Из воспоминаний солдата, воевавшего под Старой Руссой
Призвали меня в октябре 1940 года. Призыв проходил в торжественной обстановке, на вокзале нас провожали с оркестром, искренне говорили напутственные речи, а 40 призывников из Клинцов сели в поезд и отбыли в Брянск.
С несколькими товарищами по призыву я оказался в бронетанковых войсках, в 30-й танковой бригаде, дислоцированной в Ярославле.
Танки наши быстры
В бригаде был батальон тяжёлых танков КВ, батальон новых средних танков Т-34 и два батальона, оснащенных устаревшими средними БТ-7 и легкими Т-26. Я попал в роту танков Т-26, в которой было 10 боевых машин. Танки нашей роты на вооружении имели только пулемёты.
Перед началом войны танки перевооружили — вместо башенного пулемёта установили на них курковые огнемёты с дальностью стрельбы до 30 м. Огнесмесь подавалась по специальным шлангам из двух резервуаров, ёмкостью каждый на 20 выстрелов. Наличие таких танков в бригаде было строго засекречено.
Жили мы в казармах, в хорошо обустроенном военном городке. Койки в один ряд, тщательно заправленные под строгим наблюдением старшины. Если ему что-нибудь не нравилось — заставлял всё переделывать. За пререкание — наряд вне очереди…
Никакой «дедовщины» тогда в армии не было. Единственными привилегиями старослужащих были — ходить в столовую вне строя, немного поспать после подъёма и каждый выходной — увольнение в город. Получали солдатское «жалованье» — восемь рублей с копейками, которого хватало на папиросы-«гвоздики», а кто не курил — на сладости. Разрешалось получать посылки из дома, которые не проверялись, но требовали, чтобы они хранились в каптерке.
У нас два взводных были участники Финской (1939—1940) войны и они, иногда намеками, давали понять, что война неизбежна. Однако ротный политрук Канивец, трижды в неделю проводивший политинформацию, ни разу не обмолвился о возможном подобном развитии событий.
Последняя репетиция
В батальоне был свой небольшой оркестр, в котором я играл на гитаре. И вот мы готовились к бригадному смотру, и утром 22-го июня у нас была репетиция. Вдруг кто-то вбежал в комнату, где мы репетировали и заорал: «Бросай инструменты! Война началась!» — «Ты что, с ума сошел?!» — «По радио передают!» и мы бросились к репродуктору слушать речь Молотова.
Вечером нас вывели из палаток и разместили в укрытиях. А стоящие на открытой местности танки, вместо того, чтобы перегнать их в находящуюся в 200 м от нас рощу, начали маскировать деревьями, вырубленными в этой же роще! Хуже не придумаешь…
Из батальона сразу были отчислены четыре танкиста, уроженцы Западной Украины и среди них мой товарищ по экипажу, «западник», еврей Станислав Рыбицкий. Из экипажа остались только я и механик-водитель. За месяц было полностью закончено перевооружение танков на огнеметные, мы усиленно занимались боевой подготовкой, а потом приказ — грузиться в эшелоны. Прибыли на станцию Валдай, и только сошли машины с платформ, как началась бомбежка. Немецкие Ю-52, «лаптежники», долго утюжили станцию, а мы спасались от осколков под днищами танков. Потом нас направили в лес, где неделю бездействовали, находясь в резерве, и в начале августа последовал приказ идти на передовую, к Старой Руссе.
Огненное крещение
Первый бой для меня, как танкиста, оказался последним… К Старой Руссе скрытно пошли 15 танков. Двигаясь осторожно, с приглушёнными моторами, неожиданно увидели перед собой немецкие траншеи. Оторопевшие гитлеровцы растерялись. Командир дал команду рассредоточиться и с флангов бить огнём вдоль траншей. Воспользовавшись внезапностью, мы пошли в атаку. И начался сплошной ад!
Выжигая все живое в траншеях, танк давал залп, за ним сразу выдвигался следующий и вновь на немцев летел огненный смерч. Я видел, как горят живьем люди в немецкой форме, но не помню, чтобы испытывал какие-то особые эмоции, все чувства были заблокированы ненавистью к врагу. А потом фашисты опомнились. Заработала их артиллерия, по нам стали бить из пулеметов. А броня на Т-26 — как жестянка от консервной банки, толщиной всего 10–15 мм; такую броню запросто пробивала пуля из крупнокалиберного пулемета, что тогда говорить об артиллерийских снарядах!
Скоротечный бой закончился для нас печально. Немцы подбили все наши танки и только несколько уцелевших танкистов, покинув горящие факелами Т-26, успели скрыться в ближайшем лесу. Моему экипажу «повезло». Когда, с перебитой гусеницей и заглохшим мотором, танк превратился в неподвижную мишень, мы выбрались наружу через нижний люк, раздался сильный взрыв. Так наш Т-26 в последний раз отсалютовал нам, разлетевшись кусками металла на десятки метров! Я был контужен, механик-водитель Кравченко осколком ранен в руку, стрелок-огнемётчик убит.
Мы долго не могли опомниться, осознать, что произошло, ведь впервые оказались в такой страшной передряге. Лесом пошли на восток, встречая таких же, как мы, красноармейцев, одним словом — совершили «драп-марш» в тыл. Нас задержал заградотряд.
Выручило то, что мы были в танковых комбинезонах, показали красноармейские книжки и объяснили, что нашу роту уничтожили немцы. Нам поверили и отправили на «сортировку», в какую-то деревню в 3 км от переднего края. Здесь мы прокантовались несколько дней. Никто из начальства не знал, где наша бригада. А когда положение на передовой серьезно ухудшилось, нам, танкистам, вручили «в зубы» по трехлинейке и отправили на передовую продолжать воевать, но уже в пехоте. Так началась моя пехотная жизнь на Северо-Западном (как мы называли «болотном») фронте. До середины 44-го года я был рядовым солдатом, первым номером ручного пулемёта Дегтярёва, а позже — сержантом, командиром стрелкового отделения.
Возвращение отменяется
Помню, в начале осени 41-го года прошел слух, что нас из пехоты будут переводить в танковые подразделения. Мол, техника есть, а воевать на ней некому. Со всей дивизии собрали человек 25 бывших танкистов, выдали сухой паек, посадили в грузовик и с сопровождающими повезли в Бологое для получения танковой техники. Ехали долго, буксовали, вытаскивая машину из грязи. Вдруг над нами низко пролетел немецкий самолет-«лаптежник».
Один из сопровождающих дал из пулемёта длинную очередь по самолету, но, высекая искры, пули отскакивали от бронированного брюха «юнкерса». Самолет развернулся, спикировал на нас и дал несколько пулеметных очередей. У нас — сразу четверо раненых. Только успели их перевязать, как самолет сделал второй заход и сбросил бомбу на машину. Прямое попадание, водитель убит. Под проливным дождём мы пешком двинулись на станцию.
Прошли километров 15 и заночевали в какой-то деревушке, а на рассвете услышали звуки далеких разрывов. Приходим на станцию, а она разрушена, все в дыму. Мы сразу к коменданту — «Где танки?» — «Ребята, вы не видите, что нас разбомбили? Три эшелона вдребезги. Если танки найдете, они ваши».
Мы увидели на путях платформы со сгоревшими танками, только три Т-34 были целы. Сформировали на месте для них экипажи, а остальных, кто был незнаком с «тридцатьчетверками», отправили в какой-то резерв до особого распоряжения. Мы прибыли, прошли проверку, вырыли землянку и целых две недели там торчали, ожидая прибытия танков и направления в часть. Но нам не «повезло» — приказали опять вернуться в пехоту. И до самого конца войны я больше не слышал, чтобы из стрелковых частей отзывали танкистов.
Плацдарм на болоте
Немецкая оборона — плацдарм на восточном берегу Ловати, в районе Старой Руссы — проходила почти по суше и выше, господствуя над нами, а наша — внизу, на этих самых островках, в болоте. Находясь на расстоянии 150–200 м, фашисты свободно просматривали наше расположение и могли прицельно обстреливать нас из миномётов и пулемётов. Условия были таковы, что первое время, пока не приспособились, было ни обсушиться, ни обогреться, ни помыться, ни побриться. Одолевала простуда, фурункулёз, вши. Не было налажено должное снабжение водой, особенно питьевой. Зимой использовали снег, летом выручали дожди. Чтобы не болеть цингой, медики ежедневно потчевали нас порцией хвойного отвара из сосновых иголок. Помогало. Заболеваний не было.
В конце 1942 года несколько улучшилось положение с санитарией. Раз в две-три недели роту ночами отводили на суточный отдых в тыл, где в «мыльном пузыре» (так мы называли банно-прачечный отряд), после специальной санобработки тела, белья и обмундирования, которую проводили весёлые девчата, нам устраивали «головомойку». Это была баня с настоящим мылом, веником, чистой одеждой и в завершение — фронтовыми 100 г и крепким сном в палатке на чистой постели. «Как в настоящем раю», засыпая, шутили солдаты. А назавтра — опять в болото…
По тем же «болотным» причинам трудно было наладить нормальное питание личного состава, особенно горячее. Из каждого взвода выделялось (поочерёдно) несколько человек, которые должны были ночью, преодолев туда и обратно «дорогу жизни» (первое время по воде и грязи, а позже — по гати), доставить затемно термосы с горячей пищей и хвойным настоем. Кормили в лучшем случае один раз в сутки, ночами, в светлое время это было невозможно.
Случались перебои со снабжением. Так, например, в 1942 году пришлось испытать настоящий голод. На день выдавали горсть соевой муки и по три сухаря, иногда пачку галет (подарок наших союзников, в счёт открытия второго фронта). Настоящий праздник наступал, когда убивало лошадь. В котёл годилось всё, от конских ног и копыт и до прочих частей туши. Периодически, в ясные дни, нам и немцам, с самолетов сбрасывали мешки с боеприпасами и провиантом. Когда такой мешок падал на «нейтралку», вспыхивали жаркие и кровавые схватки.
Если нам в основном сбрасывали сухари, сахар и гороховый концентрат, то в немецких мешках и контейнерах часто попадались консервы, шоколад, хлеб в тройном целлофане и даже вино. Что ещё можно сказать о наших болотных буднях? Многое забылось, а многое и вспоминать не хочется…
Вообще авиацию видели редко. Дожди, туманы, снегопад и облачность, не проходившие целыми днями, а иногда неделями, препятствовали действию авиации. Если крупнокалиберный снаряд или авиабомба попадали в болото, «нашпигованное» многоэтажными залежами неразорвавшихся боеприпасов — от детонации происходил грандиозный взрыв, уничтожавший всё вокруг. Чтобы избежать напрасных жертв, и мы, и немцы старались ограничивать применение авиации. Независимо от этого настоящего спокойствия никогда не было. То их разведчики «утащат языка» у нас или мы у них, то саперы подорвут где-нибудь гать, а мы у них заграждение и так постоянно…
Вместо эпилога
О положении на других фронтах нас информировали политрук роты, его заместитель, взводные агитаторы читали газеты. Была информация и через «солдатское радио» — то слышим, что генерала Курочкина сняли с должности командующего, то в соседнем батальоне кто-то к немцам перебежал и тому подобное.
Почту — письма от родных мы получали «через пень колоду», а вот на чем писать ответ, было проблемой — трудно было с бумагой. Не буду же я писать на обороте немецкой листовки! О вышестоящем начальстве рядовые бойцы знали очень мало, многие не имели понятия, кто командует нашим полком или дивизией, да и из штаба полка к нам в роту за все время сидения в болотах почти никто не приходил…
Даниил ЭЛЬКИН,
ветеран
Великой Отечественной войны
