12 декабря исполнилось 250 лет со дня рождения автора главного бестселлера ХIХ века
Мы — не Ульяновск, бывший Симбирск, где родина Николая Михайловича Карамзина. И где стоит прекрасный памятник ему. Но мы — такая же Россия, несмотря на все эти «ахи», что слышны который век: «Ах, если бы Новгород не покорился Московии...». И Карамзин — такой же наш. Да и вот же он — на памятнике «Тысячелетие России». Стоит, наклонившись над баснописцем Крыловым, словно что-то ему говорит.
К тому же, грех жаловаться, есть в творчестве Николая Михайловича сугубо новгородское. Не только в «Истории государства Российского». А повесть «Марфа-посадница»?
Под знаком Карамзина мы этот год не жили. Юбилея торжественно и шумно не отмечали. А вот Татьяна ШМЕЛЁВА, доктор филологических наук, профессор НовГУ, устроила свой личный год Карамзина, как она говорит, начав его преподавательски 1 сентября. В самый канун 250-летия со дня рождения Карамзина (12 декабря) Татьяна Викторовна выступила еще и с публичной лекцией в областной научной библиотеке. Эти заметки пишутся на полях ее встречи с интересующимися отечественной словесностью и историей.
Поэтом можешь ты не быть
В литературном наследии Карамзина есть, вообще-то, и стихи, но эта сторона творчества никогда не считалась у него яркой.
Его триада — журналистика, писательство, история. Она похожа на лесенку, ведущую вверх, к главному труду жизни — «Истории государства Российского», которую Карамзин начал писать в 1804 году. К 1816-му были готовы первые 8 томов. В 1826 году он умер, не дожив нескольких месяцев до своего 60-летия и не окончив последнего, 12-го тома, который впоследствии будет издан по записям автора.
С юных лет, как и всем дворянским детям, ему была уготована военная карьера. После смерти отца он оставит Преображенский полк и никогда об этом не пожалеет.
Талант, как алмаз, нуждается в огранке. Еще никому, только ищущему свой особый путь, не было лишним встретиться с тем, кто способен оценить тебя, подсказать и направить. Таким человеком в судьбе Карамзина был Николай Иванович Новиков — издатель, просветитель, вольнодумец, дерзавший вступать в полемику с Екатериной II. Новиков ввел молодого человека в философское Дружеское общество. Вскоре Карамзин выпускает в свет журнал «Детское чтение». Первое его издание и первое в России для детей — «для разума и сердца».
В 1789-м он отправится по Европам, где пробудет около двух лет. По возвращении откроет новый — «Московский журнал». Литературный — первый! Сам Державин будет замечен на его страницах. Но этот, как теперь сказали бы, проект был задуман Карамзиным и для публикации собственных «Писем русского путешественника».
Он знал несколько языков, был превосходно начитан — тем интереснее было взглянуть на Европу не книжную. 159 писем, жанр личного дневника. Путешественника интересовало все — от цены на суп до встреч с выдающимися европейцами. Так, в Кенигсберге он побывал у Иммануила Канта. После трехчасовой беседы Кант написал ему два титула (названия) своих работ, которые молодой русский еще не читал. Карамзин в своих «Письмах» назовет Кенигсберг городом, в котором все просто, кроме метафизики Канта.
Карамзин задает стиль: русские, едучи в Европу, сверяют свои мысли и чувства по его «Письмам». А Николай Михайлович, будучи 26 лет от роду, пишет «Бедную Лизу». И производит фурор среди образованной публики наивно-трогательным образом простолюдинки, имевшей несчастье полюбить дворянина.
Снятся Никон и Нестор
1803 год станет для него судьбоносным. Своим указом император Александр I назначает Карамзина придворным историографом. Как? Журналист-литератор даже выдающихся достоинств не может вдруг превратиться в историка!
— А не было этого «вдруг», — говорит нам Татьяна Шмелёва. — Карамзин, проделав громадную работу над собой, сознательно шел в «летописцы» нового времени. Сам через влиятельных друзей нашел способ доложить императору о своем желании написать стране историю. Если мы обратимся к его «Письмам», увидим и цель, и программу. В 1800 году он пишет другу Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Я по уши влез в русскую историю. Сплю и вижу Никона с Нестором».
Действительно, едва вернувшись из-за границ, он замечал: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант». Историк, по Карамзину, должен быть прежде всего правдив, можно грустить о позорном и радоваться победам, надо быть национальным бытописателем.
Возможно, кого-то из просвещенных наших современников смущает это словосочетание «историк Карамзин». Мол, это было так давно, наука с тех пор ушла далеко вперед. Может, позволим ему оставаться историографом, кем и был представлен обществу?
— По этому поводу есть такой исторический анекдот, — напоминает профессор Шмелёва. — Однажды Николай Михайлович явился к кому-то с визитом. «Как вас представить?» — спрашивает лакей. Он ему отвечает: «Карамзин, историограф». И лакей важно объявляет: «Граф истории Карамзин!».
Кто привык думать веками назад, наверное, способен представить и самого себя где-нибудь в начале XIX века. За непродолжительный срок научающимся разбираться в хронологии, генеалогии, геральдике и бог весть в чем еще. Штудирующим 40 летописей и труды 350 авторов в придачу.
Подвиг честного человека
Карамзин сделал себя сам. Выплавил свою «Историю» из древней породы, придав изящный и общепонятный вид. Были у нас «историографы» до него? Да, князь Щербатов, Василий Татищев. Николай Михайлович их, конечно же, читал. Но это наследие не столь велико, чтобы не быть Карамзину первопроходцем. Не зря Пушкин «Историю» Карамзина назовет подвигом честного человека. По его меткому выражению, древняя Россия была найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом.
Первые восемь томов (1804–1816) Карамзин писал в подмосковной усадьбе князей Вяземских. Так совпало: начало работы и женитьба на Екатерине Колывановой. В Остафьеве Николай Михайлович жил затворником, обрученным с Историей и Екатериной Андреевной. В этом браке он станет отцом девятерых детей.
Публикация восьмитомника задержалась до октября 1817-го. Типография считала необходимым предварительную цензуру «Истории». Кто, интересно, мог взять на себя такой труд? Неважно, Карамзин был категорически против, написав Александру I, что собственная ответственность историографа не уступает цензорской. Император разрешил печатать без посторонних правок.
3000 экземпляров! Тираж разошелся в 25 дней. «Историю» тут же начали переиздавать.
— В данном случае могло сказаться то обостренное чувство своей страны, которое было после войны 1812 года, — считает Татьяна Шмелёва. — Но надо отдать должное: Карамзин писал прекрасным языком. И это была история для всеобщего чтения. Как он и задумывал.
Конечно, несмотря на общий восторг, подавала голос и хула. Равнодушно-обывательская: кому нужны эти княжеские драки? И идейная: тогдашние «либералы» — будущие декабристы — находили, что Карамзин воспевает «прелести кнута».
— В советское время Карамзин был забыт, — продолжает Татьяна Викторовна. — Как же, монархист, не мог, не способен был понять, что главная движущая сила истории — классовая борьба. Какой же жутью был наш «краткий курс» истории: тут усилилось, там нарастало... Был такой анекдот: рабы подняли восстание и идут с транспарантом: «Да здравствует феодализм — светлое будущее всего человечества». Если XIX век — это Ключевский и карамзинский способ говорения об истории, то XX с Покровским — безличная, выхолощенная форма. Современная история, как мне кажется, далека от изящной словесности. Как, впрочем, и филология...
Фото из открытых источников
