Глава из книги Геннадия РЯВКИНА «Апостолы и отступники»
Газеты прибывали с обычным опозданием: московские «Правда» и «Экономическая жизнь» — недели на три, местная «Джетысуйская искра» — на три-четыре дня. Пока почтальон принесет их в ГПУ, пока там просмотрят — зачем? — ведь понятно, что ничего специально для него в газетах не пишут, — пока распорядятся принести на Красина, 75... А ходьбы-то всего полтора квартала!
1
«Джетысувайка», как называл губернскую газету Троцкий среди домочадцев, выходила три раза в неделю. Потому и оставалась главной в Алма-Ате. По чести, она очень напоминала ему «Наше слово», которую вместе с Мартовым они издавали в Париже полтора года: четыре полосы, отсутствие рисунков и фотографических иллюстраций, грубая бумага. Но там — понятно: эмиграция, война, подполье. А здесь? Неужели Шая Голощекин, взобравшийся в первые секретари всех казахов, три года не может найти деньги на приличествующую его ханству газету? Хотя чего можно ждать от наркомана и пазеля?
Троцкий помнил, что говорил о Шае (сейчас тот стал зваться Филиппом, по партийной кличке) Свердлов: «Иногда мне кажется, он — дегенерат. Может сорваться в любое мгновение и убить голыми руками. А потом будет плакать над тобой чистыми слезами».
Вот с такой же чистотой и искренностью Голощекин в октябре 25-го года, когда по приказу Сталина приехал в Кзыл-Орду из Самары, провозгласил в Казахи (казаки, как почему-то говорили и писали) «малый Октябрь», то есть местную революцию. И принялся перевоспитывать казахов сперва на европейский, да не утерпел, и почти тут же — на большевистский лад: «Я утверждаю, что в нашем ауле нужно пройтись «малым Октябрем». Экономические условия в ауле надо изменить. Нужно помочь бедноте в классовой борьбе против бая, и если это — гражданская война, мы за нее».
Троцкий специально изучил голощекинскую программу. Пока Первый казах республики приводил своих новых соплеменников к оседлости, раскулачивал баев и отдавал пашни и пастбища беднякам, всё шло на ура. Но вот начались аресты тех, кого Голощекин решил записать в оппортунисты. А 27 августа 1928 года — опубликовал порядок конфискации скота у баев-кулаков.
Причем сразу объявил, что с каждого байского хозяйства предлагает добровольно отдать полторы тысячи голов коней, коров, ослов и мулов, баранов и овец. Всё равно! В уездных исполкомах взвыли в бессильной тоске. Но напрасно: в аулы тотчас отправились почти пять тысяч комиссаров в сопровождении вооруженных солдат. Им следовало неумолимо исполнить приказ Филиппа Шаевича — собрать в общественное стадо 150 тысяч голов.
2
Троцкий встал с кушетки и, подойдя к столу, взял последний номер «джетысувайки» — от 30 октября, — что принесли вчера. Нужно признаться, что Филипп-Шая был здорово похож на него самого 10-летней давности. Но тогда Октябрь не провозглашали, он сам пришел, и нужно было, чтобы уцелеть, брать стихию за глотку. Или одно и то же — тогда и сейчас? Он раскрыл газету, пропустив первую полосу с лозунгами ЦК партии ВКП(б) к 11-й годовщине революции:
«Кулаки подожгли колхоз. Сгорела часть инвентаря и сельскохозяйственные машины. Поджигатели пытались сжечь заживо председателя колхоза коммуниста Ковика». Пишет некто А. Странный псевдоним…
А вот Хлебороб обвиняет: «Родственники бандита Махно укрывают хлеб. В селе Круглом живет Махно Петр, кровная родня бандита Махно. Весь свой урожай прошлого года он оставил необмолоченным. Сотни пудов хлеба гниют в скирдах. Крестьяне села Круглого требуют выселения Махно».
И последний аккорд: «В Казакской республике, имеющей в своем составе культурно отсталые национальности, проводимыми до настоящего времени мероприятиями еще не изменены в надлежащей степени старые дореволюционные отношения. Опыт существования Советской власти в Казакской республике показывает, что представители имущих классов и бывших привилегированных сословий препятствуют проведению основных мероприятий Советской власти в ауле и кишлаке, ведут злостную агитацию, разжигают межнациональную и родовую рознь, используя при этом родовые отношения и экономическую зависимость бедноты и задерживая тем самым темп экономического и культурного развития республики. Мы должны объединить все силы и проникнуться…». Ну, тут всё ясно.
3
Как же верно заметил Блюмкин, с которым они вчера весь вечер тревожно и невнятно проговорили: «Они готовят строительство год, а строят два месяца. Мы готовимся два месяца, а строим год, и потом всю жизнь перестраиваем, если оно сразу не разваливается!».
— Кто это они? — спросил его Троцкий.
Янкель посмотрел на него красными от пьянства и печали еврейскими глазами и вздохнул:
— Да всё ты понимаешь, Лев Давидович.
А потом криво и страшно улыбнулся и начал про Алма-Ату.
— Снабжение продовольствием не налажено, с топливом — беда, водоснабжения нет, как и освещения. Общественный транспорт — мул! И он кричит, что не сегодня-завтра Алма-Ата будет столицей, что указ надо исполнять! Лев Давидович, ты посмотри. Да ты видишь, конечно! Воду, которую все пьют, по гончарным трубам из арыка подают и из Алмаатинки. Или в бочках возят! А в эти арыки любой ходит как в уборную, валит все как в помойную яму. Лев Давидович, тебя и убивать не надо, — засмеялся вдруг Блюмкин. — Ты сам к весне от тифа умрешь, в лучшем случае от дизентерии.
Троцкого коробило, что бывший адъютант, на 20 лет младше, «тыкает» ему. Но не подавал виду. Блюмкин был прав, а он только поддакнул:
— У нас высылку не умеют организовать, как следует быть, как и хозяйство наладить. Одно к одному. Вообще безответственность и неряшливость — это не случайная черта... И в хозяйстве, и в теории, и в высылке. Эта черта мелкобуржуазная.
Троцкий уже много раз пожалел, что отказался «сослаться» в Астрахань. Из-за страха перед волжской малярией выбрал Алма-Ату, где заместителем полпреда ОГПУ по Казакской АССР служил Абрам Мильштейн (Анатолий Альшанский), с которым они были знакомы по Москве. А за полпреда Ивана Каширина поручился Сосновский. А малярию здесь и получил, даже не дождавшись лета…
Много, слишком много было театрального, даже мальчишеского в его реакции на эту высылку. Не мог поверить, что такое совершают с ним, чье имя до недавнего времени стояло рядом с именем Ленина.
4
Когда Ягода, пригласив в свой кабинет, зачитывал ему сталинский указ: «В соответствии с законом, карающим любого за контрреволюционную деятельность, гражданин Лев Давидович Троцкий высылается в город Алма-Ата. Срок высылки не указывается. Дата отправления в ссылку — 16 января 1928 года», — Троцкий равнодушно смотрел мимо.
Замнаркома не выдержал:
— Вы прекрасно держитесь, Лев Давидович. Но очень быстро поймете, насколько ошибочен ваш выбор.
Троцкий вскинул подбородок:
— Не извольте играть сочувствие, Енох Гершевич!
Ягода пожал плечами:
— Распишитесь, что ознакомлены?
— Ни в коем разе!
— Воля ваша. Тогда придется звать понятых.
— Зовите…
Прав был чекист! В Алма-Ату, как оказалось, в Пишкек (Бишкек, а тогда уже Фрунзе), так как прямого сообщения с будущей столицей не было, выехали они с Натальей и Левой с Ярославского вокзала экстренным поездом (паровоз и их вагон), догоняя скорый, который отправился в путь с Казанского вокзала. Выехали тайно, дважды обманув сторонников, которые 16 января пришли провожать его на Казанский, а им объявили, что отъезд отложен на двое суток.
Отправлял Бухарин, назначенный ответственным от ЦК, и провожавшие ему поверили. Но на следующее утро в квартиру Белобородовых, где доживал московскую одиссею Троцкий, пришли чекисты и силой вынесли его кое-как одетого на улицу. Там дожидались грузовик и полувзвод солдат. Никого из своих не было. Тем не менее, страхуясь, их троих привезли на Ярославский и запихнули в этот «экстренный» состав, сунув наконец-то в лицо ордер, подписанный Ягодой: «Предлагается коменданту т. Кишкину препроводить под конвоем гражданина Троцкого в г. Алма-Ату немедленно с Ярославского вокзала. Поезд Сев. дор. 5439».
Даже вещи не дали собрать. Так похватали кое-что под пристальными взглядами агентов. В результате бесконечных телеграмм Франя Белобородова собирала чемоданы после отъезда. Вещи нагнали изгоев только на седьмой день в Пишкеке.
Присоединили «ссыльный» вагон к скорому, который полтора часа ждал их на 47-й версте от Москвы. Когда остановились в чистом поле, Троцкий грешным делом подумал, что сейчас их станут расстреливать.
Позже он не признавался в этом даже себе, но в те минуты объял его ужас. Тело в один миг покрылось ледяным потом, озноб колотил, а пальцы скрючились и застыли: он даже не мог сам застегнуть тужурку. Из вагона не мог выйти по лесенке: ноги не хотели гнуться в коленях. Сопровождавший солдатик взял Льва Давидовича под руку и помог сойти.
— Туда идите, — равнодушно махнул в сторону домика путейца. — Там скажут, в какой вагон садиться.
И отлегло, отпустило… Значит, стоявший на параллельном пути поезд не прятал их от посторонних глаз, а ждал, чтобы везти на Пишкек. Кровь прилила к лицу, застучала в висках, в затылке. «Так можно и удар получить, не дождавшись пулю», — с юмором подумал Троцкий.
5
Ехали долго из-за снежных заносов в азиатской степи. В Пишкеке их пересадили на грузовик, перед Курдайским перевалом заставили пересесть на телегу. Зачем, не объяснили. Хотя грузовик тащился следом. Дальше — опять на автомобиле, высланном навстречу из Алма-Аты. Из грузовика удивительным образом исчезли два чемодана с книгами о Китае, Индии и прочими. Ему, измученному дорогой, было уже все равно.
Приехали в Алма-Ату ночью 25 января в так называемую гостиницу «Семиречье» («Джетысу»). Естественно, без удобств. Завалились спать. Утром разбудили новые люди (видимо, из ГПУ), пригласили к завтраку, доставленному из ресторана. Бурда страшная. Такую он не ел даже на пересылках, когда жандармы везли в Усть-Кут, в первую его ссылку.
Он с иронией вспомнил, что в царской ссылке получал 12 «кормёжных» рублей в месяц, а Сталин назначил на три рубля больше. Если даже прибавить к 12 еще и 22 «одёжных» рубля, все равно получится, что Советская власть гуманнее.
Не получится, конечно! В Усть-Куте они с женой из общих 24 рублей только семь отдавали за дом и стол — за целый месяц! А здесь? Из-за назначенного на апрель (и в одночасье вдруг отмененного: «они строят два месяца») переезда сюда казахского правительства все квартиры были на учете, что неудивительно. По официальной справке, представленной Голощекиным во ВЦИК, 90% жилищ в Алма-Ате составляли небольшие, в два-три окна хижины с камышовыми крышами, без воды и света.
О «кормежке» Троцкий специально записал в дневнике, думая со временем вставить в петицию или в статью: «Общие бытовые условия в городе неблагоприятны. Почти в течение всех трех месяцев, что мы здесь живем, в городе ощущался недостаток в хлебе, да и в большинстве других продуктов и промышленных товаров. Везде и всюду очереди. Цена за пуд муки доходила до 8–10 рублей (3 мая мука «вскочила» до 17 руб.), пуд овса 4–5 рублей, сноп клевера 50–60 коп. В течение последних месяцев содержание лошади обходилось извозчику в месяц примерно в 100–120 рублей. В настоящий момент хлебный кризис обострился до последней степени.
…Да и климат здесь окaзaлся совсем не таким южным и не таким благоприятным, как мы думали с самого нaчaлa. До сих пор весна еще никак не соберется с силами. Всего неделю тому нaзaд выпал большой снег, который, прaвдa, держался всего сутки. Сейчас погода перемежaющaяся: два дня солнечных и теплых, два-три дня пасмурных, дождливых и холодных. Окончательного установления теплой погоды ждут только во второй половине мая».
6
Жаль, что дневник заброшен, а письма отправлены без копирования. Когда-нибудь ему наверняка захочется описать этот период своей пестрой жизни, а память уже отказывается сберегать детали. Заметает их как будто степными шурганами, что гонят весной и осенью песчаные тучи на Алма-Ату.
С другой стороны, чекисты-гэпеуры вряд ли оставят такие умозаключения без последствий. Разумеется, они обнародуют, что сразу по приезде он получил в кассе ГПУ 1 200 рублей. Там эти колоссальные деньги с язвительной иронией назвали подъемными. Еще бы им не завидовать, если это больше, чем годовой заработок чекиста средней руки!
К тому же он в порыве раздражения отправил ровно через месяц после прибытия, 25 февраля, телеграмму сразу в три адреса: в ЦКК (Орджоникидзе), в ЦИК (Калинину) и в ОГПУ (Менжинскому): «1. Нач. ГПУ препятствует выехать на охоту, отказывается дать письменное постановление. Это равносильно замене ссылки арестом. 2. По-прежнему живу с семьей в гостинице. Квартира отведена без отхожего места с разрушенной кухней, зато возле ГПУ исключительно для удобства последнего. 3. Условия тюремного заключения можно создать в Москве — незачем ссылать за 4 тысячи верст». Особенно глупо выглядел первый пункт претензии. О каких денежных стеснениях можно говорить, если так из-за охоты расстраиваешься?
Да и квартиру им предоставили уже в первых числах марта, четырехкомнатную. Причем ссыльный выбирал из шести разбронированных. И выбрал помещение агентства НКИД на улице Красина. В результате губсовнархоз переехал в здание губисполкома, а агентство — в апартаменты совнархоза.
Не верится, что так быстро подействовала телеграмма. Совпадение, по всему судить.
7
Новое жилье, что почти противоестественно, было с электроосвещением. И как компенсация — с разоренной кухней, на которой плита осталась подобием памятника революционным схваткам. Троцкому пришлось еще покупать мебель, поскольку всю казенную забрали совслужащие. Но при наличии подъемных вопрос был только в том, чтобы найти что-то приличное. Увы, из приличного попался только винчестер образца 1903 года, приличествующий для охоты на любую дичь, кроме лося и медведя. Лев Давидович не смог себе отказать и купил карабин с запасом патронов всего за 100 рублей…
Случайные картины, обрывки мыслей и образов бесконечным хороводом кружили в его голове. Будто заслоняли, не разрешали разобраться с тем, что слышал он от Блюмкина. Троцкий, может быть, и не беспокоился бы об этом, приняв полунамеки и многозначительные обрывания каких-то асимметричных речей за самодеятельность Янкеля, который и раньше был очень склонен к эпатажу и розыгрышам. К тому же он пришел в дом с бутылкой «Особой московской», привезенной из столицы.
Троцкий водку не пил. Блюмкин, наоборот, знал ей цену. Высокоэрудированный, он не мог отказать себе в удовольствии разыграть перед бывшим патроном, теперь стоявшим куда как ниже его, гэпеура солидного, даже Троцкому непонятного ранга.
— Лев Давидович, это вам не рыковка! Вы попробуйте из уважения продукту. Дмитрий Иванович (Менделеев, надо полагать) рыдал бы от зависти, кабы знал, что изобрели большевистские винокуры. 50-процентный нектар, святая водица — тешит душу и организм. Алексей Иванович (Рыков, понятно) хотя и поднял свой градус с 27 до 38, но понял, что не конкурент «особистке», и отступился!
Троцкий улыбался, слушая импровизацию Янкеля, и смотрел на него с приветливым снисхождением. За четыре или пять лет, что они не встречались, Блюмкин сильно изменился. От прежней худобы не осталось и следа, кроме демонических сине-черных теней вокруг глаз. То ли от хронической бессонницы, то ли от проблем с сердцем. Троцкий подумал о нездоровом сердце 30-летнего опричника, потому что тот заметно поправился: и щеки округлились, и бока. Ну щеки-то еще прикрывали рыжеватая борода и медный, не европейский загар. А вот бока Янкель словно нарочно выставил напоказ, надев кургузый, хотя бы и явно очень дорогой пиджак.
На висках уже можно было разглядеть седину. По-блюмкински узнаваем остался лишь баритон с хрипотцой (с трещинкой, как говорил Янкель), что особенно подкупало, когда он брал гитару и начинал петь воровские песни.
Одну особенно любил. И заставил полюбить ее Троцкого, который уголовный фольклор презирал за примитивизм и отсутствие художественной формы. «Кто напишет про пьянство лучше Есенина или Блока? Какой пьяница?» — спрашивал он Блюмкина. «Никто! — отвечал тот, честно глядя в глаза патрона. — Никто!». И тогда начинал с этой:
Лепил я скок за скоком,
а после для тебя
Бросал хрусты налево и направо.
А ты меня любила и часто говорила:
«Житье блатное хуже чем отрава!».
Но дни короче стали,
и птицы улетали
Туда, где только солнышко смеется,
А с ними мое счастье улетело
навсегда,
И понял я, что счастье не вернется.
Я помню, как с форшмаком
стояла ты в скверу.
Он был бухой; обняв тебя рукою,
Тянулся целоваться, просил тебя
отдаться,
А ты в ответ кивала головою…
— А цена ей, уважаемый хозяин, будет ровно два рубля, — продолжал агитировать в пользу «Особой московской» Блюмкин. — И ровно 10 копеек в придачу. Солидному человеку стыдно за целковый рыковку не то что пить, но даже покупать. Не отказывайтесь, Лев Давидович! Здесь не найдете днем с огнем и ночью с фонарем.
— Да я и не ищу никогда, — улыбался Троцкий, — ты же знаешь.
8
Блюмкин, в мгновение сбросив маску шута, яростно поскреб бороду под подбородком и опустился на стул:
— Знаю, Лев Давидович. И конечно, не водки кушать приехал я к тебе. Попросили товарищи узнать-посмотреть на твое житье-бытье в степной неволе. Велели спросить, что нужно, чего не хватает…
— Ой крутишь, Янкель! Знаю я, где ты служишь. Если с инспекцией, показывай мандат или ордер. Если маршрут специальный…
— Специальный, Лев Давидович, — глухо оборвал его Блюмкин.
— Что же за маршрут?
— В никуда, — совсем не к месту пошутил и сам же рассмеялся Блюмкин. — А точнее, в вашу преисподнюю… Как вы тут выживаете? Меня сегодня утром в гостинице пытались отравить котлетой. Едва уцелел. А вода? Разве ее можно пить?
— Кипятите и пейте. Мы пьем.
— Ну да-да… В Афганистане и хуже бывало. Но ведь не для того всё делалось, чтоб сравнивать, где хуже.
— Да уж… Я бы тоже предпочел рядить, где лучше. Но вот распорядился ЦК. Правильно мой Сережа говорил: Сталин продаст, Зиновьев сбежит. Так и вышло. Только Гришка не остановится: уже назад побежал, прощение выпрашивать. Ничего не понял…
— А Сергей тоже здесь? — опять перебил его Блюмкин.
— Нет, Сергей в Москве остался. Здесь Лёва.
— Про Льва Львовича я знаю. Мы знаем…
— А Сережа в механическом институте работает, в науку его зовут. Говорят, что есть дар, — тихо сказал Троцкий, скорее для себя, чем для Блюмкина. — Но есть и отец, враг той революции, которую совершил…
— Да бросьте, Лев Давидович! Сегодня — враг, завтра — друг. Всё течет и меняется. Мне ли не знать.
Троцкий тоже сел к столу, на который Наталья еще полчаса назад поставила варенье, чайник и тарелку с хлебом. Он тут же встал:
— Тебе же закусить чем-то нужно?
Блюмкин покачал головой:
— Вы не будете, и я не буду. Успею выпить, — остановил он хозяина. — Это я на всякий случай взял, если кто есть или придет. Пусть на столе постоит как украшение…
— Ну тогда слушаю, — опять сел Троцкий.
Блюмкин полез в карман пиджака и вытащил оттуда сложенный вчетверо лист бумаги:
— Читайте.
9
Троцкий развернул лист:
«Протокол Особого совещания при Коллегии ОГПУ от … 192… г. Слушали: Дело гражданина Троцкого Льва Давидовича по ст. 58-10 Уголовного кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против Советской власти.
Постановили: Гражданина Троцкого Льва Давидовича выслать из пределов СССР».
— Что это? — он смотрел на Блюмкина поверх очков.
— Ну вы же видите: протокол. Бланк подлинный, я не рисовал. Даты, правда, нет. Но это ведь не имеет значения. Да?
Троцкий не ответил. Он молчал — долго. Блюмкин тоже молчал, давая собеседнику прийти в себя. Потом достал второй лист. Троцкий покорно взял и развернул — на том же гэпеушном бланке:
«Лев Давидович! Работа ваших единомышленников в стране приняла за последнее время явно контрреволюционный характер. Условия, в которые вы поставлены в Алма-Ата, дают вам полную возможность руководить этой работой. Ввиду этого коллегия ГПУ решила потребовать от вас категорического обязательства прекратить вашу деятельность — иначе коллегия окажется вынужденной изменить условия вашего существования в смысле полной изоляции вас от политической жизни, в связи с чем встанет также вопрос о перемене места вашего жительства. С уважением Вяч. Менжинский».
— С уважением! — не удержался Троцкий. — Он издевается надо мной, что ли?
— Ни в малой мере, — живо откликнулся Блюмкин. — С этим я и приехал…
__________________
* (Евангелие от Матфея, 7-2)
