Не придумав общего определения, я поступлю проще, скажу, что это Иван Николаевич КОРЖУЕВ. Ещё мальчишкой мастерил, шил, валенки катал — дело послевоенное, надо было выживать. А во взрослой жизни... Вот список только на букву «р» — ревизор, радиоэлектронщик, реставратор. Это последнее — восстановление гармоней и баянов — оно и есть главное. Чем Иван Николаевич и по сей день увлечён.

Я познакомился с ним случайно. Вернее, он со мной. На городском фестивале «Играй, гармонь!» подошел, представился и протянул диск — его размышления о жизни, о музыке, о народном творчестве.

От редакции до его дома — несколько минут. А мне всё было не дойти. Как раз пошли публикации о судьбе коржуевской коллекции гармоней в Холме. Но смущал не только возможный медийный перебор. Сам диск. Чем я, журналист, могу помочь спасению традиции, если её носитель, а Коржуев родился в деревеньке у Ловати, не знает ответа на вопрос «Сохранимся или исчезнем?».

«Суть наших исследований и дальнейшего разговора не столько о гармонистах-баянистах, а о том, что будет с русским народом без них», — пишет Иван Коржуев.

Гармонисты уходят. Всё чаще замены им нет. Всё малочисленнее сельский мир. И так тесно связаны эти понятия: деревня, народ, душа, гармонь...

И всё же: «Иван Николаевич, можно к вам?».

Небольшая комната, гармони на полках, на шкафу — везде. Открытая дверь на застекленный балкон — там у реставратора летнее рабочее место.

Он вспоминал, рассказывал, иногда наигрывал — для ясности. Хотя ему за 80 — всё ещё энергичен, даже порывист. И совершенно не пессимист. Просто потому, что очень деятельный человек.

Игра в прятки

— Если не родился таким, то был так воспитан. Мои родители работали от зари до зари. Летом — в поле, зимой отец отправлялся в лес. Для папы, его Николаем звали, крестьянство — это абсолютно его. Все хозяйственные дела он очень любил. Ну, порода такая. Дед мой Архип за то и пострадал: раскулачили и сослали. Когда я подрос, спросил у матери, что за люди те, кто раскулачивал? «А ты, Ванюшка, сходи и посмотри, что растёт в их огороде!». Как раз в этих огородах нам, детворе, нравилось играть в прятки — шикарные там были лопухи!

Деда Архипа я так и не увидел. Отпущенный в войну за ненадобностью, сведенный с ума, в одних портках через всю Сибирь из бухты Нагаева он шёл домой и, не дойдя, умер от лишений и голода.

Жизнь так сложилась, что папа с мамой строились раз шесть. Каждый раз заново. И не одна война в том виновата. Разве это жизнь?

У меня не было ни одной игрушки. Отец как-то пытался сделать тележку на березовых колесах, но она не захотела ехать даже с горы. Я думаю, вот это недоигранное детство и вызвало во мне тягу к поиску. Почему именно в музыке? Спасибо родителям, купили гармонь. Хотя в доме никто не играл. Но было понятие: гармонист в деревне не пропадет.

Тумба, тумба, тумба...

— Была ещё та беда, что в войну прострелило мне ногу, остался хромым. Сам, взрослея, понимал, что не конкурент я другим парням. А жить хочется, с девчонками знакомиться хочется.

В школу ходил, живя у чужих людей. Хозяин, узнав, что дома у меня гармонь лежит, сказал, давай-ка её сюда, учиться будем. Он на гитаре умел и на гармошке довольно быстро сообразил. Так, по-простому. Ну и я, конечно, стал учиться. Без нот, на слух. «Эх, яблочко, куда ты катишься...» — смог изобразить, отцепилось оно от меня. Страдание учил по «формуле»: «Солома раз, солома два, солома три, четыре, пять». Народные придумки точно в размер попадают. Взялся за краковяк, а никак! Портниха тетя Нюша научила: «Ванюшка, сыграй точно: тумба, тумба, тумба, Исакиевский собор...». Там дальше срамное слово есть, я уж не буду ругаться. А слова того не выкинуть, без него не тот краковяк. Это как с букварем: самое трудное — сложить буквы. Надо понять, почувствовать. Тогда гармонь в твоих руках и заговорит, и запоет, и заплачет.

Постепенно поднаторел. У нас в округе и другие умельцы были, но в первую тройку я попадал. Посиделки-гулянки — ты самый нужный человек.

Потом до самоучителя дошло. Я вообще много чего в жизни перечитал, через книжки доходил до того, чего не знал. Через любопытство свое и к реставрации пришел. И образование получил — закончил Московский институт искусств по классу баяна. Потому что мне нужна была теория. Это только несведущему человеку кажется, что народная музыка простая.

На чужой волне

— В русской гармошке огромная сила заключена. Не религия это, конечно. Но есть и в ней нечто народообразующее, сплачивающее. Зачем была гармонь большевикам? Народ-то вокруг партии должен был объединяться, марши петь, к мировой революции готовиться. А тут — частушки. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». За такие «номера» легко можно было загреметь куда подальше.

Нынешним «новым русским» — они давно уже выкинули малиновые пиджаки, засели в банках, в заграницах — тоже не до наших страданий. Не зря же реформаторы 1990-х рассуждали, что надо выбить русский народ из традиции. Сколько лет уже нас перекраивают-переиначивают!

Никакое передовое учение, никакие последующие реформы, вплоть до нынешних, не избавили нас от потерь, от смерти. Сколько вдов в войну было! И скольких гармонь спасала. Заиграет музыкант, затянет вдовушка песню свою надрывную, недопоет, зальется слезами, а уж другая подхватывает.

С детских лет помню ту прохожую, что зашла в нашу деревню. Сосед наш помер, гроб — во дворе. «Что случилось?» — «Кормилец...» — «Чей? Можно я поплачу?». Ставят ей стул, она садится у изголовья: «Закатилось солнышко ясное, на кого ты нас покинул, орел сизокрылый...». Я много лет искал точные слова, спрашивал у стариков, наведывался в книжные магазины. Славы Ленину было хоть завались, а слов, таких нужных в тяжелый час, не было. А нашлись они, представьте, на свалке, куда кто-то выкинул наследие собирателя фольклора.

Хотите — верьте, хотите — нет, такую вещь скажу: еще со сталинских времен мы — не на своей частоте. Все мы разные, что человек, что народ. Мне одно нравится, вам — другое. И что русскому здорово... Языки, они же разное звучание имеют, разный строй. Так вот, нашему природному русскому уху соответствовала частота 432 герца. В Советском Союзе унифицировали звучание ноты ля до 440 герц. Привели к общему знаменателю производство музыкальных инструментов. А на гармошке, которая с «конвейера», не сыграть так, как деды наши играли, не сыграть...

Кто-то скажет, что перемены неизбежны, что жизнь развивается от простого к сложному. Но если приложить ухо, то иногда кажется, что шарик наш земной всё больше напоминает юлу: крутится, как заведенный, и воет...

Амати в хате

— Все знают, что настоящий инструмент — штучный товар. И настоящий мастер — большая редкость. Обычно вспоминают великих итальянцев: Страдивари, Амати. Я, кстати, слышал такую скрипку в детстве, в деревне. Да-да!

История темная, послереволюционная. У нас же в России были не только красные и белые. Всякие цвета водились, вроде каких-нибудь зеленых анархистов или разбойничков. В общем, скрипка, которую сперли из петроградского дворца, загадочным образом попала в сундук к одной нашей бабушке. Однажды ей захотелось медку, и она выменяла его на скрипку у пасечника. Тот знал несколько мелодий. И вот стоит этот хлипенький мужичонка на улице, выводя «Семеновну». Но какой был звук! Такой я потом слышал только на концертах известных исполнителей классической музыки.

Чтобы гармонь зазвучала, тут тоже есть свои секреты. Начиная с того, в какое время, в каком месте, из какого дерева материал. Избы, и те рубили глядючи. Плотник смотрел на кольца: где север, где юг. Главное, конечно, — руки мастера. У каждого был свой почерк. Когда мастер брал мальчишку в ученики, то курс длился лет пять. Университет!

Наконец гармонь просто должна играть. Меха, кожа, они ведь рассыхаются. Это как долго не ношенные дедовы хромовые сапоги: напяль — развалятся. И надо, чтоб было кому играть.

Ваш номер...

— Как реставратор я знаю двести характерных неполадок. Но вот как быть с этой одной-единственной?

Учить народной музыке, конечно, надо. Только самое главное — живой источник, который ее порождал. Деревня, какой я ее знал, уходит. Уходит в город. Я ведь и клуб гармонистов в Новгороде создавал, было это лет тридцать назад, поняв, что наших в городе полно.

Что ещё меня подтолкнуло — шел по парку и услышал гармонь. Это было непривычно. В советское время выйдешь на улицу с инструментом, просто так, без шапки или футляра перед собой — будешь нарушителем общественного порядка. При Борисе-то Николаевиче стало не только можно, но и нужно. Я и сам шапку клал, когда на «Планете» перестали платить зарплату.

Конечно, для города гармонь — это уже картинка на сцене. Где народное творчество подходит к микрофону, заканчивается его свобода. Ты — «номер» в общем медийном потоке. Приходится приспосабливаться, изображать шоу. И ты тоскуешь по деревенским гулянкам, где мог заиграть по настроению, и обязательно кто-нибудь подстроится, запоет.

Недавно был в Крыму. Еще четверо наших — из Старой Руссы, с Валдая певунья. Это москвичи нас с собой позвали. У них там продюсерский центр «Русская гармонь», нормально дело поставлено. В Алуште проходил второй фестиваль русской музыки. Было тепло. Хорошее солнце. Хороший прием.

Новосибирск (у меня там книга вышла о состоянии народной культуры в Новгородской области) письма шлет: давай, мол, присылай еще! Ещё не вся музыка, хочу я вам сказать...