В Росстате не уверены, что Россия находится в кризисе
Можно не доверять статистике, но всё-таки она — единственный канал информации, по которому можно судить о состоянии экономики.
И когда экономика напрямую подходит к кризису, интерес к статистическим показателям возрастает вдвойне. О том, что происходит с отечественной экономикой, о сложностях сравнения России с Европой и о многом другом рассказал руководитель Федеральной службы государственной статистики РФ Александр СУРИНОВ.
— Александр Евгеньевич, первый вопрос, разумеется, как российская экономика прошла 2014 год?
— Есть неплохие цифры, но в целом экономика, конечно, проблемная. Инфляция очень высокая, и это не радующий показатель. Совсем без инфляции тоже плохо. Вот в Японии, где ее нет, усиленно пытаются стимулировать экономику разными мерами, чтобы началось хоть какое-то экономическое движение, но у них не получается. В Европе тоже обеспокоены: у них вообще началась дефляция. Но у нас все-таки инфляция слишком высокая — 11%.
Если говорить о промышленности, у нас произошел приличный рост в декабре. Мы думали, это ошибка, проверяли и перепроверяли, но рост действительно был, и поэтому по итогам года хотя бы зарегистрирован положительный рост промпроизводства — на 1,7%. Видимо, еще не сказались санкции.
Хотя в некоторых отраслях сказались: сыры мы теперь не можем привозить из Европы, так стали сами производить. То же по мясным продуктам. То есть рост наблюдается в тех товарных группах, где наш бизнес смог компенсировать потерю товаров, которые мы раньше получали из-за границы. Отрадно, что все-таки удалось удержать безработицу — эта проблема особенно остра для малых городов. И конечно, мы имеем колоссальный всплеск товарооборота в конце года. Буквально сметались многие товары. В декабре по сравнению с ноябрем объемы продаж ювелирных изделий выросли в 2,5 раза, фотоаппаратуры — в 2 раза, бытовых электротоваров, аудио- и видеоаппаратуры, компьютеров и мобильных телефонов — в 1,5–1,7 раза. Легковых автомобилей купили в полтора раза больше, чем в декабре 2013 года.
— Но что происходит? Временный спад, рецессия, или мы на пороге нового кризиса?
— Ясно, что год очень сложный, но оценивать его пока рановато. Нужно, чтобы прошло время, чтобы мы поняли, что происходит. Будет ли продолжение спада и насколько глубокого? Если мы переживаем циклические изменения, какой цикл имеется в виду? Пяти-, десятилетний или новый «кондратьевский» цикл на 40–60 лет? Пока больше вопросов, чем ответов.
— Действительно ли в спаде экономики виноваты санкции и экономический кризис?
— У нас последние 20 лет экономика развивалась не очень устойчиво. Кризис 2008 года в наибольшей степени сказался в 2009 году, когда все полетело вниз. Потом началось некоторое восстановление. Приличные темпы роста были в 2010–2011 годах, затем они стали сокращаться, приблизившись в 2014 году к нулевой отметке.
— Наверное, не все отрасли переживают кризис одинаково. Кто сегодня лидер, а кто аутсайдер?
— Например, высокие темпы роста отмечаются у финансового сектора. Получается, что на самом деле растет реальный сектор экономики, а добавленную стоимость увеличивают банкиры. С чем это связано? С тем, что банковский сектор был у нас недоразвитый, и он завоевывает нормальные для рыночной экономики позиции? А когда реальный сектор растет не быстро, это хорошо или плохо? Может, стране не хватает денег, и чтобы они быстрее оборачивались, требуется больше усилий финансистов? Поэтому я в лоб ответить не могу. В 2013 и в 2014 годах у нас очень неплохо работало сельское хозяйство. В 2013-м производство продукции возросло на 4,3%, в прошлом — на 1,4%. Собран высокий урожай зерна (112,4% к уровню 2013 года). Нам и с погодой везло. Неплохо работало строительство. Транспорт идет следом за реальным сектором.
— Наш экспорт зависит от дешевеющей нефти. Что произошло с нашей внешней торговлей?
— Внешнеторговый оборот в прошлом году сократился на 5%. Упали и экспорт, и импорт на 4% и 5% соответственно. Причины понятные — это и санкции, и антисанкции, и сокращение спроса на продукцию, которую Россия традиционно производит для внешнего рынка. И тут, конечно, тоже возникает вопрос: сможет ли наше общество простимулировать внутренний спрос — со стороны бизнеса, со стороны населения? Спрос со стороны государства стимулировать будет сложно, потому что бюджет собираются оптимизировать и государство становится на этом поле игроком поменьше. Однако если простимулируют спрос со стороны внутренних производителей, это будет очень неплохо.
Что касается экспорта, тут все сложнее, наши основные товары — это, как ни крути, все-таки сырье. Мы наблюдаем снижение объемов экспорта сырой нефти на 4%, природного газа — на 7%, удобрений — на 15%.
Мы зависим от колебаний темпов роста экономики остального мира. А в сфере импорта нам все-таки удалось сместить нашу ориентацию с тех стран, которые ввели против нас санкции, на другие государства. Стало понятно, что в этом мире можно маневрировать. Лишь несколько примеров: удельный вес импорта мяса и субпродуктов из Бразилии увеличился с 29 до 42%, из Белоруссии — с 8 до 13%, рыбы и ракообразных из Чили — с 11 до 16%, из Китая — с 9 до 11%, молочной продукции из Египта — с 4 до 8%. Соответственно снизились объемы импорта продовольствия из США и ЕС.
— От политиков, от публицистов часто можно услышать мнение, что мы утратили советский промышленный потенциал и нужно проводить политику реиндустриализации страны. Как бы вы это прокомментировали?
— В последние годы возобладало мнение, что так называемый реальный сектор — это хорошо, а все остальное — плохо. Но это ведь вопрос философский. Есть, например, страны, которые прекрасно живут, имея гипертрофированный финансовый сектор, они заняли эту нишу, и им хорошо. Зачем им производить химические продукты или цемент, загрязняя окружающую среду? Они переводят производства в менее развитые страны, чтобы снизить воздействие на собственную природную среду. Так что все это очень сложно.
Все зависит от страны. Если в какой-то стране есть нефть, то, естественно, ее там будут добывать. А если нет ничего, что делать этим странам? Они пытаются найти то дело, которым могут заниматься. Это связано или с обработкой, или с образованием, здравоохранением, туризмом. Есть страны, которые в значительной степени живут за счет услуг туризма, ориентированного на иностранцев: это прекрасный, чистый бизнес. А есть страны, где очень развиты образовательные услуги, и это тоже прекрасный бизнес. А у нас в голове от Карла Маркса почему-то остался примат производства. Надо про это забыть. Ведь труд врача или учителя ничуть не хуже труда рабочего, который льет сталь, или крестьянина, который пашет землю.
— Но всё-таки у нас промышленности много или мало?
— Если смотреть по отраслевой структуре ВВП, то в России доля промышленности в течение последних десяти лет сохранялась на уровне 28–31%. В Белоруссии — тоже 30%, похожая на нас страна. В Бельгии — 17%. Это много или мало? Вопрос. На Украине — 23%, в США — 16%. А в Мексике, как у нас, 30%. Но это результат смещения производства в менее развитые страны.
— То есть вы не поддерживаете лозунг реиндустриализации России?
— По лозунгам я не специалист. Вопрос в другом: какая промышленность? Насколько она технологически развитая? Насколько она современная? Если отрасль высокотехнологичная, то формально ее доля в ВВП и количество занятых в ней могут быть и не очень большими, потому что польза от нее может проявиться благодаря повышению производительности в других отраслях или появлению у государства новых налогов. Но может быть, нам и не нужно столько людей в промышленности? Пусть лучше в заводском цеху будет один оператор, который нажимает кнопки, а такие вещи, кстати, есть и в сельском хозяйстве. Посмотрите на современные фермы, где десять человек обслуживают несколько сотен голов крупного рогатого скота, и все нормально, все чисто, не нужно, как это было в советское время, чтобы приехавшие из города на помощь сто человек стояли по колено в навозе.
— Часто можно услышать, что по сравнению с другими странами в России слишком велика доля занятых в непроизводственном секторе, слишком много бюджетников. Это правда?
— Это опять же вопрос философский. Что такое много или мало? Что, мы будем жить без полиции или без армии? Это несерьезно. Даже у Папы Римского есть гвардейцы. Если говорят, что у нас слишком много врачей и учителей, то по сравнению с кем? Когда нас сравнивают с Европой, это не совсем корректно. Плотность населения другая. Мы все граждане одной страны, у нас у всех одинаковые права. И у наших детей одинаковые права на получение образования и услуг здравоохранения.
Представьте совсем далекие маленькие деревни. Как там люди должны жить? У них что, даже фельдшера быть не должно? Пускай помирают? Тогда давайте договоримся, что там люди будут жить только вахтовым методом. Или, если уж нас сравнивать, то с Австралией, где люди живут только на южной, небольшой полоске земли. С Канадой, где все живут только вдоль границы с США и больше тяготеют к восточному побережью. Можно нас сравнить с Финляндией, где большая часть населения живет в южной части страны, по побережью Финского залива, а в Лапландии — единицы. Мы на такие страны похожи. А зачем нас сравнивать с Бельгией, с Люксембургом? Мы — другие.
Можем ли мы себе позволить в удельном отношении содержать меньше врачей или учителей? Если можем, то как быть с правами людей. Дети в отдаленных деревнях вырастут кем, дикарями? Поэтому вопрос об избытке не очень простой. Да, может быть, у нас и есть избыток, может быть, есть неэффективные структуры, но давайте считать с поправочными коэффициентами. К тому же у нас уже есть тенденция по оптимизации численности этих секторов, есть соответствующие госпрограммы. Надо их запустить, посмотреть, что выйдет.
— Некоторые учёные говорят, что деловая и социальная активность людей выражается в количестве юридических лиц на 100 000 населения, а Россия отстаёт по этому показателю от всех европейских стран. Вы можете это подтвердить?
— По крайней мере то, что у нас сейчас больше 4 млн. юрлиц, это очень много по сравнению с тем, что было в СССР. Количество юрлиц выросло в десятки раз. Это серьезное осложнение для статистики. Раньше торговлей в районе занималось одно райпо, теперь приходится считать на рынках, в палатках, в киосках. Еще слава Богу, что появились большие сетевые магазины. Конечно, чем больше агентов рынка, тем сильнее конкуренция, это важно.
— Но говорят, что количество юрлиц даже уменьшается. Действительно ли изменения в налогообложении привели к массовому уходу малых предпринимателей в тень и ликвидации малых предприятий?
— Я бы не сказал. Численность малых предприятий, которую мы отслеживаем, даже немного подрастает. В 2011 году их было 1836 тысяч, в 2012-м — 2003 тысячи, в 2013-м — 2063 тысячи. Численность индивидуальных предпринимателей тоже колеблется где-то на уровне 2,5 млн. — это действующих, зарегистрировано около 3,5 млн. Каких-то революционных вещей не зафиксировано.
Конечно, когда подняли ставки социальных сборов, а это произошло прямо накануне переписи малого бизнеса, мы почувствовали, что предприятия от нас начали скрывать свою деятельность. И прямо во время переписи было объявлено, что ставки налогов будут пересматриваться, и мы прямо «в поле» почувствовали, что нам стало легче работать с бизнесменами, к нам относятся лучше, мы собрали больше правдивой информации.
Полный текст интервью читайте на ko.ru
Константин ФРУМКИН
