18 июля 1941 года. Свидетельство очевидца
Из Ленинграда нас вывезли в самом начале войны — кажется, три школы и много ясельных и детсадовских малышей Дзержинского и Смольнинского (ныне Центрального) районов. Из других районов тоже. Было постановление очистить расположенный вблизи границы город от нетрудоспособных его жителей. Никто тогда не подозревал ни о блокаде, ни о том, что война затянется надолго...
4 июля наш эшелон от платформы Варшавского вокзала двинулся в сторону Старой Руссы. И привез нас в село Молвотицы. 17 июля вдруг приехал из Ленинграда директор нашей 182-й школы Александр Константинович, немолодой, немногословный и очень, как мы считали, строгий.
— Быстрей собирайте вещи, — сказал он, — вас отправят отсюда на восток.
1
...Старые автобусы медленно двигались проселочной дорогой, а по обочинам без всякого строя брели красноармейцы. Темные, неотличимые одно от другого лица, линялые гимнастерки с пятнами пота на спинах, винтовки, вещевые мешки — всё тонуло в облаках пыли. Она не оседала в знойном воздухе, проникала внутрь и скрипела на зубах. Мы смотрели из окон с недоумением: неужели это наша армия?!
Но об этом мы не говорили и не обсуждали причину нашего неожиданного перемещения на восток, не задавали вопросов воспитателям. Молчали или болтали о чем-то совсем несущественном.
С нами ехала мама братьев Николаевых, Левки и Сережи, — она приехала в Молвотицы, чтобы забрать близнецов в Ленинград, и сейчас что-то штопала, не обращая никакого внимания на тряску. Лида Молочкова расчесывала спутанную копну волос одной из сестер Хайбуловых — из какого-то младшего класса. Прихорашивалась перед карманным зеркальцем самая старшая среди нас — семиклассница Лилька. Чем занималась я, не помню.
К вечеру добрались до станции Лычково, откуда назавтра нас должны были увезти на Урал. Мы разместились в покинутом доме, улеглись на полу. Утром загудели паровозы — это означало тревогу. С чердака нашего дома, с других чердаков, с крыш и прямо с улицы стреляли вверх из винтовок по низко летящему вражескому самолету.
Это теперь можно удивляться, почему на узловой станции Лычково не оказалось ни одного зенитного орудия. Тогда не удивлялись — не успевали удивляться... Тем не менее самолет сбили, и наши мальчишки побежали посмотреть на опустившихся с парашютами пленных немецких летчиков.
...Завтракали мы в столовой, а потом пошли на пристанционный рынок за продуктами. После полудня на первый путь подали эшелон, и мы потащили туда наши чемоданы, тючки, рюкзаки и купленную на рынке сметану в стеклянных банках, ягоды, всякую другую провизию в дорогу.
— Перепишите всех, кто в вашем вагоне, — сказала воспитательница Антонина Михайловна, — список в двух экземплярах.
В нашем третьем от паровоза «телячьем» вагоне оказалось 58 мальчишек и девочек, почти все из разных классов 182-й школы. На второй путь тихо подкатил и остановился рядом санитарный эшелон. Через площадки и между колесами нашего поезда побежали на станцию и на рынок девушки в белых халатах и легкораненые красноармейцы с котелками и чайниками. А мы стали устраиваться на двухэтажных нарах и спорить, кому внизу, кому наверху. Мы, восемь девочек, стояли в дверях.
— Самолет летит, — сказала Аня, — наш или немецкий?
— Скажешь тоже — «немецкий»... Его утром сбили.
— Наверное, наш, — добавила Аня и вдруг закричала: — Ой, смотрите, из него что-то сыплется...
2
От самолета отделяются и косой цепочкой скользят вниз небольшие черные зерна. А дальше — всё тонет в шипении, и грохоте, и дыме. Нас отшвыривает от дверей на тюки к задней стенке вагона. Сам вагон трясется и качается. С нар валятся одежда, одеяла, сумки... тела, и со всех сторон со свистом что-то летит через головы и вонзается в стены и в пол. Пахнет паленым, как от пригоревшего на плите молока.
Уши словно ватой заложены. Мы не сразу соображаем, что наступила тишина. Выскакиваем из вагона и не можем понять, где мы. Все кругом засыпано толстым слоем густого пепла. По пеплу почему-то течет вода.
Самолет кружится над головами и медленно снижается, а мимо нас бежит окруженная малышами детсадовская нянечка из соседнего вагона. И с хриплым шепотом: «Скорей! Скорей!.. Туда, в огород...» — запихивает детишек между капустными грядками. Последнее, что мы видим перед тем, как заскочить в сторожку, — самолет, который, снизившись почти до самой земли, строчит и строчит из пулемета по этим грядкам, по малышам...
Будка-сторожка пуста. Только на всклокоченной кровати заходится в реве грудной ребенок. Нас человек десять, может, больше.
— Девочки, у меня рана на животе, — удивленно говорит Ира Мельникова и медленно оседает на пол.
Лида ставит на стул ногу с двумя сквозными дырками в голени. Яна зажимает рукой окровавленный бок, лицо у нее совершенно белое.
— Женька, у тебя кровь на лице, — говорит Лиля.
Я провожу ладонью по лицу и натыкаюсь пальцами на острый кусочек металла, вытаскиваю его из подбородка и тупо смотрю, как кровь капает на блузку. Второй осколок вытягиваю из ноги под коленкой. Почему-то не больно, горячо только.
Кое-как мы вытираем кровь и перевязываем друг друга. Чему-то же нас учили в школе — будущих санитарок, на случай, если грянет война...
Мы покидаем сторожку, захватив малыша. Почти бегом ведем наших раненых — по пеплу, по лужам, мимо взорванной водокачки, мимо лежащих в пепле убитых.
— Николаевых мама, — тихо говорит Люба, и мы на секунду застываем возле тела черноволосой молодой женщины.
Вокзал горит с одного края — его тушат ведрами воды. Самолета уже не видно, но и тишины как не бывало: кругом треск, скрежет, крики.
— Не ходите на станцию, в город, в город идите...Там все ваши, — останавливает нас высокая женщина в железнодорожной форме.
Лиля отдает ей ребенка и вместе с другими бежит прочь. А я с Любой наоборот — на станцию...
3
Мы с ней на станции пригодились, особенно рослая Любка, на мою мелкую фигуру девушки-санитарки смотрят с сомнением. Из разбомбленного военного эшелона тащат на носилках и одеялах раненых, то есть уже вновь раненых. Некоторые идут, ковыляют, ползут сами. Недалеко убитый мужчина и двое маленьких — с удивленно полуоткрытыми черными ртами.
Мы бежим к дымящимся продырявленным вагонам. И видим свой вагон — его изрешеченный черный скелет. Незнакомый парнишка подсаживает меня, и вот мы уже внутри.
С нар сползает белое с красным — кровь и сметана из разбитых банок. На тюках, что у стенки, раскинула безжизненные руки Аня Абрамова. А где Плимак Аня, увидевшая самолет и падающие бомбы? Ее не было с нами в сторожке. Нет ее и в вагоне. Люба осматривает верхние нары.
— Там живых никого, — говорит глухим шепотом. — Пойдем отсюда...
И мы опять несемся на станцию, перехватив у пожилой женщины, военврача, большое ведро с водой. Такое большое, что тащим вдвоем. Потом опять наполняем его из уцелевшего крана, носим какие-то мешки, сумки с бинтами и инструментами, коробки с лекарствами, спиртом, йодом. Но тут на нас налетает директор нашей школы.
— А ну, марш отсюда! — орет он дурным осипшим голосом. — Я за вас отвечаю за всех, а вы...
Честно, мы отчаянно вырывались из цепких директорских лап, но он одолел нас с Любкой, схватил за руки и поволок за собой. И доволок до большого деревянного дома, в длинном коридоре которого мы увидели других наших ребят.
— В комнаты не заходить и к окнам не приближаться, — приказал Александр Константинович и ушел.
4
Когда совсем стемнело, за нами пришли учительница Нина Петровна и тощий завуч нашей школы Николай Нестерович. Из чужого дома нас привели в огромный сарай с воротами, открытыми с двух концов. В середине почти до потолка навалено сухое сено.
— Никуда не уходите, — сказал завуч,— когда подадут поезд, мы вас отсюда заберем.
Вскоре в дальнем конце сеновала забрезжил рассвет. Я так и подумала красивой книжной фразой, глядя на светлое, чуть розоватое небо в проеме распахнутых ворот.
Около часа мы молча пролежали в своем углу. Потом за нами пришли, и мы выбрались наружу. Солнце еще не взошло, улицы были серыми и пустыми.
Из какого-то дома вывели совсем маленьких, наверное, даже ясельных ребятишек. Их построили друг другу в затылок, велели снять белые панамки и нести их в руках. И двигаться гуськом вдоль стен.
Без остановок мы быстро доехали до Бологого и остановились напротив вокзала на втором пути. Стояли очень долго. Уже наступил вечер, а мы все еще не трогались с места. Станция была погружена в темноту, из вагонов нас не выпускали.
5
Наш директор Александр Константинович с несколькими отставшими от поезда ребятами появился в селе Всехсвятском, куда нас привезли из Бологого, через неделю. К этому времени мы уже успели привести в жилой вид старое здание сельской школы: вымыли окна, до желтизны выскребли грязный пол, расставили железные кровати и потертые тумбочки, развешали по стенам полевые цветы для уюта.
Директор собрал всех воспитателей в одной комнате, а потом туда позвали нас — старших ребят. На столе лежали списки. Среди них — самый толстый, измятый и грязный с приметами убитых при бомбежке. Директор читал медленно, негромким размеренным голосом, и слова его падали в полной тишине, гулкие и тяжелые, как булыжники.
— Девочка, лет тринадцать: прямые короткие волосы, красное пальто, белые носки с коричневыми туфлями.
— Аня Абрамова... — тихо сказала Лиля, — она на меня с нар свалилась...
Директор кивнул и записал имя и фамилию рядом с приметами.
— Маленькая девочка: лицо круглое, смуглое, волосы кудрявые, одета в голубое платье, сандалики.
— Розочка Хайбулова... — прошептала Лида.
— Неопознанное тело в шелковом платье из красных, белых, зеленых цветочков... без головы...
— ...На рельсах под вагоном — голова девочки, очень длинные пепельные косы,— продолжал директор.
— Это Аня Плимак, — пересохшими губами сказала я, — из нашего шестого «Б» класса. Это ее «неопознанное тело»... в шелковом платье...
Александр Константинович все тем же тусклым, ровным голосом читал и читал приметы наших погибших, писал имена и фамилии. Не всех в этом длинном замусоленном списке мы смогли опознать.
6
К вечеру, оставшись без взрослых, мы окружили Веньку, который до последнего был с директором в Лычкове. И вместе с ним оказался на местном кладбище, куда свозили убитых. Вначале хоронили взрослых — из санитарного поезда и еще других, и среди них — Антонину Михайловну и маму Левки и Сереги Николаевых. Теперь вот братья и узнали, что матери у них больше нет. До этого они думали, что она просто отстала от поезда и догонит их потом.
Ребят из эшелона положили отдельно, так рассказывал Венька, и тех маленьких, которых принесли с капустного огорода. Они лежали рядком, словно загорали на пляже под ярким солнцем. Незнакомая местная тетенька смотрела на них, трясла головой и говорила, кто и во что одет, какое лицо, сколько примерно лет. Другая тетенька записывала, а директор сверял по спискам. И тоже тряс головой. Потом мертвых опустили в одну большую могилу — всех вместе. Военный, который хоронил взрослых, вытер глаза грязным платком, потом принес фанерку, похожую на крышку от посылки, и длинную, узкую доску. Прибил фанерку к доске, и тогда Александр Константинович намочил фанерку тряпкой и чернильным карандашом ровным «директорским» почерком написал крупными буквами: «Ленинградские дети. 18 июля 1941».
И воткнул эту надпись в свежий могильный холмик.
Евгения ФРОЛОВА
Фото Юрия Белинского
От редакции
Евгения Исааковна Фролова родилась в Одессе. Окончила Ленинградский государственный университет. Журналист, прозаик, публицист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Полный текст ее воспоминаний был опубликован под названием «Лычково, 1941 год» в № 8 журнала «Нева» в 2007 году.
