Глава из книги Геннадия РЯВКИНА «Апостолы и отступники»
22 мая 1922 года, понедельник. Москва
1
В первом часу — Сталин уже готов был попросить обед — из Совнаркома явился нарочный. Сперва Сталин услышал какой-то шум, точнее — возню. Как будто — между дверьми: там был тамбур примерно метр на метр. И почти тотчас в кабинет протиснулись двое: высокий незнакомец лет 30–32 в темно-сером костюме и Сашка Поскребышев. Незнакомец был невозмутим, словно на его руке не висел красный от растерянности секретарь Сталина.
— Нельзя, говорю я вам, — бормотал Поскребышев. — Не положено без доклада. Да стойте же вы!
— Что такое? — поднялся из-за стола генсек.
— Товарищ Сталин, я не пускал, — бормотал Поскребышев, красный от старания удержать дюжего молодца в дорогом костюме и шляпе, как у янки. — Не слушает… Какая наглость…
— Я же сказал, личная почта от товарища Ленина, — визитер досадливо задвинул Поскребышева за спину движением локтя. — Товарищ Сталин, мне приказано передать вам в руки…
— Иосиф Виссарионович! — снова сунулся вперед Поскребышев. — Это безобразие! Товарищ, как вы смеете?..
— Погоди, Александр, — еле сдержал улыбку Сталин, не без интереса наблюдая комичную сцену. — Не волнуйся, дорогой. Разберемся…
2
Курьер сделал три шага навстречу Сталину и извлек из внутреннего кармана пиджака небольшой конверт, явно не официальное послание, запечатанный, тем не менее, сургучом. На конверте из желтоватой, плотной на вид и на ощупь бумаги летящим почерком Ленина было выведено «Лично, т. Сталину (от Ленина)».
— Где я должен расписаться? — спросил Сталин, слегка удивленный такой формой передачи почты. Обычно письма и даже записки передавались в конвертах с соответствующим грифом в верхнем правом углу: «Р.Ф.С.Р. Председатель Совета Народных Комиссаров». А тут?
— Распоряжений не было, Иосиф Виссарионович! — по-военному ответил курьер. — Владимир Ильич просил, чтобы вы, приняв письмо, в моем присутствии позвонили ему. Моя фамилия — Дицкалис Александр Теодорович, четвертый оперотдел ГПУ.
Сталин кивнул, снимая трубку телефона и набирая знакомый номер. По привычке мельком взглянул на часы, фиксируя время — 12.23.
Автоматическую станцию на 200 номеров запустили совсем недавно — в конце января. И ответственные работники часто звонили друг другу без особой надобности, очень интересно было, как работает американская техника. У Ленина было два номера, как и у Сталина с Троцким, — рабочий и домашний: 101 и 111.
Сталин, естественно, набрал первый. Трубка сразу откликнулась знакомым голосом Манучарьянц, которая вместе с его Наденькой и Марией Гляссер попеременно дежурили у телефона. Фотиева с Володичевой до этого уже не опускались, дали дорогу молодым.
— Шашунико, дорогая, узнаешь меня?
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Как ваше здоровье?
— У меня все в порядке. И надеюсь у вас также. Передай, пожалуйста, Владимиру Ильичу, что у меня здесь Александр Теодорович…
— Да-да, Владимир Ильич уже справлялся. Он сейчас вам ответит…
Через пару секунд раздался голос Ленина:
— Иосиф Виссарионович, Дицкалис у вас?
— Рядом стоит, Владимир Ильич. Ворвался как витязь, только шкуры тигровой не хватает…
— Превосходно! Позвольте добавить к тому, что вы получили? Приглашаю вас посетить вместе со мной сегодня Исторический музей. Есть время?
Сталин нахмурился. Именно этого он и опасался уже который день. Даже решил, что приглашение — в письме. Нет, там что-то иное.
— Это очень нужно, Владимир Ильич? У меня в два часа должен быть Григорий…
— Зиновьев? А что такое? Что-то важное?
— Нужно решать вопрос по деньгам, которые привез Ганецкий.
— По деньгам? Что за деньги, голубчик?
— Там восемьдесят три тысячи шведских крон. Ганецкий пишет, что это деньги Моора. Вы забыли, Владимир Ильич?
— Забыл… Кто такой этот Моор?
3
Сталин не понял: Ленин разыгрывает его или действительно не помнит? Он же 10 мая направил Сталину записку: «Прошу ничего по делу Моора не решать без точной и подробной справки, дабы не ошибиться, и обязательно спросить у Зиновьева» — и копию письма Ганецкого, в котором тот просил разрешения сдать привезенные из Риги деньги кассиру ЦК или отдать Моору. При этом ссылался на устное распоряжение Ленина.
Моор, которого, кроме Ленина, Зиновьева и Ганецкого, никто толком не знал, с ноября прошлого года ошивался в Москве — то в Кремле, то на Старой площади, — требовал вернуть ему 113 тысяч крон или 33 тысячи долларов, которые он якобы одолжил «партии большевиков господина Ильича» в 1917 году. По словам шумного 70-летнего австрийца, от которого постоянно пахло алкоголем и грязным бельем, деньги эти он дал на организацию переезда Ленина и Ко из Швейцарии в Россию, а также на подготовку июльской стачки и на газетную пропаганду.
Довольно быстро выяснилось, что старик не врет. Более того, при переезде Ленина и Зиновьева из Австрии в Швейцарию именно Моор поручился за обоих и внес залог в полицию. Потом выяснилось, что в 18 году в Берлине он консультировал нашу делегацию по поводу условий Брестского мира. Кто поручил? Этот вопрос висел в воздухе, поскольку всем было ясно, что ниоткуда Карл Моор появиться не мог: Троцкий его выгнал бы взашей... А потом пришло письмо из берлинского торгпредства от Григория Шкловского, который яростно настаивал, что Моор — немецкий агент и иметь с ним дело категорически нельзя.
История была очень запутанная. И ясно одно: если деньги, которые давал Моор, шли из немецкого генштаба, скандал о «шпионах-большевиках» может вновь разгореться, как только Моор получит деньги и документы о их возврате. Что там, в расписке — неизвестно. У Ленина не спросишь: если б всё было гладко, он бы сам сказал. Но — ни слова.
В июне 21 года, когда Моор запросил разрешения на въезд, Старик отписал в Коминтерн Зиновьеву: «По-моему, промолчать и в Москву ни его, ни его секретарей пока не пускать». Понятно, что не долг так беспокоил Ленина. Тогда в Германию, в Афганистан, в Финляндию «на мировую революцию» такие суммы ежемесячно отправляли, что долг перед Моором выглядел пустяшным.
Ленин не знал, что ему предпринять. Конечно, нужно было как-то изъять расписку, какой бы безобидной она ни была. А потом «изъять» и Моора. Не зря же к нему в гостиницу «Люкс» сперва захаживал наш торгпред в Германии Берзинь, познакомившийся с немцем еще в Бресте; потом — специально вызванный из Берлина Шкловский. Потом завелись через них постоянные собутыльники, с кем Моор каждый вечер ужинал в ресторане.
Причем все счета оплачивало разведуправление РККА. Надо полагать, по распоряжению Троцкого.
А если — нет? В смысле связи Моора с немецкой контрразведкой. Если всё это беспочвенные подозрения? Ведь Моор еще и Радека в 19-м из тюрьмы вытащил в Берлине, когда тот раздувал в Германии мировую революцию…
Не имеет значения. Моор сделал свое дело, Моор должен… Нет, пока еще мы должны Моору…
4
Об этом Сталин и хотел поговорить с Зиновьевым. Тот позавчера на запрос о деньгах прохиндея ответил как-то легкомысленно: «По-моему, деньги (сумма большая) надо отдать в Коминтерн. Моор все равно пропьет их». Можно подумать, что Гриша как первый председатель ИККИ распорядится шальными, по сути, деньгами лучше.
— Конференция в Циммервальде. Кажется, он помогал организовывать, — нарушил паузу Сталин. — Мне Зиновьев говорил…
— Ах, да! Этот старикашка, припоминаю. С ним надо тщательно разобраться! Снимаю приглашение. Хотя очень жаль… Мне обещали показать прелюбопытную штуку… Только что-то неважно себя чувствую. Думаю, завтра поехать… В общем, так. Вы подумайте еще, а через часок-другой позвоните. Хорошо?
— Хорошо, Владимир Ильич, — Сталин понял, что Старик дает ему время на чтение письма.
Он медленно опустил трубку на рычаги, поднял взгляд на курьера.
— Разрешите идти? — вытянулся тот.
Сталин кивнул. Потом повернулся к стоявшему у двери Поскребышеву:
— Проводи уж, если остановить не смог.
За спиной Поскребышева мелькнула шевелюра второго помощника, Мехлиса. Оба, Поскребышев и Мехлис, едва доставали до плеча ленинскому посыльному. Но это не имело значения: не драться же они будут! Только если прискакал въедливый и цепкий Лев, так звали Мехлиса, добыча не уйдет. Уж он этому Дицкалису объяснит, как нужно входить к генеральному секретарю ЦК.
Сталин не соврал Ленину: он действительно ждал Зиновьева. Тот одним днем был в Москве, но обещал заскочить к Кобе, «чтобы показать одну интересную бумаженцию от нашего Карла». Собственно, никакой беседы не планировалось, поскольку оба понимали, что без решения Ленина все их разговоры — пустое.
Правда, Сталин хотел посоветоваться с Григорием насчет Троцкого, который буквально заваливает ЦК письмами с требованием усилить работу по изъятию ценностей. На 26 мая назначено заседание политбюро, всем разослан проект решения и пояснительные записки. Троцкий же успел подготовить поправки к проекту. Эти поправки Сталин и хотел бы показать Зиновьеву.
Но не успел… Точнее — не стал.
5
Зиновьев пришел на полчаса раньше оговоренного времени. Сталин пообедал и уже был готов попросить Поскребышева принести чай с лимоном, когда тот осторожно постучал в дверь и доложил:
— К вам Григорий Евсеевич Зиновьев, Иосиф Виссарионович. Говорит, что у вас с ним условлено.
— Да-да, пусть заходит, — вздохнул Сталин. Эти полчаса он вымерил себе на чаепитие, трубку, уже набитую душистым табаком, и чтение письма от Ленина.
Трубку Сталин курил не очень часто: после обеда, после ужина и перед ночным чтением кипы документов, которая обязательно вырастала за день. Если он работал с документами на Старой площади, то около 11 часов вечера осторожно открывал окно на всю ширину, осматривал затихшую улицу и потом курил минут 10–15, вдыхая табачный дым и прохладный московский воздух. Если — в Кремле, то случалось, выходил во двор, на уголок, то есть к черному входу.
Зиновьев ворвался в кабинет в распахнутом пальто, лицо в испарине, задыхающийся, словно бежал по лестнице.
— Коба, совсем нет времени, извиняй! Но ты и сам поймешь, что разговор сегодня не получится. Поэтому отложим, — он бросил на стол незапечатанный конверт и плюхнулся в кресло, стоявшее между приоткрытыми окнами. — Читай, а я пока отдышусь… Совсем плохой стал. Не одышка, а настоящая задушка, когда-нибудь упаду и не встану больше.
— Кушать захочешь — встанешь, — усмехнулся Сталин, глядя на сидящего Зиновьева сверху вниз: щеки и подбородки почти полностью закрывали его шею.
Он взял со стола конверт и достал оттуда два сложенных пополам листа:
— Что это? Это тебе Моор передал?
— Ты смотри, читай! Моор, Моор передал… Читай внимательно.
Сталин сел за стол, развернул бумаги. На первом листе стоял клюквенный штамп «Коммунистический интернационал. Исполнительный комитет», а ниже — «Управление делами. Дата: — Подпись:». После двоеточия было от руки вписано: «21 мая 1922 г.». И подпись, которую не нужно было расшифровывать, такая она была детская: «С. Бричкина». Замуправделами Софье Борисовне Бричкиной было почти 40 лет, но расписывалась она всегда медленно, аккуратно и четко.
— Зарегистрировано? Ты мог бы просто переслать мне копию…
— Коба, святый Боже! Читай же!
Сталин покачал головой и склонился над текстом:
Посланник в Берне барон фон Ромберг
Рейхсканцлеру фон Бетман-Гольвегу
Копия оригинала
Берн, 27 марта 1917 г.
Вручена 29 марта 1917 г.
№ 855
Совершенно секретно!
Содержание: беседа с нашим русским агентом Вейсом.
Я имел обстоятельную беседу с Вейсом, во время которой он настойчиво стремился прежде всего выяснить, как мы будем вести себя по отношению к революции в России. Особенно ему хотелось знать, не может ли случиться, что при известных обстоятельствах мы поддержим реакционную контрреволюцию, как это часто утверждается и намеренно распространяется нашими противниками; кроме того, серьезно ли мы собираемся поощрять пацифистские стремления революционной партии или же мы только будем пытаться использовать в военном отношении вызванную революцией дезорганизацию и уменьшившуюся сопротивляемость русской армии. Неблагоприятное впечатление вызвала у революционеров статья в газете Lokalanzeiger, выступающая как бы в качестве официоза. В этой статье говорится, что переворот в России означает большую опасность для Германии. Если бы Германия хотела усилить пацифистское направление в России, следовало бы избегать всего, чем могли бы воспользоваться подстрекатели войны в России и в странах Антанты. Антанта употребит все средства, чтобы натравить на нас русское население. Показательна здесь та вновь начатая в прессе Антанты кампания устрашения якобы нашими зверствами. Крайне желательно поэтому, чтобы со стороны авторитетной немецкой инстанции было бы что-то предпринято для убеждения русских революционеров в том, что и в Германии начнется новое время; ведь нет для нас ничего опаснее расхожего мнения-лозунга, будто Германия отныне — последний оплот реакции, который должен быть уничтожен. Особенно благоприятное воздействие возымела бы опубликованная по какому-либо поводу политическая амнистия в Германии и здравомыслящим представителям крайне левых, таким, как Ледебур, был бы разрешен выезд, с тем чтобы они могли вступить в сношения с русскими революционерами, ибо с людьми, подобными Шейдеману, революционеры разговаривать не захотят.
Господин Вейс убежден, что с той же определенностью, с какой он предсказал нам революцию на весну этого года, он может заверить нас, что пацифисты возьмут верх при условии, если с нашей стороны не будут допущены слишком большие ошибки. Я ответил господину Вейсу, что нам следовало бы предъявить его партии точно такие же требования, какие они предъявляют нам. От ее образа действия будет зависеть и наш образ действий. Само по себе в наши намерения не входит мешать революции или использовать ее в военных целях, если мы получим убедительные доказательства, что она в своем развитии обретает пацифистскую направленность. У нас, как и прежде, нет иного желания, как жить в мире с нашими восточными соседями; если мы в прежние времена ориентировались в основном на императорскую семью, то объясняется это тем, что в ней и почти только в ней мы находили понимание и поддержку для нашей добрососедской политики. Если бы мы нашли сейчас подобные же хорошие намерения у крайне левых, это нас устроило бы в той же мере, и мы стали бы поощрять всякое направление, которое будет способствовать миру. Но, с другой стороны, нельзя требовать от нас, чтобы в ходе войны мы попросту бездеятельно наблюдали, как обосновывается и укрепляется новый режим в России, если нам не будут даны определенные доказательства, что это делается не в ущерб нам. Отсюда его задача — постоянно держать нас в курсе развития дальнейших событий. Господин Вейс вполне согласился со мной и сказал, что было бы в интересах самой его партии посоветовать наступление, как скоро он увидит, что тенденция к миру не может осуществиться. Он полагает, что уже в мае станет совершенно ясно, в каком направлении пойдет дело в дальнейшем.
В заключение обсуждался вопрос о продолжении наших отношений с Вейсом. Он разъяснил мне, что кадеты в союзе с Антантой распоряжаются неограниченными средствами для своей пропаганды. Напротив, революционеры, как и прежде, в этом смысле вынуждены преодолевать большие трудности. До сих пор он претендовал у нас только на очень ограниченные средства, скорее всего из предосторожности, потому что обладание большими деньгами могло бы вызвать к нему подозрение со стороны его собственной партии. Сегодня подобных опасений больше не существует. Чем большие суммы мы могли бы предоставить в его распоряжение, тем больше он мог бы действовать в пользу мира. По этому поводу я хотел бы прежде всего рекомендовать, чтобы в распоряжение господина Вейса были предоставлены на апрель 30 000 франков, которые он в первую очередь хочет употребить на то, чтобы стала возможной поездка его влиятельных партийных друзей в Россию. Ведь вполне обоснованно следует предполагать, что вскоре разовьются оживленные сношения между немецкими социалистами и русскими революционерами, и при этом еще в большей степени будет возникать вопрос о финансовом содействии деятельности, направленной на установление мира. Тогда выяснится, будем ли мы еще нуждаться в содействии господина Вейса. Но пока что, я думаю, было бы неразумно распрощаться с ним в этот решающий момент и тем самым напугать его.
Я просил бы к 1 апреля дать указание, должен ли я выплатить Вейсу 30 000 франков и вправе ли я сказать ему о возможности предоставления дальнейших субсидий. 2 апреля я вижусь с ним снова.
Подпись: Ромберг
6
Генсек аккуратно сложил лист пополам и сунул обратно в конверт.
— Это что, Григорий? — спросил он, не поднимая глаз на Зиновьева.
— Я так понимаю, это ультиматум Моора, — взмахнул пухлыми ручками Зиновьев. — Он требует деньги. Молотов говорит, что третьего дня приходил и настоятельно, по-хамски требовал выдать ему хотя бы — хотя бы!
— сто червонцев…
— Это документ?
— Ты сам не видишь?
— Я вижу. Можно доверять этой бумаге?
— Откуда мне знать? Ты думаешь, Моор играет в германского шпиона? Я тебе скажу: это он познакомил Ильича с Ромбергом, когда тот только приехал послом в Берн. Еще в 14 году. Моор хлопотал перед Ромбергом, чтобы Ленина с Надеждой Константиновной и Инессой не высылали обратно в Австрию…
— Кто такой Вейс? Вайс, наверное. Даже я знаю, как правильно по-немецки…
— Черт его знает, кто он, этот Вейс-Вайс! Ты же видишь, я сам только вчера это получил.
— Там еще что-то есть. Подожди, буду читать, — Сталин взял второй листок. Там текста было совсем немного:
Посланник в Берне барон фон Ромберг
В Министерство иностранных дел
Копия оригинала
Телеграмма № 522. Расшифровка
Послана из Берна 23 марта 1917 г., в 4.45 после полудня;
поступила в 7.10 после полудня;
вручена 23 марта 1917 г. в 7.50 после полудня.
В связи с докладом № 779
Совершенно секретно! Очень спешно!
Вейс, с которым 25 марта у меня предстоит встреча, просил мне передать: дело революции обстоит весьма благоприятно, и он готов всеми силами продолжать нашу общую работу, направленную на достижение скорого мира. Однако ему должно быть точно известно, в какой мере он может и в будущем рассчитывать на нашу моральную поддержку и какую позицию займут центральные державы в отношении возможного социалистического русского правительства.
Рекомендую уполномочить меня передать ему примерно следующее: у нас нет желания вести войну против русского народа, мы хотели бы быть с ним в хороших отношениях. К тому же мы не имеем намерения вмешиваться во внутренние дела России и с радостью приветствовали бы стремление любого русского правительства, которое сводилось бы к восстановлению хороших взаимоотношений между Германией и Россией.
Прошу телеграфного указания до вечера 24 марта.
Ромберг.
— Это какая-то ерунда, Григорий! Зачем ты мне это принес? — Сталин бросил листки на стол. — Таких документов мне Мехлис с Каннером за день дюжину сочинят.
Зиновьев хлопнул себя ладонью по лбу:
— Ах, я! Совсем забыл! — он полез в карман пиджака, пуговицы которого с невероятным трудом удерживали яростно выпирающий живот, и достал еще один конверт. — Вот! Посмотри, что он зарегистрировал в первую очередь.
Сталин вынул из конверта поменьше еще два листа. На этот раз тонкой папиросной бумаги. Это были явно машинные копии официальных (или очень похожих на таковые) бланков с кайзеровским орлом, у которого перья крыльев сильно смахивали на сабельные клинки, а нечетко пропечатанная корона над головой — на каску унтер-офицера. В верхней части листка, который он развернул первым, латинским шрифтом было написано:
Freiherr von Romberg, Gesandte in Bern
im Ministerium für auswärtige Angelegenheiten
beglaubigte Аbschrift
Telegramm Nr. 522-Entschlüsselung
Absendung aus Bern, 23. März 1917, 4.45 nachm
Ankunft — 7.10 nachm
Einhändigung — 23. März 1917, 7.50 nachm
Im Zusammenhang mit dem Vortrag Nr. 779
Top Secret! Sehr schnell!
Дальше следовал текст. Надо думать, тот, перевод которого он только что прочел.
Сталин потер переносицу: немецкий он знал очень приблизительно и, кроме цифр, уловил только знакомую фамилию Romberg и зловещее Top Secret. Ну и конечно, кровавый оттиск «Коммунистического интернационала». Только с другим номером после даты — 34 276. На бумажках с русским переводом стояли № 34 277, та же пометка «на 2 листах» и та же подпись. Встал из-за стола и подошел к Зиновьеву. Тихо, очень тихо спросил:
— Ты зачем зарегистрировал эту бумагу?
— Он сам, Моор, зарегистрировал у Бричкиной, заместителя управделами, а потом с ней и зашел ко мне. Я что, совсем идиёт? — в голосе Зиновьева явственно послышались местечковые еврейские интонации.
— Конечно, идиёт, — передразнил Сталин. — Почему он пошел в управление делами, а не в секретариат или в оргбюро?
— Откуда я знаю, Коба? Ах, да! Это же Бричкина поселяла его в «Люкс». Может, потому и пошел?
— Нет, не так сказал. Почему Бричкина приняла от него эти бумаги? А если б Моор в архивный отдел пошел или в бухгалтерию?
— Я поговорю с Коном…
— Поговорю! — передразнил Сталин. — Ты, Григорий, меня удивляешь. Точнее — твои люди. Впечатление такое, что они спят… Кстати, при чем тут Кон?
— Ну, он с 5 мая руководит секретариатом.
— А Эберлейн?
— Он теперь в оргбюро. Недоволен, конечно, обижается…
— Странно, что Моор пошел не к Эберлейну. Оба — немцы…
— Они вряд ли знакомы. Ты же знаешь, Гуго всего 35 лет…
— Ну, да… Да, — Сталин повертел в руках нераскуренную трубку и положил на стол. — В принципе это не так уж и важно. С этим разберемся…
7
Он смотрел на Зиновьева и словно не видел его. Про такой взгляд говорят: смотрел сквозь.
— Ты вместо этих бумаг… вместо этих документов сможешь что-то поставить в журнал?
— Да приготовил уже, конечно, приготовил… В ящике стола лежит.
— А Бричкина твоя? Как у нее с языком?
Лицо Зиновьева наливалось кровью. Он сунул пальцы за воротник рубахи, чтобы ослабить галстук:
— Коба, ты думаешь, всё так серьезно?
— Я пока ничего не думаю. Может быть, это полная ерунда. Но слишком много совпадений…
— Совпадений? Ты о чем?
— Молодец, что бумаги на эти два номера заготовил, — искренно похвалил Сталин, не ожидавший такой прыти от легко поддающегося панике Зиновьева. Вопрос он пропустил мимо ушей.
— Что делать, Коба? — Зиновьев смотрел на него снизу вверх, как будто умолял. Да так, по сути, и было.
Сталин встал и пошел вдоль длинного стола для совещаний, одновременно шаря по карманам в поисках трубки. Трубка, нераскуренная, осталась на его письменном столе. Генсек обошел накрытый зеленым сукном стол, остановился во главе — напротив своего стола, образовывавшего с этим букву Т, — взял графин и, не наливая в стакан, сделал из горлышка три больших глотка. Несколько капель скатились на френч. Он осторожно смахнул их.
— Пить хочешь? — показал Зиновьеву графин.
— Нет… То есть да, хочу…
— Пей, дорогой, — Сталин поставил графин на стол, на край ближе к Зиновьеву, и пошел по другую сторону зеленого стола на свое место, за трубкой. — Ты что собирался делать до того, как пришел сюда?
— В Питер еду. Что еще?
— Вот и поезжай… Обратно к нам когда?
— Двадцать пятого думал. Накануне политбюро.
— Правильно, — сделал полукруг взятой со стола трубкой Сталин. — Тогда и поговорим…
— На политбюро? — испуганно вскрикнул Зиновьев.
— Идиёт, — покачал головой Сталин. — Честное слово, идиёт.
…Ни до, ни после заседания политбюро поговорить они не смогли.
25-го у Ленина, уехавшего тремя днями раньше в Горки, случился удар. Ничего не было ясно.
О бумагах Моора Сталин и Зиновьев будто забыли. В июне Сталин позвонил в Питер и спросил, всё ли у Григория в порядке с учетом поступающей корреспонденции. Тот подтвердил: всё в порядке.
— Вот и отлично, — сказал ему Сталин. — Об остальном не думай. Проверяют.
Бумаги Моора вышли на свет только 21 декабря 1934 года. На пятый день после ареста Зиновьева, в день 55-летия Сталина. Григорию Евсеевичу показали копии донесения и телеграммы Ромберга и предъявили обвинение в шпионаже в пользу германской разведки как агенту Вейсу.
