было иначе. На страну обрушилась эпидемия.
По официальной статистике, в 1831 году холерой заболели 466 457 человек, а умерли 197 069. А до 1837 года, эпидемия продолжалась восемь долгих лет, то усиливаясь, то спадая, холера унесла жизни 243 тысяч человек.
14 июня 1830 года (по новому стилю) первый случай холеры был зарегистрирован в Санкт-Петербурге. За год в столице умерли семь тысяч человек. Относительно же событий, о которых далее пойдет речь — о бунте военных поселян в Старой Руссе, — следует сказать, что холера была не поводом, как подчас преподносят, но действительной его причиной.
На волне слухов
Очевидец старорусских волнений Александр Ушаков писал в довольно известной и сегодня книге «Холерный бунт в Старой Руссе. 1831» («Русская старина», 1874, № 1): Летом 1831 года холера свирепствовала в России везде. В Новгородском военном поселении гренадерского корпуса смертность была ужасная, в одной Старой Руссе, где считалось жителей свыше 20 тысяч обоего пола, ежедневно умирало от 50 до 80 человек. С наступлением жаров, в июне и июле месяцах, эпидемия еще более того ожесточилась.
Известно, что бунту, происходившему в эту печальную эпоху, предшествовали нелепые толки и слухи, распускаемые злонамеренными людьми для волнения народа. Говорили, будто все карантины поделаны с целью отравлять людей, что окуривание, в них производимое, ядовито.
Холерный бунт в Старой Руссе начался 23 июля (11 июля по старому стилю). При описании событий в военных поселениях, да и собственно в городе, чаще всего опускаются сведения, что эпидемия имела место. Все сводится к тому, что поселяне вдруг (?) решили, что их намеренно заражают холерой. Конечно, сыграли свою роль и рассказы очевидцев о происходящем в Петербурге и Новгороде.
Следует отметить, что в Старорусском уезде военные поселения были расположены компактно. Они занимали пространство в 8075 квадратных верст, имели 18 350 домов, 121 676 душ народонаселения, приводит статистику Александр Слезскинский в сборнике «неизданных конфирмаций» «Бунт военных поселян в холеру 1831 г.» (1894). И там же он объясняет причины: Наша чернь не могла себе усвоить, что удивительная смертность происходит от свирепствовавшей тогда эпидемии. Народ приписывал эпидемию «господам», дело всё их; они будто бы посыпали в реки, колодцы, пруды яд и отравляли людей. Так как интеллигентный класс осторожен и воздержан в пище, то, разумеется, смертность среди его была гораздо меньше, но чернь понимала это иначе, она говорила, что себя-то «господа» не трогают, а морят по какому-то злому умыслу рабочий и крестьянский люд. Понятно, что столь упрощенная трактовка несчастий шла не только от общей неграмотности поселян, но и от низкой информированности людей о действительных масштабах заболевания.
Осторожно, карантин!
Альманах «Русская старина» (1870, № 1) постарался сделать более глубокий анализ случившегося, называя основной и коренной причиной — общее чувство недовольства, в которое поставляется известная часть народонаселения… В эпоху тридцатых годов (когда свирепствовала холера) почти повсеместно распространен был слух среди нашего простого народа об отравлении людей докторами, о бросании некоторыми людьми ядов в колодцы, реки, озера и пруды, почти также повсюду ходили слухи между простонародьем нашим о том, что цес. Константин Павлович жив и скрывается где-то; по поводу этих слухов были в некоторых местностях России брожения и даже попытки к заявлению немирного свойства; но нигде они не сопровождались такими зверскими и неистовыми взрывами страстей, как в военных поселениях.
Нельзя игнорировать и то обстоятельство, что, несмотря на широкое распространение холеры на Северо-Западе, в Старорусском уезде явно запаздывали с карантинными мерами. Например, в Чудове (будем так обозначать территорию военных поселений со штабом в Грузине) аналогичные события развернулись только 28 (16) июля. Хотя, по логике, из-за близости к Петербургу должны были бы начаться гораздо раньше, и уж точно — раньше, чем в Старой Руссе.
По воспоминаниям доктора Ивана Европеуса, находившегося в те дни в Грузине, поселяне роптали на строгие карантинные меры, по их разумению, ни к чему хорошему не ведущие. Достаточно было искры, чтобы началась цепная реакция. И она вспыхнула, когда в имении появились военные поселяне из других деревень и стали рассказывать подробности, правдивые и ложные, о холере. Местные бросились в больницу, распустив всех больных по домам, стали ловить офицеров и их жен…
Кстати, Европеус опубликовал несколько частей своих воспоминаний. В альманахе «Русская старина» (1872, № 6) он, в частности, сообщает интересную подробность о бегстве графа Аракчеева из Грузина: Во время бунта военных поселян австрийского и короля прусского полков граф находился в Грузине, но, узнав, что несколько троек назначены для поимки его, ускакал в Тихвин, а не в Новгород, как сказано в брошюре «Граф Аракчеев», ибо по шоссе он проехать не мог, так как там поставлены были поселянами пикеты; по усмирении же мятежа, то есть скоро после проезда Государя, возвратился в Новгород и остановился на Софийской стороне, в гостинице купца М. Поговаривали, будто бы губернатор А.У. Денфер (правильно: Демпфер, новгородский губернатор с 1826 по 1834 гг. — Р.Г.), узнав о приезде графа, послал к нему полицеймейстера с просьбою о выезде из города, так как присутствие его сиятельства могло быть опасным для жителей, без того уже боявшихся нападения со стороны поселян. Можете себе представить гнев и злость графа, которому, несмотря на то, что он уже не был в силе, все еще по старой привычке кланялись и раболепствовали. Граф отправил тотчас эстафету в Петербург. Ему разрешено было остаться в Новгороде, а губернатору выставили его опрометчивость на вид.
Мещанин Воробьёв
Новгородский писатель Иван Можайский в статье «Времена военных поселений» («Исторический вестник», 1886, № 8) отмечал, как тесно переплетались в контексте развития событий, приведших поселян к бунту, слухи и правда: На начальство мало ли было неудовольствий!? Как стало оно нас теснить просто ни на что не похоже: то не хорошо, другое худо, просто и сказать нельзя, какая пошла суматоха… Потом еще вот что выдумали: захотели уморить всех поселян, стали пускать повсюду яд: в колодцы и в реку подле самого берега. Зато, бывало, на реку придешь воды почерпнуть, так перекрестишься, да зайдешь в реку по колено, а нет — почерпнешь у самого берега, то, того и гляди, сейчас схватит и начнет судорогой сводить, и на сем свете ты — уже не жилец. Потом стали приказанья давать, чтоб не брать воду из колодцев, а брать с реки. Потом через два или три дня опять велят с реки брать, а не брать из колодца. Вот так всё и тиранили.
Из-за недостатка информации, а равно и от ее полноты, но страна жила в состоянии большого напряжения. Начало же бунту в Старорусском военном поселении положил некий мещанин (в других публикациях его называют крестьянином) Воробьев. В книге Слезскинского «Бунт военных поселян в холеру 1831 г.», которую мы уже цитировали, сказано: 10 июля он (Воробьев. — Г.Р.) остановил в поле киевского полка подпоручика Аршенбренера, как подозрительного человека, и, не признавая его за офицера, привел в г. Старую Руссу с намерением отдать в полицию. Но того же дня он, Воробьев, за грубости и дерзкие поступки против Аршенбренера, а также за умышленное непризнание в нем офицера сам был взят под караул. Через день в этапный дом старорусской инвалидной команды, где находился под арестом мещанин Воробьев, явился с толпою солдат 10-го военно-рабочего батальона другой мещанин Хлебников и, по показаниям двух спрошенных под присягой свидетелей, требовал настоятельно и с угрозами от унтер-офицера Полуянова освобождения из-под ареста Воробьева. Когда же эти требования оказались напрасны, то Воробьев был освобожден насильственным образом и уведен из арестного дома. С этого, по версии Слезскинского, и начался бунт.
В воспоминаниях Александра Ушакова картина несколько отличается. Подпоручика Аршенбренера схватил не Воробьев, а мещане Старой Руссы, которые якобы видели, как он что-то из кармана сыпал в воду. Офицера увели в участок, но под замок посадили… одного из мещан. Видимо, того самого Воробьева — за самоуправство.
Яд из самовара
Судя по всему, полицмейстер не придал большого значения этому происшествию. И его можно понять, холера уже была в уезде и в городе, напряженность нарастала, и такие конфликты вряд ли были редкостью. Но тут получилось круто. Возбужденные солдаты военно-рабочего батальона разошлись по городу, обсуждали случившееся на берегу реки, спорили. Потом, по свидетельству Слезскинского, стали задирать полицейских чинов: Борьба скоро перешла в схватки и драки, и к вечеру 11 июля возмущение было уже в полной силе.
В принципе ясно, как и почему все началось. Расхождения в деталях незначительные, обращает на себя внимание только то, что старорусский бунт практически ничем не отличается, например, от новгородского. Уже цитированный нами Иван Можайский рассказывает, как дело заварилось в Хутыни и Божонке.
Там тоже якобы появились люди, которые сыпали яд вокруг себя. Зашли в дом к одной крестьянке, попросили чаю поставить в самоваре, попили с вином и оставили: дескать, угощайтесь. Муж крестьянки пришел вечером с поля: вина взял налил, рюмочку выпил, чашку чая налил, тоже выпил да и другую. Его и забрало, сейчас начало рвать, жечь, к утру — и готов… Говорят, все это поляки делали, по всему свету были в разброд, да хотели всю Россию уморить. Вот этаким манером и наше-то мелкопоместное начальство они подкупили, и оно то же делало.
Однако списывать кровавый бунт на подозрения и ярость необразованных людей, принимавших карантинные мероприятия за попытки массового отравления, было бы слишком просто. Сплелись в клубок сразу несколько обстоятельств.
Во-первых, постоянно ухудшавшееся положение поселенцев, которые после отставки Аракчеева получали все меньше бюджетной поддержки и все больше «наставлялись» на самообеспечение. Во-вторых, в январе 1831 года большая часть регулярных войск, квартировавших в новгородских военных поселениях, была переброшена в Польшу — для подавления восстания, кипевшего уже целый год. В-третьих, эпидемии холеры предшествовал массовый падеж скота в 1830 году, что составлялось в связку: тогда травили скот, теперь — нас. В-четвертых, весь июль 1831 года в Старой Руссе стояла удушливая жара, а воздухе носилась какая-то мгла, настолько застилавшая солнце, что оно, казавшееся огромным красным шаром, не ослепляло глаз, и даже в полдень можно было свободно смотреть на него. Это — из воспоминаний Европеуса и Яроша, опубликованных соответственно в «Русской старине» № 11 за 1872 год и № 3 за 1886. В-пятых, есть еще одна причина, крайне редко упоминаемая исследователями: антипоселенческая агитация староверов.
(Продолжение следует)
